из "Полного собрания сочинений Л Н Толстого"
(под ред. П И Бирюкова, 1913г, Москва, типогр. Сытина И Д)
Том II, cтр 5-27, 278-279
-----------------------------------------------------------
Здесь дана полная версия рассказа "Набег" восстановленая
С А Толстой в 1911г по рукописям Л Н Толстого. В данном
электронном издании сохранена оригинальная орфография издания
1913г, но, для удобства чтения, убраны твердые знаки в
окончаниях слов, а буквы "Ять" и "i" заменены соответственно
на "е" и "и". Также помечены красным шрифтом отсутствующие
в современных редакциях рассказа фрагменты. В конце приводится
примечания ко II тому; отрывок рукописи Толстого, не вошедший
в данную редакцию (с более подробным описанием разорения аула
- гл 9,10); история печатания "Набега" с перепиской между
Толстым и редакторами. В заключение, статья Е Н Заборовской.
Современная редакция рассказа Л Н Толстого "Набег":
"Набег" (Современная редакция) Л Н Толстой 1852г
-----------------------------------------------------------
                              Лев Николаевич Толстой (1852)

                  Н А Б Е Г.
              Разсказ волонтера.
             (1852 года).

                         I.

Война всегда интересовала меня. Но война не в смысле ком-
бинаций великих полководцев, — воображение мое отказывалось
следить за такими громадными действиями: я не понимал их, а
интересовал меня самый факт войны — убйство. Мне интереснее
знать, каким образом и под влиянием какого чувства убил
один солдат другого, чем расположение войск при Аустер-
лицкой или Бородинской битве.

Для меня давно прошло то время, когда я один расхаживал
по комнате и, размахивая руками, воображал себя героем,
сразу убивающим безчисленное множество людей и получающим
за это чин генерала и безсмертную славу. Меня занимал только
вопрос: под влиянием какого чувства решается человек без
видимой пользы подвергать себя опасности и, что еще удиви-
тельнее, убивать себе подобных? Мне всегда хотелось думать,
что это делается под влиянием чувства злости; но нельзя пред-
положить, чтобы все воююшие безпрестанно злились, и я должен
был допустить чувство самосохранения и долга.

Что такое храбрость, это качество, уважаемое во всех ве-
ках и во всех народах? Почему это хорошее качество, в про-
тивоположность всем другим, встречается иногда у людей по-
рочных? Неужели храбрость есть только физическая способность
хладнокровно переносить опасность и уважается, как большой
рост и сильное сложение? Можно ли назвать храбрым коня,
который, боясь плети, отважно бросается под кручу, где он
разобьется; ребенка, который, боясь наказания, смело 6ежит в
лес, где он заблудится; женщину, которая, боясь стыда, уби-
вает свое детище и подвергается уголовному наказанию; чело-
века, который из тщеславия решается убивать себе подобнаго и
подвергается опасности быть убитым?

В каждой опасности есть выбор. Выбор, сделанный под
влиянием благороднаго или низкаго чувства, не есть ли то, что
должно называть храбростью или трусостью? Вот вопросы и со-
мнения, занимавшие меня и для решения которых я намерен
был воспользоваться первым представившимся случаем побы-
вать в деле.

Летом 184... года я жил на Кавказе в маленькой кре-
пости N.

Двенадцатого июля капитан Хлопов, в эполетах и шашке —
форма, в которой со времени моего приезда на Кавказ я еще
не видал его, — вошел в низкую дверь моей землянки.

— Я прямо от полковника, — сказал он, отвечая на во-
просительный взгляд, которым я его встретил: — завтра бата-
льон наш выступает.

— Куда?—спросил я.

— В NN. Там назначен сбор войскам.

— Оттуда, верно, будет какое-нибудь движение?

— Должно-быть.

— Куда же? как вы думаете?

— Что думать! Я вам говорю, что знаю. Прискакал вчера
ночью татарин от генерала, — привез приказ, чтобы бата-
льону выступать и взять с собой на два дня сухарей; а куда,
зачем, надолго ли, этого, батюшка, не спрашивают: велено
идти и - довольно.

— Однако если сухарей берут только на два дня, стало, и
войска продержат не долее.

— Ну, это еще ничего не значит...

— Да как же так? — спросил я с удивлением.

— Да так же! В Дарги ходили, на неделю сухарей взяли, а
пробыли чуть не месяц.

— А мне можно будет с вами идти? — спросил я, помол-
чав немного.

— Можно-то можно, да мой совет лучше не ходить. Из чего
вам рисковать?

— Нет, уж позвольте мне не послушаться вашего совета:
я целый месяц жил здесь только затем, чтобы дождаться
случая видеть дело, и вы хотите, чтоб я пропустил его.

— Пожалуй, идите; только, право, не лучше ли бы вам
остаться? Вы бы тут нас подождали, охотились бы; а мы бы
пошли с Богом. И славно бы! — сказал он таким убедитель-
ным тоном, что мне в первую минуту действительно показа-
лось, что это было бы славно; однако я решительно сказал, что
ни за что не останусь.

— И чего вы не видали там? — продолжал убеждать меня
капитан. — Хочется вам узнать, какия сражения бывают? Про-
чтите Михайловскаго-Данилевскаго Описате войны — прекрасная
книга: там все подробно описано — и где какой корпус стоял,
и как сражения происходят.

— Напротив, это-то меня и не занимает, — отвечал я.

— Ну, так что же? Вам просто хочется, видно, посмотреть,
как людей убивают?.. Вот в тридцать втором году был
тут тоже неслужащий какой-то, из испанцев, кажется. Два по-
хода с нами ходил, в синем плаще в каком-то... таки
ухлопали молодца. Здесь, батюшка, никого не удивишь.

Как мне ни совестно было, что капитан так дурно объяс-
нял мое намерение, я и не покушался разуверять его.

— Что, он храбрый был? — спросил я его.

— А Бог его знает: все, бывало, впереди ездит: где пере-
стрелка, там и он.

— Так, стало быть, храбрый, — сказал я.

— Нет, это не значит храбрый, что суется туда, где его
не спрашивают...

— Что же вы называете храбрым?

— Храбрый? храбрый? — повторил капитан с видом чело-
века, которому в первый раз представляется подобный во-
прос: — храбрый тот, который ведет себя как следует,—
сказал он, подумав немного.

Я вспомнил, что Платон определяет храбрость знанием
того, чего нужно и чего не нужно бояться, и, несмотря на
общность и неясность выражения в определении капитана, я по-
думал, что основная мысль обоих не так различна, как
могло бы показаться, и что даже определение капитана вернее
определения греческаго философа, потому что, если б он мог
выражаться так же, как Платон, он, верно, сказал бы, что
храбр тот, кто боится только того, чего следует бояться, а
не того, чего не нужно бояться.

Мне хотелось объяснить свою мысль капитану.

— Да, — сказал я, — мне кажется, что в каждой опасности
есть выбор, и выбор, сделанный под влиянием, например,
чувства долга, есть храбрость, а выбор, сделанный под влия-
шем низкаго чувства, — трусость; поэтому человека, который из
тщеславия или любопытства, или из алчности рискует жизнью,
нельзя назвать храбрым, и, наоборот, человека, который под
влиянием честнаго чувства семейной обязанности или просто
убеждения откажется от опасности, нельзя назвать трусом.

Капитан с каким-то странным выражением смотрел на
меня в то время, как я говорил.

— Ну уж этого не умею вам доказать, — сказал он, на-
кладывая трубку, — а вот у нас есть юнкер, так тот любит
пофилософствовать. Вы с ним поговорите. Он и стихи пи-
шет.

Я только на Кавказе познакомился с капитаном, но еще
в России знал его. Мать его, Марья Ивановна Хлопова. мелко-
поместная помещица, живет в двух верстах от моего имения.
Перед отъездом моим на Кавказ я был у нея: старушка
очень обрадовалась, что я увижу ея Пашеньку (как она назы-
вала стараго, седого капитана) и — живая грамота — могу разсказать
ему про ея житье-бытье и передать посылочку. Накормив меня
славным пирогом и полотками, Марья Ивановна вышла в свою
спальню и возвратилась оттуда с черною, довольно большою
ладанкой, к которой была пришита такая же шелковая лен-
точка.

— Вот это Неопалимой Купины наша Матушка-Заступница, —
сказала она, с крестом поцеловав изображение Божьей Матери
и передавая мне в руки, — потрудитесь, батюшка, доставьте ему.
Видите ли: как он поехал на Капказ, я отслужила молебень
и дала обещание, коли он будет жив и невредим, заказать
этот образ Божьей Матери. Вот уж восемнадцать лет, как
Заступница и угодники святые милуют его: ни разу ранен не
был, а уж в каких, кажется, стражениях не был!.. Как
мне Михайло, что с ним был, поразсказал, так, верите ли,
волос дыбом становится. Ведь я что и знаю про него, так
только от чужих: он мне, мой голубчик, ничего про свои
походы не пишет — меня напугать боится.

(Уже на Кавказе я узнал, и то не от капитана, что он
был четыре раза тяжело ранен, и, само собою разумеется,
как о ранах, так и о походах ничего не писал своей матери.)

— Так пусть теперь он это святое изображение на себе
носит, — продолжала она: — я его им благословляю. Заступница
Пресвятая защитит его! Особенно в стражениях чтоб он
всегда его на себе имел. Так и скажи, мой батюшка, что мать
твоя так тебе велела.

Я обещался в точности исполнить поручение.

— Я знаю, вы его полюбите, моего Пашеньку, — продолжала
старушка: — он такой славный! Верите ли, году не проходит,
чтоб он мне денег не присылал, и Аннушке, моей дочери,
тоже много помогает; а все из одного жалованья! Истинно
век благодарю Бога, — заключила она со слезами на глазах, —
что дал Он мне такое дитя.

— Часто он вам пишет? — спросил я.

— Редко, батюшка: нешто в год раз, и то когда с день-
гами, так словечко напишет, а то нет. Ежели, говорить, ма-
менька, я вам не пишу, значит жив и здоров; а коли что,
избави Бог, случится, так и без меня напишут.

Когда я отдал капитану подарок матери (это было на моей
квартире), он попросил оберточной бумажки, тщательно завер-
нул его и спрятал. Я много говорил ему о подробностях
жизни его матери: капитан молчал. Когда я кончил, он ото-
шел в угол и что-то очень долго накладывал трубку.

— Да, славная старуха! — сказал он оттуда несколько глу-
хим голосом. — Приведет ли еще Бог свидеться?

В этих простых словах выражалось очень много любви и
печали.

— Зачем вы здесь служите? — сказал я.

— Надо же служить, — отвечал он с убеждением.

— Вы бы перешли в Россию — там вы были бы ближе.

— В Россию? В Россию? — повторил капитан, недоверчиво
качая головой и грустно улыбаясь. — Здесь я все еще на что-ни-
будь да гожусь, а там я последний офицер буду. Да и то ска-
зать, двойное жалованье для нашего брата, беднаго человека,
тоже что-нибудь да значить.

— Неужели, Павел Иванович, по вашей жизни вам бы не-
достало ординарнаго жалованья? — спросил я.

— А разве двойного достает? — подхватил горячо капитан. —
Посмотрите-ка на наших офицеров: есть у кого грош медный?
Все у маркитанта на книжку живут, все в долгу по уши. Вы
говорите: по моей жизни... Что ж, по моей жизни, вы думаете,
у меня остается что-нибудь от жалованья? Ни гроша! Вы не
знаете еще здешних цен; здесь все втридорога!..

Капитан жил бережливо: в карты не играл, кутил редко
и курил простой табак, который он, неизвестно почему, назы-
вал не тютюн, а самброталический табак. Капитан еще
прежде нравился мне: у него была одна из тех простых, спо-
койных русских физиономий, которым приятно и легко смо-
треть прямо в глаза; но после этого разговора я почувствовал
к нему истинное уважение.


                         II.

В четыре часа утра на другой день капитан заехал за
мной. На нем были старый, истертый сюртук без эполет,
лезгинские широкие штаны, белая папашка, с опустившимся по-
желтевшим курпеем1, и незавидная азиатская шашчонка че-
рез плечо, самой жалкой наружности — одна из тех шашек,
который можно видеть только у 6едных офицеров и у пересе-
ленных хохлов, обзаводящихся оружием. Беленький машта-
чок2, на котором он ехал, шел понуря голову, мелкою
иноходью и безпрестанно взмахивал жиденьким хвостом. Не-
смотря на то, что в фигуре добраго капитана было не только
мало воинственнаго, но и красиваго, в ней выражалось так
много равнодушия ко всему окружающему, что она внушала не-
вольное уважение.

Я ни минуты не заставил его дожидаться, тотчас сел на
лошадь, и мы вместе выехали за ворота крепости.

Батальон был уже сажен двести впереди нас и казался
какою-то черной сплошной колеблющеюся массой. Можно было
догадаться, что это была пехота только потому, что, как частью
длинныя иглы, виднелись штыки, изредка долетали до слуха
звуки солдатской песни, барабана и прелестнаго тенора, подго-
лоска шестой роты, которым я не раз восхищался еще в укре-
плении. Дорога шла серединой глубокой и широкой балки3, подле
берега небольшой речки, которая в это время играла, то-есть
была в разливе. Стада диких голубей вились около нея: то
садились на каменный берег, то, поворачиваясь на воздухе и
делая быстрые круги, улетали из вида. Солнца еще не было
видно, но верхушка правой стороны балки начинала освещаться.
Серые и беловатые камни, желто-зеленый мох, покрытые росой
кусты держидерева, кизила и карагача обозначались с чрезвы-
чайною ясностью и выпуклостью на прозрачном, золотистом
свете восхода; зато другая сторона и лощина, покрытая густым
туманом, который волновался дымчатыми неровными слоями,
были сыры, мрачны и представляли неуловимую смесь цветов:
бледно-лиловаго, почти чернаго, темно-зеленаго и белаго. Прямо
перед нами, на темной лазури горизонта, с поражающею яс-
ностью виднелись ярко-белыя, матовыя массы снеговых гор с
их причудливыми, но до малейших подробностей изящными
тенями и очертаниями. Сверчки, стрекозы и тысячи других насе-
комых проснулись в высокой траве и наполняли воздух сво-
ими ясными, непрерывными звуками: казалось, безчисленное мно-
жество крошечных колокольчиков звенело в самых ушах.
В воздухе пахло водой, травой, туманом, — одним словом,
пахло ранним прекрасным летним утром. Капитан вырубил
огня и закурил трубку; запах самброталическаго табаку и
трута показался мне необыкновенно приятным.

1 Курпей на кавказском наречии значит овчина.
2 Маштак на кавказском наречии значит небольшая лошадь.
3 Балка на кавказском наречии значит овраг, ущелье.

Мы ехали стороной дороги, чтобы скорее догнать пехоту. Ка-
питан казался задумчивее обыкновеннаго, не выпускал изо рта
дагестанской трубочки и с каждым шагом пятками поталки-
вал ногами свою лошадку, которая, перекачиваясь с боку на
бок, прокладывала чуть заметный темно-зеленый след по мокрой
высокой траве. Из-под самых ног ея с тордоканьем1 и
тем звуком крыльев, который невольно заставляет вздраги-
вать охотника, вылетел фазан и медленно стал подниматься
кверху. Капитан не обратил на него ни малейшаго вни-
мания.

1 Тордоканье - крик фазана.

Мы уже почти догоняли батальон, когда сзади нас послы-
шался топот скачущей лошади, и в ту же минуту проскакал
мимо очень хорошенький, молоденький юноша в офицерском
сюртуке и высокой белой папахе. Поровнявшись с нами, он
улыбнулся, кивнул головой капитану и взмахнул плетью... Я
успел заметить только, что он как-то особенно грацозно си-
дел на седле и держал поводья и что у него были прекрасные
черные глаза, тонкий носик и едва пробивавшиеся усики. Мне
особенно понравилось в нем то, что он не мог не улыб-
нуться, заметив, что мы любуемся им. По одной этой улыбке
можно было заключить, что он еще очень молод.

— И куда скачет? — с недовольным видом пробормотал
капитан, не выпуская чубука изо рта.

— Кто это такой? — спросил я его.

— Прапорщик Аланин, субалтерн-офицер моей роты...
Еще только в прошлом месяце прибыл из корпуса.

— Верно, он в первый раз идет в дело? — сказал я.

— То-то и радешенек! — отвечал капитан, глубокомысленно
покачивая головой, — молодость!

— Да как же не радоваться? Я понимаю, что для молодого
офицера это должно быть очень интересно.

Капитан помолчал минуты две.

— То-то я и говорю: молодость! — продолжал он басом. —
Чему радоваться, ничего не видя! Вот, как походишь часто,
так не порадуешься. Нас вот, положим, теперь 20 человек
офицеров идет: кому-нибудь да убитым или раненым быть—
уж это верно. Нынче мне, завтра ему, а послезавтра третьему:
так чему же радоваться-то?


                         III.

Едва яркое солнце вышло из-за горы и стало освещать до-
лину, по которой мы шли, волнистыя облака тумана разорялись,
и сделалось жарко. Солдаты с ружьями и мешками на плечах
медленно шагали по пыльной дороге; в рядах слышались из-
редка малороссийский говор и смех. Несколько старых сол-
дат в белых кителях — большею частью унтер-офицеры — шли
с трубками стороной дороги и степенно разговаривали. Троечныя
навьюченныя верхом повозки подвигались шаг за шагом и
поднимали густую неподвижную пыль. Офицеры верхами ехали
впереди: иные, как говорится на Кавказе, джигитовали1, то-есть,
ударяя плетью по лошади, заставляли ее сделать прыжка четыре
и круто останавливались, оборачивая назад голову; другие зани-
мались песенниками, которые, несмотря на жар и духоту, не-
утомимо играли одну песню за другою.

Сажен сто впереди пехоты на большом белом коне, с
конными татарами, ехал известный в полку за отчаяннаго
храбреца и такого человека, который хоть кому правду в глаза
отрежет, высокий и красивый офицер в азиатской одежде.
На нем были черный бешмет с галунами, такия же ноговицы,
новые, плотно обтягиваюпце ногу чувяки с чиразами2, желтая
черкеска и высокая, заломленная назад папаха. На груди и спине
его лежали серебряные галуны, на которых надеты были на-
труска и пистолет за спиной; другой пистолет и кинжал в
серебряной оправе висели на поясе. Сверх всего этого была
опоясана шашка в красных сафьянных ножнах с галунами
и надета через плечо винтовка в черном чехле. По его одежд,
посадке, манере держаться и вообще по всем движениям за-
метно было, что он старается быть похожим на татарина. Он
даже говорил что-то на неизвестном мне языке татарам, ко-
торые ехали с ним; но по недоумевающим, насмешливым
взглядам, которые бросали эти последние друг на друга, мне
показалось, что они не понимают его. Это был один из на-
ших молодых офицеров, удальцов-джигитов, образовавшихся
по Марлинскому и Лермонтову. Эти люди смотрят на Кавказ
не иначе, как сквозь призму "героев нашего времени", Мулла-
Нуров и т. п., и во всех своих действиях руководствуются
не собственными наклонностями, а примером этих образцов.

Поручик, например, любил, может-быть, общество поря-
дочных женщин и важных людей—генералов, полковников,
адъютантов, — даже я уверен, что он очень любил это обще-
ство, потому что он был тщеславен в высшей степени, — но
он считал своею непременною обязанностью поворачиваться
своею грубою стороной ко всем важным людям, хотя грубил
им весьма умеренно, и когда появлялась какая-нибудь барыня
в крепости, то считал своею обязанностью ходить мимо ея окон
с кунаками3 в одной красной рубахе и одних чувяках на
босую ногу и как можно громче кричать и браниться, — но все
это не столько с желанием оскорбить ее, сколько с желанием
показать, какия у него прекрасныя белыя ноги и как можно
было бы влюбиться в него, если б он сам захотел этого.
Или, часто ходя с двумя-тремя мирными татарами по ночам в
горы засаживаться на дороги, чтобы подкарауливать и убивать
немирных проезжих татар, хотя сердце не раз говорило ему,
что ничего тут удалаго нет, он считал себя обязанным
заставлять страдать людей, в которых он будто разочарован
за что-то и которых он будто бы презирал и ненавидел.
Он никогда не снимал с себя двух вещей: огромнаго образа
на шее и кинжала сверх рубашки, с которым он даже спать
ложился. Он искренно верил, что у него есть враги. Уверить
себя, что ему надо отомстить кому-нибудь и кровью смыть обиду,
было для него величайшим наслаждением. Он был убежден,
что чувства ненависти, мести и презрения к роду человеческому
были самыя высокия, поэтическия чувства. Но любовница его, —
черкешенка, разумеется, — с которою мне после случалось ви-
деться, говорила, что он был самый добрый и кроткий чело-
век и что каждый вечер он писал вместе свои мрачныя
записки, сводил счеты на разграфленной бумаге и на коленях
молился Богу. И сколько он выстрадал для того, чтобы только
перед самим собой казаться тем, чем он хотел быть! По-
тому что товарищи его и солдаты не могли понять его так, как
ему хотелось. Раз, в одну из своих ночных экспедиций на
дорогу с кунаками, ему случилось ранить пулей в ногу одного
немирнаго чеченца и взять его в плен. Чеченец этот семь
недель после этого жил у поручика, и поручик лечил его,
ухаживал, как за ближайшим другом, и когда тот выле-
чился, с подарками отпустил его. После этого, во время одной
экспедции, когда поручик отступал с цепью, отстреливаясь
от неприятеля, он услыхал между врагами, что кто-то его
звал по имени, и его раненый кунак выехал вперед и зна-
ками приглашал поручика сделать то же. Поручик подъехал
к своему кунаку и пожал ему руку. Горцы стояли поодаль и не
стреляли, но как только поручик повернул лошадь назад,
несколько человек выстрелили в него, и одна пуля попала
вскользь ему ниже спины. Другой раз, я сам видел, как в
крепости, ночью, был пожар и две роты солдат тушили его.
Среди толпы, освещенная багровым пламенем пожара, появи-
лась вдруг высокая фигура человека на вороной лошади. Фи-
гура расталкивала толпу и ехала к самому огню. Подъехав
уже вплоть, поручик соскочил с лошади и побежал в горя-
щий с одного края дом. Через пять минут поручик вышел
оттуда с опаленными волосами и обожженным локтем, неся за
пазухой двух голубков, которых он спас от пламени.

1 Джигит - по-кумыцки значить храбрый; переделанное же на рус-
ский лад джигитовать соответствует слову "храбриться".
2 Чиразы значит галуны, на кавказском наречии.
3 Кунак - приятель, друг, на кавказском наречии.

Фамилия его была Розенкранц; но он часто говорил о
своем происхождении, выводил его как-то от варягов и ясно
доказывал, что он и предки его были чистые русские.


                         IV.

Солнце прошло половину пути и кидало сквозь раскаленный
воздух жаркие лучи на сухую землю. Темно-синее небо было со-
вершенно чисто; только подошвы снеговых гор начинали оде-
ваться бело-лиловыми облаками. Неподвижный воздух, казалось,
был наполнен какою-то прозрачною пылью: становилось нестер-
пимо жарко. Дойдя до небольшого ручья, который тек на поло-
вине дороги, войска сделали привал. Солдаты, составив ружья,
бросились к ручью; батальонный командир сел в тени на
барабан и, выразив в полном лице степень своего чина, с
некоторыми офицерами расположился закусывать; капитан лег
на траве под ротною повозкой; храбрый поручик Розенкранц
и еще несколько молодых офицеров, поместясь на разостлан-
ных бурках, собрались кутить, как то заметно было по раз-
ставленным около них фляжкам и бутылкам и по особенному
одушевлению песенников, которые, стоя полукругом перед
ними, с присвистом играли плясовую кавказскую песню на го-
лос лезгинки:

    Шамиль вздумал бунтоваться
    В прошедшие годы...
    Трай-рай, ра-та-тай...
    В прошедшие годы...

В числе этих офицеров был и молоденький прапорщик,
который обогнал нас утром. Он был очень забавен: глаза
его блестели, язык немного путался; ему хотелось целоваться
и изъясняться в любви со всеми... Бедный мальчик! он еще
не знал, что в этом положении можно быть смешным, что его
откровенность и нежности, с которыми он ко всем навязы-
вался, расположат других не к любви, которой ему так хо-
телось, а к насмешке, — не знал и того, что, когда он, раз-
горевшись, бросился, наконец, на бурку и, облокотясь на руку,
откинул назад свои черные густые волосы, он был необык-
новенно мил. Одним словом, всем было хорошо, исключая,
может-быть, одного офицера, который, сидя под ротной повоз-
кой, проиграл другому лошадь, на которой ехал, с угово-
ром отдать по возвращении в штаб, и тщетно уговаривал
его играть на шкатулку, которая, как все могли подтвердить,
была куплена у жида за 30 руб. сер., но которую он, един-
ственно потому, что находится в подмазке, решался пустить в
15. Противник его небрежно посматривал в даль, упорно от-
малчивался и, наконец, сказал, что ему ужасно спать хочется.

Признаюсь, что с тех пор, как я вышел из крепости
и решился побывать в деле, мрачныя мысли невольно прихо-
дили мне в голову; поэтому, так как мы имеем склонность
по себе судить о других, я с любопытством вслушивался в
разговоры солдат и офицеров и внимательно всматривался в
выражеше их физиономий; но ни в ком я не мог заметить ни
тени малейшаго безпокойства, которое испытывал сам. Шуточки,
смехи, разсказы, игра, пьянство — выражали общую беззаботность
и равнодушие к предстоящей опасности. Как будто нельзя было
и предположить, что некоторым не суждено уже вернуться на-
зад по этой дороге, как будто все эти люди давно уже по-
кончили свои дела с этим миром. Что это: решимость ли,
привычка ли к опасности, или необдуманность и равнодушие к
жизни? Или все эти причины вместе и еще другая, неизвестныя
мне, составляют один сложный, но могущественный моральный
двигатель человеческой природы, называемый espit dr corps, —
этот неуловимый устав, заключающий в себе общее выражение
всех добродетелей и пороков людей, соединенных при каких
бы то ни было постоянных условиях, — устав, которому каждый
новый член невольно и безропотно подчиняется и который не
изменяется вместе с людьми? Потому что какие бы ни были люди,
общая сумма наклонностей людских везде и всегда остается та же.


                         V.

В седьмом часу вечера, пыльные и усталые, мы вступили
в широкия, укрепленныя ворота крепости NN. Солнце садилось
и бросало косые розовые лучи на живописныя батарейки и сады
с высокими раинами, окружавшие крепость, на засеянныя жел-
теющия поля и на белыя облака, которыя, столпясь около сне-
говых гор, как будто подражая им, образовывали цепь не
менее причудливую и красивую. Молодой полумесяц, как про-
зрачное облачко, виднелся на горизонте. В ауле татарин на
крыше сакли сзывал правоверных к молитве; песенники за-
ливались с новою удалью и энергией.

Отдохнув и оправясь немного, я отправился к знакомому
мне адъютанту с тем, чтобы попросить его доложить о мо-
ем намерении генералу. По дороге от форштадта, где я оста-
новился, я успел заметить в крепости NN то, чего никак не
ожидал. Хорошенькая двуместная каретка, в которой видна
была модная шляпка и слышался французский говор, обогнала
меня. Из раствореннаго окна комендантскаго дома долетали звуки
какой-то "Лизаньки" или "Катеньки-польки", играемой на пло-
хом, разстроенном фортепиано. В духане, мимо котораго я
проходил, с папиросами в руках, за стаканами вина сидели
несколько писарей, и я слышал, как один говорил другому:
"Уж позвольте... что насчет политики, Марья Григорьевна у
у нас первая дама". Сгорбленный жид, в изношенном сюртуке,
с болезненной физиономией, тащил пискливую, сломанную шар-
манку, и по всему форштадту разносились звуки финала из
"Лючии". Две женщины в шумящих платьях, повязанныя
шелковыми платками и с яркоцветными зонтиками в руках,
плавно прошли мимо меня по дощатому тротуару. Две девицы,
одна в розовом, другая в голубом платье, с открытыми го-
ловами, стояли у завалинки низенькаго домика и принужденно
заливались тоненьким смехом, с видимым желанием обра-
тить на себя внимание проходящих офицеров. Офицеры в но-
вых сюртуках, белых перчатках и блестящих эполетах ще-
голяли по улицам и бульвару.

Я нашел своего знакомаго в нижнем этаже генеральскаго
дома. Только что я успел объяснить ему свое желание, и он
сказал мне, что оно очень может быть исполнено, — как мимо
окна, у котораго мы сидели, простучала хорошенькая каретка,
которую я заметил у крыльца. Из кареты вышел высокий,
стройный мужчина в пехотном мундире с майорскими эполе-
тами и прошел к генералу.

— Ах, извините, пожалуйста, — сказал мне адъютант, вста-
вая с места: — мне непременно нужно доложить генералу.

— Кто это приехал? — спросил я.

— Графиня, — отвечал он и, застегивая мундир, побежал
наверх.

Через несколько минут на крыльцо вышел невысокий, но
весьма красивый человек, в сюртуке без эполет, с белым
крестом в петличке. За ним вышли майор, адъютант и еще
каких-то два офицера. В походке, голосе, во всех движениях
генерала выказывался человек, который себе очень хорошо
знает высокую цену.

— Bonsoir, madame la comtesse, — сказал он, подавая руку
в окно кареты.

Ручка в лайковой перчатке пожала его руку, и хорошенькое
улыбающееся личико в желтой шляпке показалось в окне
кареты.

Из всего разговора, продолжавшагося несколько минут,
я слышал только, проходя мимо, как генерал, улыбаясь, ска-
зал:

— Vous savez, que j'ai fait voeu de combattre les infideles, pre-
nez donc garde de le devenier1.

В карете засмеялись.

— Adieu donc, cher general.

— Non, au revoir, — сказал генерал, всходя на ступеньки
лестницы; — n'oubliez pas, que je m'ivite pour la soiree de
demain2.

1 - Вы знаете, что я дал обет воевать с неверными; так поста-
райтесь не быть неверной.
2 - Так прощайте, дорогой генерал.
- Нет, до свиданья... не забудьте, что я назвался к вам завтра
вечером.

Карета застучала дальше, а генерал с майором вошли в
приемную. Проходя мимо отворенной двери адъютантской, гене-
рал заметил мою немундирную фигуру и обратил на нее
свое милостивое внимание. Выслушав мою просьбу, он изъ-
явил на нее совершенное согласие и прошел опять в ка-
бинет.

"Вот еще человек, — думал я, возвращаясь домой, — имею-
щий все, чего только добиваются русские люди: чин, богатство,
знатность, — и этот человек пред боем, который Бог один
знает чем кончится, шутит с хорошенькой женщиной и обе-
щает пить у нея чай на другой день, точно так же, как
будто он встретился с нею на бале!" Я вспомнил слышанное
мною разсуждение татар о том, что только "байгут" может
быть храбрым: богатый стал — трус стал, говорят они, ни-
сколько не в обиду своему брату, как общее и неизменное пра-
вило. Генерал вместе с жизнью мог потерять гораздо больше
всех тех, над кем я имел случай сделать наблюдения, и
напротив, никто не выказывал такой милой, грациозной без-
печности и уверенности, как он. Понятия мои о храбрости
окончательно перепутались.

Тут же, у этого адъютанта, я встретил одного человека,
который еще больше удивил меня; это — молодой поручик К.
полка, отличашийся своею почти женскою кротостью и робостью,
который пришел к адъютанту изливать свою досаду и негодо-
вание на людей, которые будто интриговали против него, чтоб
его не назначили в предстоящее дело. Он говорил, что это
гадость так поступать, что это не по-товарищески, что он бу-
дет это помнить ему и т. д. Сколько я ни вглядывался в вы-
ражение его лица, сколько ни вслушивался в звук его голоса,
я не мог не убедиться, что он нисколько не притворялся, а
был глубоко возмущен и огорчен, что ему не позволили идти
стрелят в черкесов и находиться под их выстрелами; он
был так огорчен, как бывает огорчен ребенок, котораго
только что несправедливо высекли... Я совершенно ничего не
понимал.


                         VI.

В десять часов вечера должны были выступить войска. В
половине девятаго я сел на лошадь и поехал к генералу, но
предполагая, что он и адъютант его заняты, я остановился на
улице, привязал лошадь к забору и сел на завалинку, с
тем чтобы, как только выедет генерал, догнать его.

Солнечный жар и блеск уже сменились прохладой ночи и
неярким светом молодого месяца, который, образовывая около
себя бледный светящийся полукруг на темной синеве звезднаго
неба, начинал опускаться; в окнах домов и щелях ставен
землянок засветились огни. Стройныя раины садов, видневшия-
ся на горизонте из-за выбеленных, освещаемых луною земля-
нок с камышовыми крышами, казались еще выше и чернее.

Длинныя тени домов, деревьев, заборов ложились красиво
по светлой пыльной дороге... На реке без-умолку звенели ля-
гушки1; на улицах слышны были то торопливые шаги и го-
вор, то скок лошади; с форштадта изредка долетали звуки
шарманки: то Виют витры, то какого-нибудь "Aurora-Walzer".

1 Лягушки на Кавказе производят звук, не имеющий ничего общаго
с кваканьем русских лягушек.

Я не скажу, о чем я задумался: во-первых, потому, что мне
совестно было признаться в мрачных мыслях, которыя неот-
вязчивой чередой набегали мне в душу, тогда как кругом се-
бя я замечал только веселость и радость, а во-вторых, потому.
что это нейдет к моему разсказу. Я задумался так, что даже
не заметил, как колокол пробил одиннадцать часов и ге-
нерал со свитою проехал мимо меня.

Торопливо сев на лошадь, я пустился догонять отряд.

Арьергард еще был в воротах крепости. Насилу пробрал-
ся я по мосту между столпившимися орудиями, ящиками, ротными
повозками и шумно распоряжающимися офицерами. Выехав за
ворота, я рысью объехал чуть не на версту растянувшияся, мол-
чаливо двигающияся в темноте войска и догнал генерала. Про-
езжая мимо вытянувшейся в одно орудие артиллерии и ехавших
верхом между орудиями офицеров, меня, как оскорбительный
диссонанс среди тихой и торжественной гармонии, поразил не-
мецкий голос, кричавший: "Агхтингхист, падай паааальник!"
И голос солдатика, торопливо кричавший: "Шевченко! поручик
огня спрашивает".

Большая часть неба покрылась длинными темно-серыми ту-
чами; только кое-где между ними блестели неяркие звёзды. Ме-
сяц скрылся уже за близким горизонтом черных гор, кото-
рыя виднелись направо, и бросал на верхушки их слабый и
дрожащий полусвет, резко противоположный с непроницаемым
мраком, покрывавшим их подошвы. В воздухе было тепло и
так тихо, что, казалось, ни одна травка, ни одно облачко не
шевелились. Было так темно, что на самом близком разстоя-
нии невозможно было определять предметы; по сторонам дороги
представлялись мне то скалы, то животныя, то какие-то странные
люди, и я узнавал, что это были кусты, только тогда, когда
слышал их шелест и чувствовал свежесть росы, которою они
были покрыты.

Пред собой я видел сплошную колеблющуюся черную
стену, за которою следовало несколько движущихся пятен; это
были авангард конницы и генерал со свитой. Среди нас по-
двигалась такая же мрачная масса, но она была ниже первой:
это была пехота.

Во всем отряде царствовала такая тишина, что ясно слыша-
лись все сливающиеся, исполненные таинственной прелести звуки
ночи: далекий заунывный вой чакалов, похожий то на отчаянный
плач, то на хохот, звонкия однообразныя песни сверчка, ля-
гушки, перепела, какой-то приближающийся гул, причины кото-
раго я никак не мог объяснить себе, и все те ночныя, чуть
слышныя движения природы, которыя невозможно ни понять, ни
определить, сливались в один полный прекрасный звук, кото-
рый мы называем тишиною ночи. Тишина эта нарушалась или,
скорее, сливалась с глухим топотом копыт и шелестом вы-
сокой травы, которые производил медленно двигающийся отряд.

Только изредка слышался в рядах звон тяжелаго орудия,
звук столкнувшихся штыков, сдержанный говор и фырканье
лошади. По запаху сочной и мокрой травы, которая ложилась
под ногами лошади, легкому пару, подымавшемуся над землей,
и с двух сторон открытому горизонту можно было заключить,
что мы идем по широкому роскошному лугу.

Природа дышала примирительно красотой и силой.

Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете,
под этим неизмеримым звездным небом? Неужели может
среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека
чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных?
Все недоброе в сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть
в прикосновении с природой, этим непосредственнейшим вы-
ражешем красоты и добра.

Война? Какое непонятное явление! Когда разсудок задает
себе вопрос: справедливо ли, необходимо ли оно? внутренний
голос всегда отвечает: нет. Одно постоянство этого неесте-
ственнаго явления делает его естественным, а чувство самосо-
хранения - справедливым

Кто станет сомневаться, что в войне русских с горцами
справедливость, вытекающая из чувства самосохранения, на на-
шей стороне? Если бы не было этой войны, что бы обезпечи-
вало все смежныя богатыя и просвещенныя русския владения
от грабежей, убийств и набегов народов диких и воинствен-
ных? Но возьмем два частных лица. На чьей стороне чувство
самосохранешя и, следовательно, справедливость: на стороне ли
того оборванца, какого-нибудь Джеми, который, услыхав о при-
ближении русских, с проклятием снимет со стены старую
винтовку и с тремя-четырьмя зарядами в заправах, которые
он выпустит не даром, побежит навстречу гяурам и, уви-
дав, что русские все-таки идут вперед, подвигаются к его
засеянному полю, которое они вытопчут, к его сакле, которую
сожгут, и к тому оврагу, в котором, дрожа от испуга, спря-
тались его мать, жена и дети, подумает, что все, что только
может составить его счастие, все отнимут у него, — в безсиль-
ной злобе, с криком отчаяния сорвет с себя оборванный зи-
пунишко, бросит винтовку на землю и, надвинув на глаза па-
паху, запоет предсмертную песню и с одним кинжалом в
руках, очертя голову, бросится на штыки русских? На его
ли стороне справедливость, или на стороне этого офицера, со-
стоящаго в свите генерала, который так хорошо напевает
французския песенки именно в то время, как проезжает мимо
нас? Он имеет в Россий семью, родных, друзей, крестьян
и обязанности в отношении их, не имеет никакого повода и
желания враждовать с горцами, а приехал на Кавказ... так,
чтобы показать свою храбрость. Или на стороне моего знакомаго
адъютанта, который желает только получить поскорее чин ка-
питана и тепленькое местечко и по этому случаю сделался вра-
гом горцев? Или на стороне этого молодого немца, который с
сильным немецким выговором требует пальник у артилле-
риста? Каспар Лаврентьич, сколько мне известно, уроженец
Саксонии. Чего же он не поделил с кавказскими горцами?
Какая нелегкая вынесла его из отечества и бросила за триде-
вять земель? С какой стати саксонец Каспар Лаврентьич
вмешался в нашу кровавую ссору с безпокойными соседями?


                         VII.

Мы ехали уже более двух часов. Меня пробирала дрожь и
начинало клонить ко сну. Во мрак смутно представлялись те же
неясные предметы: в некотором отдалении — черная стена, та-
кия же движушияся пятна; подле самого меня — круп белой ло-
шади, которая, помахивая хвостом, широко раздвигала задними
ногами; спина в белой черкеске, на которой покачивалась вин-
товка в черном чехле и виднелась 6елая головка пистолета
в шитой кобуре; огонек папиросы, освещающий русые усы, бо-
бровый воротник и руку в замшевой перчатке. Я нагибался
к шее лошади, закрывал глаза и забывался на несколько ми-
нут; потом вдруг знакомый топот и шелест поражали меня:
я озирался, — и мне казалось, что я стою на месте, что черная
стена, которая была передо мной, двигается на меня, или что
стена эта остановилась и я сейчас наеду на нее. В одну из
таких минут меня поразил еще сильнее тот приближающийся
непрерывный гул, причины котораго я не мог отгадать; это
быль шум воды. Мы входили в глубокое ущелье и приближа-
лись к горной реке, которая была в это время во всем раз-
ливе1. Гул усиливался, сырая трава становилась гуще и выше,
кусты попадались чаще, и горизонт постепенно суживался. Из-
редка на мрачном фоне гор вспыхивали в различных ме-
стах яркие огни и тотчас же исчезали.

— Скажите, пожалуйста, что это за огни? — спросил я шопо-
том у татарина, ехавшаго подле меня.

— А ты не знаешь? — отвечал он.

— Не знаю.

— Это горской соломой на таяк2 связал и огонь махать
будет.

— Зачем же это?

— Чтобы всякий человек знал — русской пришел. Теперь
в аулах, — прибавил он, засмеявшись: — ай-ай, томоша3
идет, всякий хурда-мурда4 будет в балка тащить.

— Разве в горах уже знают, что отряд идет? — спро-
сил я.

— Эй! как можно не знает! всегда знает: наши народ
такой!

— Так и Шамиль теперь сбирается в поход? — спро-
сил я.

— Йок5, — отвечал он, качая головой в знак отрица-
ния. — Шамиль на похода ходить не будет: Шамиль наиб5
пошлеть, а самь труба смотреть будет наверху.

— А далеко он живет?

— Далеко нету. Вот, левая сторона верста десять бу-
дет.

— Почему же ты знаешь? — спросил я. — Разве ты был
там?

— Был; наша все в горах был.

— И Шамиля видел?

— Пих! Шамиля наша видно не будет. Сто, триста ты-
сяча мюрид7 кругом. Шамиль середка будет! — сказал он
с выражением подобострастнаго уважения.

1 Разлив рек на Кавказе бывает в июле месяце.
2 Таяк значит шест, на кавказском наречии.
3 Томоша значит хлопоты, на особенном наречии, изобретенном
русскими и татарами для разговора между собой. Есть много слов на
этом странном наречии, корень которых нет возможности отыскать
ни в русском, ни в татарском языках.
4 Хурда-мурда - пожитки на том же наречии.
5 Йок по-татарски значить нет.
6 Наибами называют людей, которым была вверена от Шамиля
какая-нибудь часть управления.
7 Слово мюрид имеет много значений, но в том смысле, в кото-
ром употреблено здесь, значит что-то среднее между адъютантом и те-
лохранителем.

Взглянув кверху, можно было заметить, что выяснившееся
небо начинало светлеть на востоке и стожары опускаться к
горизонту; но в ущелье, по которому мы шли, было сыро и
мрачно.

Вдруг немного впереди нас, в темноте, зажглось не-
сколько огоньков; в то же мгновенье с визгом прожужжали
пули, и среди окружающей тишины далеко раздались короткие,
сухие выстрелы и громкий крик, пронзительный, как крик
отчаяния, но выражающей не страх, а такой зверский порыв
удали и злости, что нельзя не содрогнуться, слушая его. Это
был неприятельский передовой пикет. Татары, составлявшие его.
гикнули, выстрелили наудачу и разбежались.

Все смолкло. Генерал подозвал переводчика. Татарин в
6елой черкеске подъехал к нему и о чем-то шопотом и с
жестами довольно долго говорил с ним.

— Полковник Хасанов, прикажите разсыпать цепь! — сказал
генерал тихим, протяжным, но внятным голосом.

Отряд подошел к реке; черныя горы ущелья оставались
сзади; начинало светать. Небосклон, на котором чуть заметны
были бледныя, неяркия звезды, казался выше; зарница начинала
ярко блестеть на востоке; свежий, прохватывающий ветерок
тянул с запада, и светлый туман, как пар, подымался над
шумящею рекой.


                       VIII.

Вожак показал брод, и авангард конницы, а вслед за
ним и генерал со свитой стали переправляться. Вода была
лошадям по грудь, с необыкновенною силой рвалась между
6елых камней, которые в иных местах виднелись на уровне
воды, и образовывала около ног лошадей пенящияся, шумящия
струи. Лошади удивлялись шуму воды, подымали головы, насто-
раживали уши, но мерно и осторожно шагали против течения
по неровному дну. Седоки подбирали ноги и оружие. Пехотные
солдаты, буквально в однех рубахах, поднимая над водою
ружья, на которыя надеты были узлы с одеждой, схватясь че-
ловек по двадцати рука с рукой, с заметным, по их на-
пряженным лицам, усилием старались противостоять течению.
Артиллерийские ездовые с громким криком рысью пускали
лошадей в воду. Орудия и зеленые ящики, через которые из-
редка хлестала вода, звенели о каменное дно; но добрыя черно-
морки дружно натягивали уносы, пенили воду и с мокрым хво-
стом и гривой выбирались на другой берег.

Как скоро переправа кончилась, генерал вдруг выразил
на своем лице какую-то задумчивость и серьезность, повернул
лошадь и с конницей рысью поехал по широкой, окруженной
лесом поляне, открывшейся пред нами. Казачьи конныя цепи
разсыпались вдоль опушек.

В лесу виднеется пеший человек в черкеске и папахе,
другой, третий... Кто-то из офицеров говорит: "это татары".
Вот показался дымок из-за дерева... выстрел, другой... Наши
частые выстрелы заглушают неприяельские. Только изредка
пуля, с медленным звуком, похожим на полет пчелы, про-
летая мимо, доказывает, что не все выстрелы наши. Вот пе-
хота беглым шагом и орудия на рысях прошли в цепь; слы-
шатся гудящие выстрелы из орудий, металлический звук полета
картечи, шипение ракет, трескотня ружей. Конница, пехота и
артиллерия виднеются со всех сторон по обширной поляне.
Дымки орудий, ракет и ружей сливаются с покрытою росою зе-
ленью и туманом. Полковник Хасанов подскакивает к ге-
нералу и на всем марш-марше круто останавливает лошадь.

— Ваше превосходительство! — говорит он, приставляя руку
к папахе, — прикажите пустить кавалерию: показались значки1, —
и он указывает плетью на конных татар, впереди которых
едут два человека на 6елых лошадях с красными и синими
лоскутами на палках.

— С Богом, Иван Михайлович! — говорит генерал.

Полковник на месте поворачивает лошадь, выхватывает
шашку и кричит: "Ура!"

— Урра! Урра! Урра! — раздается в рядах, и конница несется
за ним.

Все смотрят с участием: вон значок, другой, третий,
четвертый...

Неприятель, не дожидаясь атаки, скрывается в лес и откры-
вает оттуда ружейный огонь. Пули летают чаще.

— Quel charmant! coup d'oeil!2 — говорит генерал, слегка
припрыгивая по-английски на своей вороной тонконогой лошадке.

— Charmant! — отвечал грассируя майор и, ударяя плетью
по лошади, подъезжает к генералу. — C'est un vrai plaisir que
la querre dans un aussi beau pays3, — говорит он.

— Et surtout en bonne compagnie4, — прибавляет генерал
с приятною улыбкою.

1 Значки между горцами имеют почти значение знамен, с тою толь-
ко разницею, что всякий джигит может сделать себе значок и возить его.
2 Какое прекрасное зрелище.
3 Это истинное наслаждение - воевать в такой прекрасной стране.
4 И особенно в хорошем обществе.

Майор наклонился.

В это время с быстрым неприятным шипением пролетает
неприятельское ядро и ударяется во что-то; сзади слышен стон
раненаго. Этот стон так странно поражает меня, что воин-
ственная картина мгновенно теряет для меня всю свою прелесть;
но никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор
смеется, как кажется, с большим увлечением; другой офицер
совершенно спокойно повторяет начатая слова речи; генерал
смотрит в противоположную сторону и со спокойнейшею улыб-
кой говорит что-то по-французски.

— Прикажете отвечать на их выстрелы? — спрашивает под-
скакивая, начальник артиллерии.

— Да, попугайте их, — небрежно говорит генерал, закури-
вая сигару.

Батарея выстраивается, и начинается пальба. Земля стонет
от выстрелов, огни безпрестанно вспыхивают, и дым, в
котором едва можно различить движущуюся прислугу около ору-
дий, застилает глаза.

Аул обстрелян. Снова подъезжает полковник Хасанов и
по приказанию генерала летит в аул. Крик войны снова раз-
дается, и конница исчезает в поднятом ею облаке пыли.

Зрелище было истинно величественное. Одно только для меня,
как человека, не принимавшаго участия в деле и непривычнаго,
портило вообще впечатление, было то, что мне казалось лиш-
ним - и это движение, и одушевление, и крики. Невольно при-
ходило сравнение человека, который сплеча топором рубил бы
воздух.


                         IX.

Аул уже был занят нашими войсками и ни одной неприя-
тельской души не оставалось в нем, когда генерал со свитою,
в которую вмешался и я, подъехал к нему.

Длинныя чистыя сакли с плоскими земляными крышами и
красивыми трубами были расположены по неровным каменистым
буграм, между которыми текла небольшая речка. С одной сто-
роны виднелись освещенные ярким солнечным светом зеле-
ные сады с огромными грушевыми и лычевыми1 деревьями; с
другой — торчали какия-то странныя тени, перпендикулярно стоя-
щие высокие камни кладбища и длинные деревянные шесты с при-
деланными к концам шарами и разноцветными флагами. (Это
были могилы джигитов.)

Войска в порядке стояли за воротами.

— Ну, что ж, полковник, — сказал генерал, — пускай гра-
бят. Я вижу, им ужасно хочется, — прибавил он, улыбаясь и
указывая на казаков.

Нельзя себе представить, как поразителен контраст небреж-
ности, с которой сказал генерал эти слова, с их значением
и воинственной обстановкой.

Через минуту драгуны, казаки, пехотинцы с видимою ра-
достью разсыпались по кривым переулкам, и пустой аул мгно-
венно оживился. Там рушится кровля, стучит топор по креп-
кому дереву и выламывают дощатую дверь; тут загораются стог
сена, забор, сакля, и густой дым столбом подымается по ясному
воздуху. Вот казак тащит куль муки и ковер; солдат с
радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-
то тряпку; другой, разставив руки, старается поймать двух кур,
которыя с кудахтаньем бьются около забора; третий нашел
где-то огромный кумган2 с молоком, пьет из него и с
громким хохотом бросает потом на землю.

1 Лыча - мелкая слива.
2 Кумган -горшок.

Батальон, с которым я шел из крепости N. тоже был
в ауле. Капитан сидел на крыше сакли и пускал из коро-
тенькой трубочки струйки дыма самброталическаго табаку с
таким равнодушным видом, что, когда я увидел его, я за-
был, что я в немирном ауле, и мне показалось, что я в нем
совершенно дома.

— А! и вы тут? — сказал он, заметив меня.

Высокая фигура поручика Розенкранца то там, то сям мель-
кала в ауле: он без-умолку распоряжался и имел вид чело-
века, чем-то крайне озабоченнаго. Я видел, как он с тор-
жествующим видом вышел из одной сакли; вслед за ним
двое солдат вели связаннаго стараго татарина. Старик, всю
одежду котораго составляли распадавшиеся в лохмотья пестрый
бешмет и лоскутныя портки, был так хил, что туго стянутыя
за сгорбленною спиною костлявыя руки его, казалось, едва дер-
жались на плечах, и кривыя босыя ноги насилу передвигались.
Лицо его и даже часть бритой головы были изрыты глубокими
морщинами; искривленный беззубый рот, окруженный седыми
подстриженными усами и бородой, безпрестанно шевелился, как
будто жуя что-то; но в красных, лишенных ресниц, глазах
еще блистал огонь и ясно выражалось старческое равнодушие к
жизни.

Розенкранц через переводчика спросил его, зачем он не
ушел с другими.

— Куда мне идти? — сказал он, спокойно глядя в сторону.

— Туда, куда другие ушли, — заметил кто-то.

— Джигиты пошли драться с русскими, а я старик.

— Разве ты не боишься русских?

— Что мне русские сделают? Я старик, — сказал он опять,
небрежно оглядывая кружок, составившийся около него.

Возвращаясь назад, я видел, как этот старик, без шап-
ки, со связанными руками, трясся за седлом линейнаго казака и
с тем же безстрастным выражением смотрел вокруг себя.
Он был необходим для размена пленных.

Я взлез на крышу и расположился подле капитана.

Был позван горнист, у котораго находилась водка и закуска.
Спокойствие и равнодушие капитана невольно отразились и на мне.
Мы ели жаренаго фазана и разговаривали, нисколько не помышляя
о том, что люди, которым принадлежала сакля, не только не
желали видеть нас тут, но едва ли могли предполагать возмож-
ность нашего существоватя.

— Неприятеля, кажется, было немного, — сказал я ему, желая
узнать его мнение о бывшем деле.

— Неприятеля? — повторил он с удивлешем. — Да его вовсе
не было. Разве это называется неприятель?.. Вот вечерком по-
смотрите, как мы отступать станем: увидите, как провожать
начнут; что их там высыплет! — прибавил он, указывая труб-
кой на перелесок, который мы проходили утром.

— Что это такое? — спросил я, с безпокойством, прерывая
капитана и указывая на собравшихся недалеко от нас около
чего-то донских казаков.

Между ними слышалось что-то похожее на плач ребенка и слова:

— Э, не руби... стой... увидят... Нож есть, Евстигнеич?..
Давай нож...

— Что-нибудь делят, подлецы, — спокойно сказал капитан.

Но в то же самое время с разгоравшимся, испуганным ли-
цом вдруг выбежал из-за угла хорошенький прапорщик и,
махая руками, бросился к казакам.

— Не трогайте, не бейте его! — кричал он детским голосом.

Увидев офицера, казаки разступились и выпустили из рук
белаго козленка. Молодой прапорщик совершенно растерялся, за-
бормотал что-то и со сконфуженной физиономией остановился
пред ним. Увидав на крыше меня и капитана, он покраснел
еще больше и, припрыгивая, подбежал к нам.

— Я думал, что это они ребенка хотят убить, — сказал он,
робко улыбаясь.


                         X.

Генерал с конницей поехал вперед. Батальон, с кото-
рым я шел из крепости N, остался в арьергарде. Роты ка-
питана Хлопова и поручика Розенкранца отступали вместе.

Предсказание капитана вполне оправдалось: как только мы
вступили в узкий перелесок, про который он говорил, с
обеих сторон стали безпрестанно мелькать конные и пешие
горцы, и так близко, что я очень хорошо видел, как некото-
рые, согнувшись, с винтовкой в руках, перебегали от одного
дерева к другому.

Капитан снял шапку и набожно перекрестился; некоторые
старые солдаты сделали то же. В лесу послышались гиканье,
слова: "иай гяур! Урус иай!" Сухие, короткие винтовочные вы-
стрелы следовали один за другим, и пули визжали с обеих
сторон. Наши молча отвечали беглым огнем; в рядах их
только изредка слышались замечания в роде следующих: "он1
откуда палит, ему хорошо из-за леса, орудию бы нужно..." и т. д.

1 Он - собирательное название, под которым кавказские солдаты раз-
умеють вообще неприятеля.

Орудия выезжали в цепь, и после нескольких залпов
картечью неприятель, казалось, ослабевал, но через минуту и
с каждым шагом, который делали войска, снова усиливал
огонь, крики и гиканье.

Едва мы отступили сажен на триста от аула, как над
нами со свистом стали летать неприятельсюя ядра. Я видел
как ядром убило солдата... Но зачем разсказывать подробно-
сти этой страшной картины, когда я сам дорого бы дал, чтобы
забыть ее!

Поручик Розенкранц сам стрелял из винтовки, не умол-
кая ни на минуту, хриплым голосом кричал на солдат и во
весь дух скакал с одного конца цепи на другой. Он был
несколько бледен, и это очень шло к его воинственному лицу.

Хорошенький прапорщик был в восторге: прекрасные чер-
ные глаза его блестели отвагой, рот слегка улыбался; он без-
престанно подъезжал к капитану и просил его позволения бро-
ситься на ура.

— Мы их отобьем, — убедительно говорил он, — право,
отобьем.

— Не нужно, — коротко отвечал капитан: — надо отступать.

Рота капитана занимала опушку леса и лежа отстреливалась
от неприятеля. Капитан в своем изношенном сюртуке и
взъерошенной шапочке, опустив поводья белому маштачку и под-
корчив на коротких стременах ноги, молча стоял на одном
месте. (Солдаты так хорошо знали и делали свое дело, что не-
чего было приказывать им.) Только изредка он возвышал го-
лос, прикрикивая на тех, которые подымали головы. В фи-
гуре капитана было очень мало воинственнаго; но зато в ней
было столько истины и простоты, что она необыкновенно пора-
зила меня. "Вот кто истинно храбр", сказалось мне невольно.

Он был точно таким же, каким я всегда видел его: те
же спокойныя движения, тот же ровный голос, то же выраже-
ше безхитростности на его некрасивом, но простом лице; только
по более, чем обыкновенно, светлому взгляду можно было заме-
тить в нем внимание человека, спокойно занятаго своим де-
лом. Легко сказать: таким же, как и всегда! Но сколько различ-
ных оттенков я замечал в других: один хочет казаться
спокойнее, другой — суровее, третий — веселее, чем обыкновенно;
по лицу же капитана было заметно, что он и не понимает, за-
чем казаться.

Француз, который при Ватерлоо сказал: "la garde meurt,
mais ne se rend pas", и другие, в особенности французские ге-
рои, которые говорили достопамятный изречения, были храбры и
действительно говорили достопамятныя изречения; но между их
храбростью и храбростью капитана есть та разница, что если бы
великое слово, в каком бы то ни было случае, даже шевели-
лось в душе моего героя, я уверен, он не сказал бы его:
во-первых, потому, что, сказав великое слово, он боялся бы
этим самым испортить великое дело, а во-вторых, потому, что,
когда человек чувствует в себе силы сделать великое дело,
какое бы то ни было слово не нужно. Это, по моему мнению, осо-
бенная и высокая черта русской храбрости; и как же после этого
не болеть русскому сердцу, когда между нашими молодыми вои-
нами слышишь французския пошлыя фразы, имеюшия претензию
на подражание устарелому французскому рыцарству?

Вдруг в той стороне, где стоял хорошенький прапорщик
со взводом, послышалось недружное и негромкое ура. Оглянув-
шись на этот крик, я у видел человек тридцать солдат, ко-
торые с ружьями в руках и мешками на плечах насилу-на-
силу бежали по вспаханному полю. Они спотыкались, но все дви-
гались вперед и кричали. Впереди их, выхватив шашку, ска-
кал молодой прапорщик.

Все скрылось в лесу.

Через несколько минут гиканья и трескотни из лесу вы-
бежала испуганная лошадь, и в опушке показались солдаты,
выносившие убитых и раненых; в числе последних был мо-
лодой прапорщик. Два солдата держали его под мышки. Он
был бледен, как платок, и хорошенькая головка, на кото-
рой заметна была только тень того воинственнаго восторга, ко-
торый одушевлял ее за минуту перед этим, как-то страшно
углубилась между плеч и спустилась на грудь. На белой рубашке
под разстегнутым сюртуком виднелось небольшое кровавое
пятнышко.

— Ах, какая жалость! — сказал я, невольно отворачиваясь
от этого печальнаго зрелища.

— Известно, жалко, — сказал старый солдат, который с
утрюмым видом, облокотясь на ружье, стоял подле меня. — Ни-
чего не боится: как же этак можно! — прибавил он, пристально
глядя на раненаго. — Глуп еще — вот и поплатился.

— А ты разве боишься? — спросил я.

— А то нет?


                         XI.

Четыре солдата на носилках несли прапорщика: за ними фур-
штадтский солдат вел худую, разбитую лошадь, с навьючен-
ными на нее двумя зелеными ящиками, в которых хранилась
фельдшерская принадлежность. Дожидались доктора. Офицеры
подъезжали к носилкам и старались ободрить и утешить ра-
ненаго.

— Ну, брат, Аланин, не скоро опять можно будет попля-
сать с ложечками, — сказал с улыбкой подъехавший поручик
Розенкранц.

Он, должно-быть, полагал, что слова эти поддержат бод-
рость хорошенькаго прапорщика; но, сколько можно было заме-
тить по холодно-печальному выражению взгляда последняго, слова
эти не произвели желаннаго действия.

Подъехал капитан. Он пристально посмотрел на раненаго,
и на всегда равнодушно-холодном лице его выразилось искреннее
сожаление.

— Что, дорогой мой Анатолий Иванович? — сказал он голо-
сом, звучащим таким нежным участием, какого я не ожи-
дал от него. — Видно, так Богу угодно.

Раненый оглянулся: бледное лицо его оживилось печальною
улыбкой.

— Да, вас не послушался.

— Скажите лучше: так Богу угодно, — повторил капитан.

Приехавший доктор, сколько я мог заметить по нетвердости
в ногах и красным глазам, находился в неприличном по-
ложении для делания перевязки; однако он принял от фельд-
шера бинты, зонд и другую принадлежность и, засучив рукава,
с ободрительною улыбкою подошел к раненому.

— Что, видно, и вам сделали дырочку на целом месте? —
сказал он шутливо-небрежным тоном. — Покажите-ка.

Прапорщик повиновался; но в выражении, с которым он
взглянул на него, были удивление и упрек, которых не заме-
тил нетрезвый доктор.

Доктор так неловко шупал рану и без всякой надобности
давил ее трясущимися пальцами, что выведенный из терпения ра-
неный с тяжелым стоном отодвинул его руку...

— Оставьте меня, — сказал он чуть слышным голосом: —
все равно я умру. — Потом, обращаясь к капитану, он насилу
проговорил: — Пожалуйста, капитан... я вчера... проиграл... Дро-
нову двенадцать монет... Когда будут продавать мои вещи...
отдайте ему.

С этими словами он упал на спину, и через пять минут,
когда я, подходя к группе, образовавшейся подле него, спро-
сил у солдата: "что прапорщик?" мне отвечали: "отходит"


                         XII.

Уже было поздно, когда отряд, построившись широкою колон-
ной, с песнями подходил к крепости, Генерал ехал впереди,
и по веселому лицу можно было заключить, что набег был уда-
чен. Действительно, мы с небольшой потерей были в тот
день в Макай-ауле — месте, в котором с незапамятных вре-
мен не была нога русских.

Саксонец, Каспар Лаврентьич, разсказывал другому офи-
церу, что он сам видел, как три черкеса целились ему пря-
мо в грудь. В уме офицера, поручика Розенкранца, слагался
полный разсказ о деле нынешняго дня. Капитан Хлопов с
задумчивым лицом шел перед ротой и тянул за повод 6е-
лую лошадку. В обозе везли мертвое тело хорошенькаго пра-
порщика.

Солнце скрылось за снеговым хребтом и бросало последние
розовые лучи на длинное, тонкое облако, остановившееся на ясном,
прозрачном горизонте. Снеговыя горы начинали скрываться в
лиловом тумане; только верхняя линия их обозначалась с чрез-
вычайною ясностью на багровом свете заката. Давно взошедший
прозрачный месяц начинал белеть на темной лазури. Зелень
травы и деревьев чернела и покрывалась росою. Темныя массы
войск мерно шумели и двигались по роскошному лугу: в раз-
личных сторонах слышались бубны, барабаны и веселыя песни.
Подголосок шестой роты звучал изо всех сил, и, исполненные
чувства и силы, звуки его чистаго грудного тенора далеко разно-
сились по прозрачному вечернему воздуху.

-----------------------------------------------------------

           ПРИМЕЧАНИЯ КО II-му ТОМУ.

В настоящем издании II тома сделаны следующия изменения
сравнительно с предыдущим изданием. Разсказ "Встреча в отряде"
перенесен из III тома во II, а взамен его перенесен из II в III
разсказ "Утро помещика". Таким образом II том весь посвящен
разсказам из военнаго быта кавказской и севастопольской жизни
Л. Н-ча. А III том содержит бытовые разсказы также более однород-
наго не военнаго характера, и впечатление в том и другом случае
получается более цельное. Хронология от этого нарушается очень мало,
так как большая часть разсказов написана в 50-x и в начале
60-х годов.

Разсказ "Набег" печатается здесь в том же виде, как он
был напечатан в предыдущем издании, т.-е. с некоторыми допол-
нениями, против прежних изданий; эти дополнения сделаны по руко-
писи, хранящейся в Историческом музее. Не имея возможности про-
извести поверку, мы оставляем его в том же виде.

В разсказах "о Севастополе" сделаны нами существенныя изме-
нения.

Английский переводчик Толстого Элмер Моод, издавая Севасто-
польские разсказы на англиском языке, обратился к Л. Н-чу с прось-
бой разъяснить ему происхождение некоторых фраз, вошедших в
разсказы и совершенно не соответствующих ни общему их содержа-
шю, ни отношению самого Л. Н-ча к описанным событиям.

Л. Н-ч ответил следующее: "одобряя ваш перевод "Севастополя",
должен сказать, что все указанныя вами места или изменены или
добавлены редактором в угоду цензору, и потому лучше исключить
их. Последний из приводимых вами отрывков особенно отврати-
телен. Он был прибавлен редактором и в то время мне очень не
нравился".

Главнейшия места, о которых говорилось в письме, были следу-
ющия:

В конце разсказа "Севастополь в декабре 1854 г."

1) ...но здесь, на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба
и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще
следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства.

2) И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое
в русском, но лежащее в глубине каждаго, — любовь к родине.

В конце разсказа "Севастополь в мае 1855 г."

...Но отрадно думать, что не мы начали эту войну, что мы защи-
щаем только родной край, родную землю.

Эта последняя вставка особенно не нравилась Л. Н-чу и она была
исключена уже в издании 1886 г. Первыя две мы, согласно желания
Л. Н-ча исключаем в этом издании.

"Севастополь в августе 1855 г." был дополнен по оригинальной
рукописи, хранящейся в Румянцевском музее. Мы сделали новое
сличение и еще дополнили несколькими характерными выражениями, по-
чему-то пропущенными при предыдущем дополнении. Все вставленныя
нами и измененныя слова напечатаны курсивом и заключены в обык-
новенныя скобки.

Недавно в архиве Н. Г. Чернышевскаго найдена корректура этого
разсказа с собственноручными поправками Л. Н-ча, И. С. Тургенева
и Н. Г. Чернышевскаго. К сожалению, это была не последняя кор-
ректура, и разсказ печатался не с нея, а потому она и не дает по-
нятия об окончательной редакции Л. Н-ча1). Рукопись, хранящаяся
в Румянцевском музее, оказалась полнее, и из нея уже в преды-
дущем издании, кроме мелких дополнений, прибавлена целая глава
(5-ая).

Наоборот, глава XXIV отсутствует в рукописи, хранящейся в
Румянцевском музее, вставлена Л. Н-чем в корректуре и уже имеется
в гранках корректуры "Современника" и во всех дальнейших изда-
ниях.

Вообще военные разсказы Л. Н-ча того времени не могут быть
возстановлены в полном виде, так как современная цензура про-
изводила над ними страшныя вивисекции. "Севастополь в мае" был
до такой степени искажен, что редактор Панаев не решился поста-
вить под ним инициалы Л. Н-ча.

Разсказы эти проходили три цензуры: местную, кавказскую или
севастопольскую, потом военную петербургскую и гражданскую. где
их читал и младший и главный цензор. Л. Н-ч по своему равноду-
шию к судьбе своих творенй не позаботился сохранить полные экзем-
пляры корректур.

Другие разсказы и повести этого тома появляются без изменения.

1) Точное изследование этого интереснаго документа с точки зрения истории ху-
дожественнаго творчества сделано Евг. Ляцким и помещено в N 2 — 5 "Известий
Общества Толстовскаго музея в Петербурге.
-----------------------------------------------------------

из "Полного собрания сочинений Л Н Толстого"
[Юбилейное издание 1928-1958г]
(под общей ред. В Г Черткова, М-Л, в 90 томах)
Том 3, с. 220-226, 298-303
-----------------------------------------------------------
Отрывок рукописи рассказа Л Н Толстого "Набег" о разорении аула:
-----------------------------------------------------------

* N 5 (I ред.).

В ауле не видно ни души; только кое-где, около заборов
убегают испуганные петухи и куры, ишаки (ослы), собаки.
На луже под горой спокойно плавают утки, не принимая
никакого участая в общем 6едствии. Не даром виднелись
ночью огни и выскакывал оборванный Джемми, махал пал-
кой с зажженой соломой и кричал во все горло. — Чеченцы
еще ночью выбрались из аула, увели своих жен и детей и
вытаскали все свое добро — ковры, перины, кумганы, скотину,
оружие — под кручь, к которой не подойдут Русские, по-
тому что из под подрыва много выставится заряженных
винтовок. —

Опять не удалось нам с храбрым полковником показать
своей удали: не кого ни бить, ни рубить. Только из за заборов
изредка летают пули; но и это не его дело; к заборам послана
пехотная цепь. — Я пришел в себя от воинственнаго во-
сторга только тогда, когда мы остановились. В то время как
мы неслись, я ничего - бы не побоялся и, кажется, был спосо-
бен из своей руки убить человека; но теперь я испытывал,
стоя на месте без всякаго дела, совсем другое чувство. Пули,
которыя летали безпрестанно мимо меня и изредка попадали
в лошадей и солдата, производили на меня самое неприятное
впечатление. Меня успокоивала только та мысль, что, верно,
Чеченцы не целят в меня. — Я сравнивал себя — в штат-
ском платьи между солдатами — с редкой птицей, которая
вылетает из под ног охотника, когда он ищет дичи.
Только любитель редкостей может пожелать убить эту птицу;
но, может быть, и между Чеченцами найдется любитель ред-
костей, оригинал, который вместо того, чтобы с пользой пу-
стить свой заряд в солдата, захочет подстрелить — для
штуки — имянно меня. —

Генерал въехал в аул; цепи тотчас-же усилили, ото-
двинули, и пули перестали летать. —

"Ну что-ж, полковник", сказал он, пускай их жгута
и грабют; я вижу, что им ужасно хочется", сказал он,
улыбаясь. —

Голос и выражение его были точно такие-же, с которыми он
у себя на бале прикавал-бы накрывать на стол; только слова
другия. — Вы не поверите, как эфектен этот контраст не-
брежности и простоты с воинственной обстановкой. —

Драгуны, козаки и пехота разсыпались по аулу. — Там ру-
шится крыша, выламываютъ дверь, тут загарается забор,
сакля, стог сена, и дым разстилает по свежему утрен-
нему воздуху; вот козак тащит куль муки, кукурузы, сол-
дат — ковер и двух куриц, другой — таз и кумган с мо-
локом, третий навьючил ишака всяким добром; вот ведут
почти голаго испуганнаго дряхлаго старика Чеченца, который
не успел убежать. — Аул стоял на косогоре, выше него,
саженях в 10, начинался густый [?] лес, а за лесом обрыв,
про который я говорил. Я выехал на гору, откуда весь аул
и кипевшее в нем и шумевшее войско и начинавшийся пожар
видны были, как на ладонке. Капитан подъехал ко мне, мы
спокойно разговаривали и шутили, посматривая на разрушение
трудов стольких людей. Вдруг нас поразил крик, по-
хожий на гикание, но более поразительный и звонкий; мы огля-
нулись. Саженях в 30 от нас бежала из аула к обрыву
женщина с мешком и ребенком на руках. Лицо ея и голова
были закрыты 6елым платком, но по окладкам синей ру-
башки было заметно, что она еще молода. Она 6ежала с не-
естественной быстротой и, подняв руку над головой, кричала.
Вслед за ней еще быстрее 6ежало несколько пехотных
солдат. Один молодой Карабинер1 в одной рубашке с
ружьем в руке обогнал всех и почти догонял ее. — Его,
должно быть, соблазнял мешок с деньгами, который она
несла. —

1 Написано над зачеркнутым: парень

"Ах, канальи, ведь они ее убьют", сказал капитан, уда-
рил плетью по лошади и поскакал к солдату. "Не трогай
ее!" закричал он. Но в то-же самое время прыткий сол-
дат добежал до женщины, схватился за мешок, но она
не выпустила его из рук. Солдат схватил ружье обе-
ими руками и изо всех сил ударил женщину в спину.
Она упала, на рубашке показалась кровь, и ребенок закри-
чал. — Капитан бросил на землю папаху, молча схватил
солдата за волосы и начал бить его так, что я думал, —
он убьет его; потом подошел к женщине, повернул ее
и когда увидал заплаканное лицо гологоловаго ребенка и
прелестное бледное лицо 18-ти летней женщины, изо рта ко-
тораго тепла кровь бросился 6ежать к своей лошади, сел
верхом и поскакал прочь. Я видел, что на глазах его
были слезы. —

1 Карабинер, зачем ты это сделал? Я видел, как ты
глупо улыбался, когда капитан бил тебя по щекам. Ты недо-
умевал, хорошо-ли ты сделал или нет; ты думал, что ка-
питан бьет тебя так по нраву, ты надеялся на подтвержде-
ние твоих товарищей. — Я знаю тебя. — Когда ты вернешься
в Штаб и усядешься в швальню, скрестив ноги, ты само-
довольно улыбнешься, слушая разсказ товарищей о своей
удали, и прибавишь, может быть, насмешку над капитаном,
который бил тебя. Но вспомни о солдатке Анисье, которая
держит постоялый двор в Т. губернии, о мальчишке — сол-
датском сыне — Алешке, котораго ты оставил на руках
Анисьи и прощаясь с которым ты засмеялся, махнув рукою,
для того только, чтобы не расплакаться. Что бы ты сказал,
ежели-бы буяны-фабричные, усевшись за прилавком, с пьяна
стали бы бранить твою хозяйку и потом бы ударили ее и мед-
ной кружкой пустили-бы в голову Алешки? — Как-бы это
понравилось тебе? — Можеть быть, тебе в голову не может
войдти такое сравнете; ты говоришь: "бусурмане". — Пускай
бусурмане; но поверь мне, придет время, когда ты будешь
дряхлый, убогий, отставный солдат, и конец твой уж будет
близко. Анисья побежит за батюшкой. Батюшка придет, а
тебе уж под горло подступит, спросит, грешен-ли про-
тив 6-й заповеди? "Грешен, батюшка", скажешь ты с глу-
боким вздохом, в душе твоей вдруг проснется воспомина-
ние о бусурманке, и в воображении ясно нарисуется ужасная
картинка: потухшие глаза, тонкая струйка алой крови и глубо-
кая рана в спине под синей рубахой, мутные глаза с невы-
разимым отчаятем вперятся в твои, гололобый детеныш
с ужасом будет указывать на тебя, и голос совести не-
слышно, но внятно скажетъ те6е страшное слово. — Что-то
больно, больно ущемит тебя в сердце, последния и первыя
слезы потекут по твоему кирпичному израненному лицу. Но
уж поздно: не помогут и слезы раскаяния, холод смерти об-
нимет [?] тебя. — Мне жалко тебя, карабинер.

1 Абзац редактора.

Когда уже все было разрушено и уничтожено в ауле, Гене-
рал приказал приготовиться к отступлению и поехал впе-
ред. Опять тот-же порядок — цепи по сторонам, Генерал
с улыбкой и свитой в середине. Но неприятель усилился и
действовалъ смелее. Пули летали с обоих сторон. Однако
Генерал держал себя так, как должен держать началь-
ник, подающий пример мужества и храбрости. Он ехал с
п[олковником] и небрежно разговаривал с ним. Полков-
ник был ни дать ни взять англичанин: кровный гнедой,
скаковый жеребец, англ[ийское] седло с необыкновенными
стременами, ноги вперед, припригивая, ботфорты, 6елыя пан-
талоны, белый жилет, который виден из под разстегнутаго
военнаго сертука, и куча брелоков, манжеты, воротнички,
огромные рыжия бакенбарды; и во всем этом чистота необык-
новенная. Словом — британец совершенный, особенно, ежели
снять с него военный сюртук и попаху. —

"Вы пойдете в авангард, п[олковникъ]", сказал ему Гене-
рал, наклоняясь и с любезной улыбкой. —

"Слушаю", сказал полковник, приставляя руку к попахе;
и потом прибавил по-французски: "Вы меня обижаете, Гене-
рал — ни раза не дадите арьергарда. On dirait que vous me
boudez".1

1 [Можно сказать, пожалуй, что вы мной недовольны.]

— Ведь вы знаете, что К[нягиня] ни за что не простит мне,
ежели вы будете ранены. Одно, чем я могу оправдаться, это
тоже быть раненным. —

— И точно, вы не бережете себя, Генерал.

— Ежели меня убьют, то я уверен, вы первый поднимете
меня; и я вас" —

Полковник с сияющей улыбкой наклонился и пробормо-
тал что-то.

"Какие милые рыцари", подумал я. Надо заметить, что такой
любезный разговор происходил на ходу и под сильным
огнем неприятеля. Не далеко от нас поранили несколько
солдат, и когда провозили однаго из них, раненнаго в
шею и кричавшаго из всех сил, и когда молодой подп[ол-
ковник?], который был в свите Генерала, с участием
взглянул на него и, обратившись к другим, невольно вы-
молвил: какой ужас, Генерал в середине разговора взгля-
нул на него так.

..... — Вот это мужество!

Проехав сажен 200 и выехав из под непр[иятельскаго]
огня, Генерал слез с лошади и велел готовить закуску.
Офицеры сделали тоже. А[дъютант] с глянцевитым лицом,
нахмурившись, лег в стороне.

Он, казалось, думал: "вот, чорт возьми, как еще убьют!
Скверно!" Другие обступили Генерала и с большим участием
смотрели на приготовление для него в спиртовой кастрюльки
яичницы и битков; казалось, им очень нравилось, что Гене-
рал будет кушать. Желал-бы я знать тоже, как нравилась
эта закуска войскам, отступающим сзади, и на которыя со
всех сторон, как мухи на сахар, наседали Чеченцы.

Трескотня, прерываемая залпами орудий, и дым сзади были
страшны.

— Кто в арьергардной цепи? — спросил Генерал.

— К[апитан] П. —, отвечал кто-то.

"C'est un tres bon diable",1 сказал Генерал. — "Я его давно
знаю — вот уж истинно рабочая лошадь: всегда уж, где жарко,
туда и его. Можете себе представить, он был старше меня в
22 году, когда я приехал на К[авказ]". — Присутствуюшие
изъявили участие, удивление и любопытство. —

1 [Это хороший малый,]

— Поезжайте, скажите, чтоб отступали эшелонами.
А[дъютант] сел на лошадь и поехал к ар[ьергарду].
Любопытство мое было сильнее страха, — я поехал с ним
взглянуть на капитана. — Адъютант не подъехал к н[ачаль-
нику] арьергарда, которому следовало передать поручение, но
передал его офицеру, который был поближе. Я подъехал
к капитану. Он взглянул на меня сердито, ничего не ска-
зал, тотчас отвернулся и стал отдавать приказания. Он
кричал, горячился, но не суетился. Батальонный к[омандир]
был ранен, он командовал батальоном. Г[рузинский]
К[нязек] подъехал к нему: "Прикажите? на ура броситься
под кручь, мы их отобьемъ!"

— Ваши слова неуместны, молодой человек, вы должны
слушаться, а не разсуждать; вам приказано прикрывать обоз,
вы и стойте. — Он отвернулся от него. — Хочется, чтоб
убили. —

— Позвольте пожалуйста, чтож вы мне не хотите доста-
вить случая. —

— У вас есть матушка? — сказал кротко капитан: — так
пожалейте ее. — Молодой Кяязек сконфузился. —

— Извольте идти на свое место, — строго сказал Капитан.
Чеченцы наседали сильнее и сильнее, солдаты бросались
на ура, давали залпы картечью, и на минуту пули переставали
свистеть из за кручи; но потом опять начинали и еще
больше. Храбрый поручик (он был несколько бледен)
подъехал к капитану.

— В моей роте нет патронов (он приврал); что при-
кажете? Г[рузинский] К[нязек] просит променяться со мной;
а впрочем можно отбить и в штыки. —

— Тут штыков не нужно, надо отступать, а не мешкать;
идите к обозу и пришлите К[нязька]."

Как только Князек пришел, несмотря на запрещение ка-
питана он закричал: "Урра!" и с ротой побежал под
кручь. Солдаты насилу 6ежали с мешками на плечах, спо-
тыкались, но 6ежали и кричали слабым голосом. — Все
скрылось под обрывом. Через полчаса трескотни, гикания
и крика за обрывом вылез оттуда старый солдат; в одной
руке он держал ружье, в другой что-то желто-красное —
это была голова Чеченца. Он уперся одним коленом на
обрыв, отер пот и набожно перекрестился, потом лег на
траву и о мешок стал вытирать штык. Вслед за ним
два молодые солдата несли кого-то. Г[рузинский] К[нязек]
был ранен в грудь, бледен как платок и едва дышал. —
Побежали за доктором. —

Доктор был пьян и начал что-то шутить; рука его так
тряслась, что он попадалъ вместо раны зондом1 в нос.

1 В подлиннике: зонтом

— Оставьте меня, — сказал Князек: — я умру. Однако
отбили таки, капитан. —

— Да, отбили своими боками, — сказал развалившись на
траве старик с головой. — Молод больно, вот и попла-
тился, и нашего брата не мало осталось. — Я лежал подле
солдата. —

— Жалко, — сказал я сам себе невольно.

— Известно, — сказал солдат: — глуп ужасно, не бо-
ится ничего. —

— А ты разве боишься? —

— А не бось не испугаешься, как начнуть сыпать. —

Однако видно было, что солдат и не знает, что такое —
бояться.

Кто храбр? Генерал-ли? Солдат-ли? Поручик-ли? Или
уж не Капитан-ли? — Когда мы ехали с ним к Н[ачаль-
нику] 0[тряда], он сказал мне:

— Терпеть не могу являться и получать благодарности.
Какая тут благодарность. Ну, будь он с нами, а то нет.
Говорят, ему надо беречься; так лучше пускай он вовсе не
ходит, а приказывает из кабинета. В этой войне не нужно
гения, а нужно хладнокровие и сметливость. — Как-то, право,
досадно.

В это время подъехали один за другим два А[дъютанта]
с приказаниями. —

— Вот шелыганы, ведь там и не видать их, а тут сколько
набралось, и тоже с приказаниями. — Жалко Князька, и за-
чем ему было ехать служить сюда. Эх молодость! —

- Зачем же вы служите? — спросил я.

- Как зачем? Куда-же денусь, коли мне не служить?

-----------------------------------------------------------------

           ИСТОРИЯ ПЕЧАТАНИЯ "НАБЕГА"

Как мы знаем, 26 декабря 1852 г. "Набег" был отправлен в "Современ-
ник". Рукопись пошла в сопровождении следующего письма Толстого на
имя редактора.

     
                                                  26 декабря 1852г.
        Милостивый Государь

Посылаю небольшой рассказ; ежели вам будет угодно напечатать его
на предложенных мне условиях, то будьте так добры, исполните следую-
щие мои просьбы: Ни выпускайте, не прибавляйте, и главное, не переме-
няйте в нем ничего. Ежели бы что-нибудь в нем так не понравилось вам,
что вы не решитесь печатать беа изменения, то лучше подождать печатать
и объясниться.

Ежели, против чаяния, Цензура вымарает в этом рассказе слишком
много, то пожалуйста не печатайте его в изувеченном виде; а возвратите
мне. На последней странице я означил Х в * два варианта, которые я сде-
лал в двух местах, за которые я боюсь в этом отношении: просмотрите и
вставьте их, ежели найдете это полезным. —

Я полагаю, что примечания, которые я сделал на последнем листе,
или по крайней мере, некоторые из них необходимы для Русских чита-
телей.

Я-бы тоже желал, чтобы деления, означенные мною черточкой, так и
оставались в печати. —

Извините, что рукопись уродливо и нечисто написана: и то мне стоило
ужасного труда!

В ожидании вашего ответа и мнения о этом рассказе, имею честь быть
с совершенным уважением, ваш покорнейший слуга
                                                     Г. Л. Толстой.1

1 "Архив сила Карабихи. Письма Н. А. Некрасова и к Некрасову. Примечания
составил Н. Ашукин". М. 1916. стр. 189 - 190. Проверено по подлинику.

"Набег", за подписью Л. Н., появился в 3 книжке "Современника"
1853 г., которая дошла до Толстого в конце апреля. "Получил книгу
с своим рассказом, приведенным в самое жалкое положение. Это расстроило
меня", — записал он в дневнике 28 апреля.

Действительно, цензура страшно изуродовала рассказ. О характере
и размерах произаведенных ею изъятий, об изменениях, сделанных ею же
или, под ее влиянием, редакцией "Современника", дают понятие особо
отмеченные нами места в "Печатных вариантах "Набега" по тексту "Со-
временника" 1853 г., N З» (см. стр 201—203)

Посылая гонорар за "Набег". Некрасов писал Толстому:

6 Апреля 1853 Спб.

             Милостивый Государь,

               Лев Николаевич.

Вероятно, вы недовольны появлением вашего рассказа в печати.
Признаюсь, я долго думал над измаранными его корректурами — и на-
конец решился напечатать, сознавая то убеждение, что, хотя он и много
испорчен, но в нем осталось еще много хорошего. Это признают и другие.
Но всяком случае это для вас мерка, в какой степени позволительны такие
вещи, и впредь я буду поступать уже сообразно с тем, что вы мне скажете,
перечитав ваш рассказ в печатном виде.

При сем прилагаются 75 р. сер., следующие вам за этот рассказ.
Пожалуйста не падайте духом от этих неприятностей общих всем на-
шим даровитым литераторам. Не шутя, ваш рассказ еще и теперь очень
жив и грациозен, а был он чрезвычайно хорош. Теперь некогда, но при
случае я вам напишу более. Не забудьте Современника, который рассчиты-
вает на ваше сотрудничество

Примите уверение в моей истинном почтении
                                                      Н. Некрасов.1


Несмотря на утешения Некрасова, Толстой, видимо, долго находился
под тяжелым впечатлением цензурного произвола.

В мае он писал брату С. Н. Толстому: "Детство было испорчено.
а Набег так и пропал от цензуры. Все, что было хорошего, всё выкинуто
пли изуродовано".2

В 1856 г. "Набег" появился в книжке "Военные рассказы графа Л. Н.
Толстого. Санктпетербург 1856", где он занимает стр. 1—57. Цензур-
ная дата книжки, изданной книгопродавцем А. И. Давыдовым, - 11 мая
1856 г., но в свет она вышла в конце сентября или в начале октября.

26 августа Давыдов извещал Толстого, что "книга "Военные рассказы"
на сих днях печатанием кончится", что она будет состоять из 17 печат-
цых листов, и что, по мнению Н. А. Некрасова, цена 2 р., а с пересылкой
для иногородних в 2 р. 50 к., слишком высока: не лучше ли назначить
цену в 1 р. 50 к. и в 2 р.? 20 сентября Д. Я. Колбасин писал Толстому,
что "Давыдов окончил печатание".3

1 "Круг". Альманах. Книга шестая. М. 1927. стр. 188
2 ПСС. XXI, 127.
3 По подлинникам из архива Толстого, хранящимся в Публичной библиотеке Союза
ССР им. Ленина.

Насколько выиграл текст "Набега" при новых цензурных условиях.
значительно более мягких после Николаевской эпохи, видно опять-таки
из "Печатных вариантов "Набега" по тексту "Современника" 1853 г. N З",
где журнальный текст сравнивается именно с текстом "Военных расска-
зов", который мы воспроизводим в настоящем издании.

Выбор этого текста, как канонического, требует особого пояснения
в связи с историей печатания "Набега" вообще.

После 1856 г., вплоть до 1911 г., все издания давали "Набег" по тексту
"Военных рассказов" с очень немногочисленными и чисто случайными
разночтениями.

В 1911 г. вышло XII изд. "Сочинений" Толстого, где С. А. Толстая
дала новый, более пространный текст "Набега". В примечании (т II,
стр. 67) она объяснила, что это произведение "для настоящего издания
исправлено и значительно дополнено по рукописи".

Чтобы уяснить себе характер дополнений. нужно прежде всего решить,
что представляет из себя та рукопись, из которой они брались.

Нет никакого сомнения, что С. А. Толстая разумела ту рукопись, ко-
торая выше условно названа третьей редакцией, и которую мы сравни-
пали с текстом "Набега" в "Военных рассказах".

К какому же моменту творческой истории "Набега" относится данная
рукопись? Быть может, это черновой текст, который был перед глазами
помогавших Толстому переписчиков, и для них были расставлены им NB
и сделаны обозначения: "н[овая] с[трока]"? Быть может, с этого текста
в конце концов, сам Толстой снял копию, отправленную в "Современ-
ник"? За утвердительный ответ говорят, как-будто, такие подробности,
как деление рассказа на части не цифрами глав, а чертами, о чем Толстой
писал Некрасову, и значок (хотя и не такой, какой указав в письме)
на варианте портрета Розенкранца, вложенном в первую часть рукописи.
Но примечания помещены не в конце, а под строкой, что противоречит
указаниям письма Толстого к Некрасову. Во всяком случае, у нас нет со-
вершенно определенных данных, чтобы поставить знак равенства между
рукописью третьей редакции и той, неизвестной нам, рукописью "На-
бега", которая была отправлена в "Современник". Не говорим уже о кор-
ректурах, которые не сохранились, а в них Толстой обычно делал боль-
шие поправки.

Быть может, рукопись третьей редакции та самая, с которой снима-
лась копия для печатания "Набега" в "Военных рассказах"? И на этот
вопрос мы не имеем права дать утвердительный ответ. Заглавие в ркп.
иное, чем в сборнике "Военных рассказов". В сборнике текст разделен
на главы, в рукописи такого деления нет. Корректуры "Набега" в "Воен-
ных рассказах" до нас не дошли. Если сравнить рукопись третьей редак-
ции с текстом сборника, оставляя в стороне взятые С. А. Толстой доба-
вления, то местами окажется довольно значительная близость, в некото-
рых абзацах почти полное совпадение, местами же значительные расхо-
ждения (см..например, варианты NN 7, 8,10, стр. 228—231), и, особенно
не зная корректур, нельзя сказать утвердительно, что именно с данной
рукописи снималась копия, по которой печатался текст "Набега" в "Воен-
ных рассказах".

В итоге нужно признать, что, делая добавления по ркп. третьей редак-
ции к тексту "Набега", как он дан в "Военных рассказах", С. А. Толстая
создавала новый, "сводный" текст "Набега".

По всей вероятности, делая дополнения, С. А. Толстая прежде всего
руководилась желанием восстановить цензурные пропуски. Но устано-
вить, что могло быть выкинуто цензурой и что могло быть выпущено
самим Толстым, она могла лишь так же приблизительно, как и мы.
Приходилось руководствоваться чисто-субъективным взглядом, особенно
опасным в данном случае: с самого начала работы над "Набегом", как
мы знаем, Толстой тщательно изгонял из него "сатиру", которую, с дру-
гой точки зрения, уничтожала, конечно, и цензура.

Выбор дополнений, которые, как будто, не преследовали целей вос-
становления цензурных вымарок, а могли диктоваться художественными
соображениями, тоже очень субъективен. Почему, например, не взято
место об образке, который прислала капитану мать, и который он надел,
отправляясь в набег (см. вар. N 10, стр. 231)?

На субъективный выбор С. А. Толстой не оказывала влияния та оценка.
которую Л. Н. Толстой, со слов брата Н. Н. Толстого, дал отдельным
местам рассказа, отмечая их по пятибалльной системе. Места, оцененные
единицей и двойкой, вошли в добавления С. А. Толстой.

Нельзя забывать, при рассмотрении дополненной редакции "Набега",
что 7 декабря, принявшись за усиленную работу над рассказом. Тол-
стой записал в дневнике: "ежели я еще буду переделывать, то выйдет
лучше, но совсем не то, что я сначала задумал". А после этой записи как
раз и начались усиленные переделки и переписывания "Набега". Одним
из основных правил при этой работе было то, которое Толстой 16 октября
1853 г. записал себе для неизменного руководства: "Перечитывая и испра-
вляя сочинение, не думать о том, что нужно прибавить (как бы хороши
ни были приходящие мысли), если только не видишь неясности или не-
доказанности главной мысли, а думать о том, как бы выкинуть из него
как можно больше, не нарушая мысли сочинения (как бы ни были хороши
эти лишние места)". Если "Набег" для "Современника" писался еще тогда,
когда это "правило" не всегда с надлежащей строгостью исполнялось
Толстым, находилось еше в процессе выработки, проверялось на опыте
работы, в том числе и над "Набегом", то ко времени издания "Военных
рассказов" Толстой уже действительно руководился им.

С точки зрения этой сжатости, удаления всего лишнего, нельзя не при-
знать, что рассуждение о войне и храбрости, которым начинается "Набег"
в издании С. А. Толстой, представляется нарушением строгого правила.
Оно в довольно значительной своей части повторяет, даже в совершенно
тождественных выражениях, те мысли о храбрости, которые автор изла-
гает ниже, в разговоре с капитаном.

Наконец, нельзя не отметить, что текст добавлений дан иногда неточно.
В конце IV гл. пропущена имеющаяся в рукописи заключительная фраза
о духе войска (см. вар. N 14, стр. 233—234) По рукописи (в гл. XII)
в уме Розенкранца слагался не "полный", как напечатано, а "пышный"
рассказ о набеге (см. вар. N 22, стр. 238). У доктора, приехавшего
к раненому прапорщику (в гл. XI). были не "красные", а "потные" глаза
(см. вар. N 21. стр. 237).1

1 Вероятно, изменение рукописного текста произведено сознательно. С. А. Тол-
стую, должно быть, поразило необычпое выражение: "потные глаза", и она переделала
его. Между тем Толстым оно написано пе случайно: к нему есть аналогия в записи
дневника под 3 ноября 1853 г., где говорится о физиономиях "с потными чертами
лица". Добавим. что "потные глаза" - написано совершенно отчетливо

Таков характер больших добавлений, которые сделаны были С. А. Тол-
стой к тексту "Набега", как он был дан в "Военных рассказах".

Что касается небольших вставок и исправлений отдельных слов, то,
опуская мелочи, отметим следующие изменения, внесенные в XII изд. на
основании рукописи третьей редакции.

Стр. 15, строка 38. Вместо: сражениях — в XII изд.: cтражениях.

Стр. 28, строки 1—3. После слов: проехал мимо меня. — в XII изд.:
Торопливо сев на лошадь, я пустился догонять отряд.

Стр. 29, строка 24, Вместо: показывалась винтовка — в XII изд.: по-
качивалась винтовка

Из исправлений С. А. Толстой, не основанных на рукописи, укажем
следующие:

Стр. 20, строка 34. Вместо: субалтер-офицер — в XII изд.: субал-
терн-офицер

Стр. 36, строка 33. Вместо кротко отвечал — в XII изд.: коротко
отвечал.

Наконец, заметим, что в конце первого абзаца V гл. после слов:
"В ауле" С. А. Толстой пропущено. — вероятно, случайно: "расположен-
ном около ворот".

Текст "Набега", данный С. А. Толстой в изд. 1911 г., перепечатывался
во всех последующих изданиях, кое-где со случайными отменами. Он
оказал влияние даже на последнее Ленгизовское издание: в нем сде-
ланы те же ошибки в добавлениях к IV, XI и XII гл., взятых из руко-
писи, и тот же пропуск в V гл., которые указаны выше.

Настоящее издание, как уже сказано, берет за основу текст "Военных
рассказов", печатавшихся под наблюдением Толстого, но со следующими
изменениями:

Стр. 25, строки 5—6 — восстанавливаем указанный выше
пропуск после слов: В ауле.

Стр. 28, строки 1—3 — восстанавливаем, согласно рукописи
в XII изд., указанный выше пропуск после слов: проехал мимо
меня. Пропуск этот в тексте "Военных рассказов" считаем
случайным.

Стр. 29, строка 24. Печатаем: покачивалась винтовка —
текст, оправдываемый рукописью: написание показывалась
винтовка считаем опечаткой.

Всюду даем написание: "попаха", а не "папаха": оно дано
в "Военных рассказах", преобладает во всех рукописях и, веро-
ятно, отражает особенность произношения Толстого.
-----------------------------------------------------------

http://www.lazur.ru/lazur%2010-03-govor.htm
-----------------------------------------------------------
                                          Е Н Заборовская

    Счастие - это говорить с Природою...

Поехать на Кавказ предложил Л. Н. Толстому его брат Николай.
Это было традиционное средство отличиться и поправить свои
дела для всякого легкомысленного юноши, каковым считал Леву
брат Сергей, называя его "пустяшным малым". Двадцатидвухлетний
Толстой не был тогда ни офицером, ни юнкером. Формально он
числился на статской службе в Тульском губернском управлении.
Лев поехал вслед за братом, служившим в 20-й артиллерийской
бригаде, даже не уволившись и не выправив паспорта. 30 мая
1851 года, в первый вечер Толстой записал в дневнике: "Как я
сюда попал? Не знаю. Зачем? Тоже". Традиционная высылка для
перевоспитания "пустяшного малого" получила нетрадиционный
финал: в Чечню Толстой приехал молодым неизвестным дворянином,
а уехал известным писателем, сотрудником журнала
"Современник". Кавказская тематика прошла у Толстого через всю
жизнь. В 1850-х годах увидели свет "Набег", "Рубка леса",
"Разжалованный", в 1863 была опубликована повесть "Казаки",
в 1870-х годах Л. Н. Толстой написал "Кавказского пленника",
в 1896-1904 годах создавалась его последняя кавказская повесть
"Хаджи-Мурат".

География толстовского Кавказа обширна: Старогладковская,
Старый Юрт, крепость Грозная, Тифлис, Моздок, Пятигорск. На
Кавказе начинается писательская деятельность Льва Николаевича:
в июле 1851 года он приступает к работе над повестью
"Детство"; в мае 1852 начато "Письмо с Кавказа", впоследствии
названное "Набег"; в сентябре 1852 года составляется план к
"Роману русского помещика"; в октябре того же года у Толстого
появляется намерение писать "Кавказские очерки", послужившие
материалом для повести "Казаки"; начат очерк "Поездка в
Мамакай-Юрт", написаны "Святочная ночь", "Рубка леса",
"Записки маркера", создается повесть "Отрочество". Кавказские
рассказы стали новым "литературным направлением". Критик того
времени писал, что публика мало знала о Кавказе, и неоткуда
было почерпнуть сведений о нем. Нравы народов Кавказа, его
природа - все это мало обращало на себя внимание тогдашних
писателей и поэтов. Толстой впервые ввел исторические факты,
большое место в произведениях заняли описания природы, уклада
жизни и обычаев горских народов.

Зарисовки природы Кавказа встречаются в письмах Л. Н. Толстого
к тетушке Т. А. Ергольской и дневниковых записях. К написанию
писем Толстой относился очень серьезно. Многие из них он
сначала писал начерно, затем переписывал набело, по нескольку
раз переделывал. Дневник же Толстой превратил в рабочую
записную книжку, где хранились и накапливались записи для
будущих сочинений. Кавказские картинки занимают в дневнике тех
лет значительное место.

Знакомство Толстого с Кавказом начинается со станицы
Старогладковской и селения Старый Юрт.

Старогладковская была обнесена широкой канавой и укреплена
плетнем, имела двое выездных ворот. Улицы располагались
параллельно друг другу. Во времена Толстого станица отделялась
от Терека густым лесом и была обнесена земляным валом и
колючим терновником; дома казаков поднимались на столбах от
земли на аршин и выше. "Я сидел в Старогладковской у окошка
своей хаты и всеми чувствами, исключая осязание, наслаждался
природой. Месяц еще не всходил, но на юго-востоке уже начинали
краснеть ночные тучки, легкий ветерок приносил запах свежести.
Лягушки и сверчки сливались в один неопределенный,
однообразный ночной звук. Небосклон был чист и засеян
звездами", - писал Л. Н. Толстой в дневнике о
Старогладковской. Жители станицы были старообрядцами.

В Старогладковской Толстой поселился у девяностолетнего казака
Епифана Сехина. "Старик Ермоловских времен, казак, плут и
шутник" Епифан (Епишка) стал прототипом Ерошки из "Казаков".
Казак был большим любителем рассказывать и стал для Толстого
находкой.

В ноябре 1853 года Толстой записал со слов Епифана былину,
бытовавшую в среде гребенских казаков, и рассказ о
Миньке-кривом колдуне:

    "Во славном во городе во Киеве,
    У славного была у князя у Владимира,
    Жила-была девица, душа красная,
    Согрешила та девица Богу тяжкий грех,
    Породила девица млада юношу,
    Того была Александра Македонского.
    С того стыда красна девица С граду вон ушла;
    Она шла-прошла не стежкой, не дорожкой,
    А шла-прошла тропиною звериною.
    На встречу красной девице доброй молодец,
    Доброй молодец, Илья Муромец.
    Как и стал он красну девицу крепко спрашивать,
    Чьего ты, красна девица, роду-племени.
    Да я рода то девица не простого,
    красна девица богатырского...

Минька-кривой колдун бил зверей потных, которых черти ему с
гор пригоняли; как он, встретившись с чеченцами, превратил
себя и Ивана Иваныча в два лоховых куста и как потом посадили
его в передний угол, обсели кругом и стали увещевать, как
старики говорили ему: - Это скверно, Минька, брось это,
и т. д.".

Позже, получив приказ об определении фейерверкером IV класса,
Толстой вернулся в Старогладковскую в 4-ю батарею 20-й
артиллерийской бригады и прожил в станице еще два года. Эту
станицу Толстой называл своим домом.

В начале июня 1851 года брату Николаю пришел приказ ехать в
Староюртовское укрепление для прикрытия больных в
Горячеводском лагере. И Лев вслед за братом прибывает в Старый
Юрт 6 июня.

Старый Юрт был основан в 1705 году вблизи так называемых
"теплиц" - горячих минеральных источников. В 1852-1853 годах
вокруг теплиц строилось много домов, разводились сады, по
свидетельству современников, возникал "маленький город".
Местность, окружавшая лагерь, понравилась Толстому. В дневнике
11 июня и 3 июля 1851 года он написал о ночном Старом Юрте:
"Ночь ясная, свежий ветерок продувает палатку и колеблет свет
нагоревшей свечи. Слышен отдаленный лай собак в ауле,
перекличка часовых. Пахнет засыхающими дубовыми и чинарными
плетьми, из которых сложен балаган. "...Тихо. Слышно - дунет
ветер, пролетит букашка, покружит около огня, и всхлипнет и
охнет около солдат"; "...Чудная ночь! Луна только что
выбиралась из-за бугра и освещала две маленькие тонкие, низкие
тучки; за мной свистел свою заунывную, непрерывную песнь
сверчок; вдали слышна лягушка, и около аула то раздается крик
татар, то лай собаки; и опять все затихнет, и опять слышен
только свист сверчка и катится легенькая, прозрачная тучка
мимо дальних и ближних звезд".

Многочисленные горячие минеральные источники били из расселин
невысоких гор, цепью тянувшихся от Кабарды почти параллельно
Тереку. Источники соединялись, образуя небольшие водопады. В
середине XIX века на источниках, получивших название
Екатерининских, появился курорт и охранявший его лагерь
Горячеводский. Над источником построили домик, в полу которого
сделали отверстия для прохождения паров и газов внутрь домика,
в ванны. Толстые жили в палатке, купались в целебных
источниках, любовались хорошенькими чеченками, стирающими у
мельницы белье. В письме к своей тетушке Т. А. Ергольской Лев
Толстой писал: "Здесь чудесные виды, начиная с той местности,
где самые источники: огромная гора камней, громоздящихся друг
на друга; иные, оторвавшись, составляют как бы гроты, другие
висят на большой высоте, пересекаемые потоками горячей воды,
которые с шумом срываются в иных местах и застилают, особенно
по утрам, верхнюю часть горы белым паром, непрерывно
поднимающимся от этой кипящей воды. Вода до такой степени
горяча, что яйца свариваются (вкрутую) в три минуты. В овраге
на главном потоке стоят три мельницы одна над другой. Они
строятся здесь совсем особенным образом и очень живописны.
Весь день татарки приходят стирать белье выше и ниже мельниц.
Нужно Вам сказать, что стирают они ногами. Точно копошащийся
муравейник. Женщины в большинстве красивы и хорошо сложены.
Восточный их наряд прелестен, хотя и беден. Живописные группы
женщин и дикая красота местности - поистине очаровательная
картина, и я часто часами любуюсь ею. А сверху горы вид в
другом роде и еще прекраснее".

В Старом Юрте жил чеченец Садо Мисербаев, ставший Толстому
кунаком. Познакомились они за игрой в карты. Садо, не умевший
ни читать, ни писать, постоянно проигрывал. "Я никогда не
играл против него, отговаривал его играть, говоря, что его
надувают, и предложил ему играть за него, - сообщал Толстой
в письме к Т. А. Ергольской. - Он был мне страшно благодарен
за это и подарил мне кошелек. По обычаю этой нации отдаривать,
я подарил ему плохонькое ружье, купленное мною за 8 р. Чтобы
стать кунаком, то есть другом, по обычаю нужно, во-первых,
обменяться подарками и затем принять пищу в доме кунака. И
тогда по древнему обычаю этого народа (который сохраняется по
традиции), становятся друзьями на живот и на смерть, и о чем
бы я ни попросил его, - деньги, жену, его оружие, все то, что
у него есть самого драгоценного, он должен мне отдать, и,
равно, я ни в чем не могу отказать ему...". И действительно,
вскоре кунак оказал Толстому услугу. Однажды Лев Николаевич
проиграл в карты офицеру Кноррингу крупную сумму и дал вексель
с обязательством вернуть деньги через некоторое время. Срок
векселя истекал, а денег не было. Толстой волновался. И тут
приходит письмо от брата Николая с векселем, разорванным
пополам. Брат написал Льву, что Садо выиграл у Кнорринга
векселя и привез их Николаю: "Он так был доволен этому
выигрышу, так счастлив и так много меня спрашивал: "Как ты
думаешь, брат рад будет, что я это сделал", - что я очень его
за это полюбил. Этот человек действительно к тебе привязан".

В июне 1851 года Толстой впервые отправился в крепость
Грозную. Он двигался вместе с отрядом войск из Старого Юрта,
получив разрешение участвовать в набеге, хотя еще не был
военным. Офицеры и солдаты не выказывали беспокойства, шутили,
смеялись. Сделав привал у речки Нефтянки, к вечеру дошли до
Грозной. Этот эпизод послужил основой очерка о набеге,
написанного Толстым через год в Старогладковской.

Крепость Грозная ведет свою историю с приказа генерала
Ермолова, распорядившегося вырубить деревья вокруг укрепления
Преградный Стан на расстояние ружейного выстрела. Весной 1818
года начались подготовительные работы к постройке крепости на
реке Сунже. Заложили крепость в июне, строительство
продолжалось пять месяцев. После постройки в 1844 году
крепости Воздвиженской Грозная оказалась в тылу, население
солдатской слободки стали переводить в казаки. Так появилась
станица Грозненская. Около крепости продолжали ютиться
чеченские аулы. Население занималось садоводством и
земледелием. Но Грозная не нравилась Толстому: "Неприятно, как
всегда в Грозной".

Вдоль Терской линии, вниз по Тереку, к Кизляру, расположилось
несколько укрепленных станиц. По преданию, первые русские
поселенцы появились у Терека еще в XVI веке. Это были
крестьяне, бежавшие от крепостного гнета. Они осели вблизи
невысоких гор - гребней - и получили название гребенских
казаков. В 1711 году гребенцы переселились на левый берег
Терека и заложили "городки". Так появились станицы
Старогладковская, Старый Щедрин, Курдюковская, Червленная. 16
апреля 1853 года Л. Н. Толстой приехал по делам в Червленную
и написал там стихотворение "Эй, Марьяна, брось работу",
которое было зачином к первой редакции "Кавказской повести
1852 года" (будущих "Казаков").

Толстой был одним из первых собирателей фольклора,
заинтересовавшимся песнями и преданиями гребенских казаков.
Многие записи, сделанные со слов Епифана Сехина, были
использованы Толстым в "Казаках" и "Хаджи-Мурате". "Писал
рассказ Епишки о переселении с Гребня", - отметил Толстой в
дневнике 26 февраля 1858 года. Вот как выглядит это предание
в одной из черновых редакций "Казаков": "Ты думаешь, мы кто?
Мы тоже азиаты. Отчего мы гребенскими казаками зовемся? Ты не
знаешь, а я тебе скажу. Жили мы в старину за рекой. Значит,
не мы жили, а может, не отцы, а деды, прадеды наши там жили.
Днем видать, - сказал старик, указывая по направлению гор, -
там гребень есть; на нем-то и жили. Это давно тому времени
было; еще при царе при вашем, при Грозном. Ты, небось, по
книжкам знаешь, когда это дело было. Вот так мне батюшка мой
сказывал: "Пришел этот ваш царь Иван на Терек с войском. Татар
всех замордовал и по самое море землю забрал и столбы
поставил. "Кто, говорит, хочет под моей рукой жить, живи,
только смирно, честно, я никому худа не сделаю. Кто не хочет,
за Терек иди. А я, говорит, здесь казаков поселю". Наши
старики к нему и выехали. "Что вы, говорит, старички, как там
на Гребне живете? Крещеной вы, говорит, веры, а под татарским
князем живете. Идите, говорит, лучше ко мне жить. Я вот зашел
далеко, землю завоевал большую, а жить на ней некому; потому
татар я всех перебью". Наши старички поклонились да и говорят.
"Мы, говорят, Грозный царь, на Гребне живем хорошо. Татары нам
не мешают, и князя ихнего над собой не знаем. Мы вольные
казаки, отцы наши вольные были, и мы никакому царю не служили
да и детям нашим закажем. А коли ты, мол, нам земли отдать
хочешь, мы перейдем, только ты нашу казацкую волю не тронь.
А мы из-за Терека татар не пустим". Так и решили. Казаки наши
земли взяли, от самого моря и до Николаевской почти, да вот
тут по Тереку станицы и построили. А царь в свою Сибирь назад
ушел. Это давно тому дело было. Оттого-то мы и гребенские
зовемся. От них-то наш род и ведется".

В дневнике 31 марта 1852 года Толстой записал рассказ своего
чеченского друга Балты Исаева о семействе Джеми, которое было
истреблено во время разгрома аула. Этот рассказ послужил
толчком к написанию "кавказского рассказа", в окончательной
редакции названного "Набег". 1 февраля были записаны две
чеченские песни - на чеченском языке русскими буквами и их
русский перевод, сделанный со слов певших эти песни Садо и
Балты Исаева (второго кунака Толстого) и частично
исправленный. Обе песни - свадебные. Это первые по времени
записи чеченского фольклора и первый письменный памятник
чеченского языка.

Видел Толстой и башню Хан-Кале, что означает "крепость против
хана". В тридцатых годах XIX века Турция послала в Дагестан
крымского хана, он намеревался пройти ущельем, но горцы
устроили засаду, часть ханских войск истребили и в память об
этом событии построили башню, названную Хан-Кале. Ханкальское
ущелье неоднократно становилось местом кровопролитных
сражений. В 1718, 1722, 1725 годах русские войска с боями
пробивали себе дорогу в этих местах. Хан-Кале во многом
определило местоположение крепости Грозной. Ущелье называли
воротами в горы. В этом ущелье произошел случай, оставшийся
в памяти Л. Н. Толстого на всю жизнь и описанный в "Кавказском
пленнике". Было это 13 июня 1853 года. Из укрепления
Воздвиженское в крепость Грозную направлялась оказия. Среди
путников были Лев Толстой и Садо Месирбаев. Так как процессия,
сопровождаемая тремя ротами солдат и двумя орудиями, шла
медленно, то несколько человек, среди них Толстой и Садо,
поскакали вперед. Толстой ехал на кабардинском иноходце, а его
товарищ - на длинноногой, некрасивой, но быстрой ногайской
лошади. Друзья оторвались от своих спутников и ускакали. Вдруг
из леса вышел отряд человек в тридцать горцев и бросился им
наперерез. Безопаснее было вернуться к оказии, но Толстой и
Садо гикнули лошадей и помчались к крепости, до которой было
еще три версты. Началось преследование. Лошадь Толстого стала
отставать. Садо отдал Толстому свою резвую лошадь. И когда
горцы кинулись на перехват, Толстой легко ускользнул. А Садо
отставал. Толстой сдерживал коня и был все время рядом с
товарищем, в то время как тот на скаку прицеливался из ружья
в преследователей, хотя и не стрелял, и что-то кричал на
чеченском языке. Толстой и Садо успели доскакать до Грозной,
а двое из трех офицеров были настигнуты горцами и сильно
изранены; один из них ночью умер.

Толстой всегда любил вспоминать о своем пребывании на Кавказе.
Неповторимая природа, чудесная охота, которой он предавался
со страстью большую часть жизни, чистые, искренние
человеческие отношения - все это нравилось писателю,
вдохновляло его. "Надо раз испытать жизнь во всей ее
безыскусственной красоте, - писал Лев Николаевич, - надо
видеть и понимать, что я каждый день вижу перед собой вечные
неприступные снега гор и величавую женщину в ее первобытной
красоте. Поймите одно или верьте одному: надо видеть и понять,
что такое правда и красота, и в прах разлетится все, что вы
говорите и думаете, все ваши желания счастия и за меня, и за
себя. Счастие - это быть с природою, видеть ее, говорить с
нею".

-----------------------------------------------------------
27.2.2004