из книги "Избранное" Л Н Толстой ("Казаки","Хаджи-Мурат")
-----------------------------------------------------------
Л Н Толстой

КАЗАКИ

Кавказская повесть
1852 года

Все затихло в Москве. Редко, редко где слышится визг
колес по зимней улице. В окнах огней уже нет, и фонари
потухли. От церквей разносятся звуки колоколов и, колы-
хаясь над спящим городом, поминают об утре. На улицах
пусто. Редко где промесит узкими полозьями песок с сне-
гом ночной извозчик и, перебравшись на другой угол, за-
снет, дожидаясь седока. Пройдет старушка в церковь, где
уж, отражаясь на золотых окладах, красно и редко горят
несимметрично расставленные восковые свечи. Рабочий
народ уж поднимается после долгой зимней ночи и идет на
работы.

А у господ еще вечер.

В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни
противузаконно светится огонь. У подъезда стоят карета,
сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка
стоит тут же. Дворник, закутавшись и съежившись, точно
прячется за угол дома.

«И чего переливают, из пустого в порожнее? — думает
лакей, с осунувшимся лицом, -сидя в передней. — И все на
мое дежурство!» Из соседней светлой комнатки слышатся
голоса трех ужинающих молодых людей. Они сидят в ком-
нате около стола, на котором стоят остатки ужина и вина.
Один, маленький, чистенький, худой и дурной, сидит и
смотрит на отъезжающего добрыми, усталыми глазами.
Другой, высокий, лежит подле уставленного пустыми бу-
тылками стола и играет ключиком часов. Третий, в новень-
ком полушубке, ходит по комнате и, изредка останавли-
ваясь, щелкает миндаль в довольно толстых и сильных, но
с отчищенными ногтями пальцах, и все чему-то улыбает-
ся; глаза и лицо его горят. Он говорит с жаром и с жеста-
ми; но видно, что он не находит слов, и все слова, которые

ему приходят, кажутся недостаточными, чтобы выразить
все, что подступило ему к сердцу. Он беспрестанно улы-
бается.

— Теперь можно все сказать! — говорит отъезжаю-
щий. — Я не то что оправдываюсь, но мне бы хотелось,
чтобы ты, по крайней мере, понял меня, как я себя пони-
маю, а не так, как пошлость смотрит на это дело. Ты гово-
ришь, что я виноват перед ней, — обращается он к тому,
который добрыми глазами смотрит на него.

— Да, виноват, — отвечает маленький и дурной, и ка-
жется, что еще больше доброты и усталости выражается в
его взгляде.

— Я знаю, отчего ты это говоришь, — продолжает
отъезжающий. — Быть любимым, по-твоему, такое же сча-
стье, как любить, и довольно на всю жизнь, если раз до-
стиг его.

— Да, очень довольно, душа моя! Больше чем нуж-
но, — подтверждает маленький и дурной, открывая и за-
крывая глаза.

— Но отчего ж не любить и самому! — говорит отъез-
жающий, задумывается и как будто с сожалением смот-
рит на приятеля. — Отчего не любить? Не любится. Нет,
пюбимым быть — несчастье, несчастье, когда чувствуешь,
что виноват, потому что не даешь того же и не можешь
тать. Ах, боже мой! — Он махнул рукой. — Ведь если бы
это все делалось разумно, а то навыворот, как-то не по-
нашему, а по-своему все это делается. Ведь я как будто
украл это чувство. И ты так думаешь; не отказывайся, ты
должен это думать. А поверишь ли, из всех глупостей и
гадостей, которых я много успел наделать в жизни, это
одна, в которой я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться.
Ни сначала, ни после я не лгал ни перед собой, ни перед
нею. Мне казалось, что наконец-то вот я полюбил, а потом
увидал, что это была невольная ложь, что так любить нель-
зя, и не мог идти далее; а она пошла. Разве я виноват
в том, что не мог? Что же мне было делать?

— Ну, да теперь кончено! — сказал приятель, закури-
вая сигару, чтобы разогнать сон.— Одно только: ты еще
не любил и не знаешь, что такое любить.

Тот, который был в полушубке, хотел опять сказать
что-то и схватил себя за голову. Но не высказывалось то,
что он хотел сказать.

— Не любил! Да, правда, не любил. Да есть же во мне
желание любить, сильнее которого нельзя иметь желанья!

Да опять, и есть ли такая любовь? Все остается что-то не-
доконченное. Ну, да что говорить! Напутал, напутал я себе
в жизни. Но теперь все кончено, ты прав. И я чувствую,
что начинается новая жизнь.

- В которой ты опять напутаешь, — сказал лежавший
на диване и игравший ключиком часов; но отъезжающий
не слыхал его.

— Мне и грустно, и рад я, что еду, — продолжал
он. — Отчего грустно? Я не знаю.

И отъезжающий стал говорить об одном себе, не за-
мечая того, что другим не было это так интересно, как
ему. Человек никогда не бывает таким эгоистом, как в
минуту душевного восторга. Ему кажется, что нет на
свете в эту минуту ничего прекраснее и интереснее его
самого.

— Дмитрий Андреич, ямщик ждать не хочет! — сказал
вошедший молодой дворовый человек в шубе и обвязан-
ный шарфом. — С двенадцатого часа лошади, а теперь
четыре.

Дмитрий Андреич посмотрел на своего Ванюшу. В его
обвязанном шарфе, в его валяных сапогах, в его заспанном
лице ему послышался голос другой жизни, призывавшей
его, — жизни трудов, лишений, деятельности.

— И в самом деле, прощай! — сказал он, ища на себе
незастегнутого крючка.

Несмотря на советы дать еще на водку ямщику, он на-
дел шапку и стал посередине комнаты. Они расцеловались
раз, два раза, остановились и потом поцеловались третий
раз. Тот, который был в полушубке, подошел к столу, вы-
лил стоявший на столе бокал, взял за руку маленького и
дурного и покраснел.

— Нет, все-таки скажу... Надо и можно быть откровен-
ным с тобой, потому что я тебя люблю... Ты ведь любишь
ее? Я всегда это думал... да?

— Да, — отвечал приятель, еще кротче улыбаясь.

— И может быть...

— Пожалуйте, свечи тушить приказано, — сказал за-
спанный лакей, слушавший последний разговор и сооб-
ражавший, почему это господа всегда говорят все одно и то
же. — Счет за кем записать прикажете? За вами-с? —
прибавил он, обращаясь к высокому, вперед зная, к кому
обратиться.

— За мной, — сказал высокий. — Сколько?

— Двадцать шесть рублей.

Высокий задумался на мгновенье, но ничего не сказал
и положил счет в карман.

А у двух разговаривающих шло свое.

— Прощай, ты отличный малый! — сказал господин
маленький и дурной с кроткими глазами.

Слезы навернулись на глаза обоим. Они вышли на
крыльцо.

— Ах, да! — сказал отъезжающий, краснея и обраща-
ясь к высокому. — Счет Шевалье ты устроишь, и тогда
напиши мне.

— Хорошо, хорошо, — сказал высокий, падевая пер-
чатки. — Как я тебе завидую! — прибавил он совершенно
неожиданно, когда они вышли на крыльцо.

Отъезжающий сел в сани, закутался в шубу и сказал:

«Ну что ж! поедем», — и даже подвинулся в санях, чтобы
дать место тому, который сказал, что ему завидует; голос
его дрожал.

Провожавший сказал: «Прощай, Митя, дай тебе бог...»
Он ничего не желал, кроме только того., чтобы тот уехал
поскорее, и потому не мог договорить, чего он желал.

Они помолчали. Еще раз сказал кто-то: «Прощай».
Кто-то сказал: «Пошел!» И ямщик тронул.

— Елизар, подавай! — крикнул один из провожавших.
Извозчики и кучер зашевелились, зачмокали и задер-
гали вожжами. Замерзшая карета завизжала по снегу.

— Славный малый этот Оленин, — сказал один из про-
вожавших.—Но что за охота ехать на Кавказ и юнкером? Я
бы полтинника не взял. Ты будешь завтра обедать в клубе?

— Буду.

И провожавшие разъехались.

Отъезжавшему казалось тепло, жарко от шубы. Он сел
на дно саней, распахнулся, и ямская взъерошенная трой-
ка потащилась из темной улицы в улицу мимо каких-то не
виданных им домов. Оленину казалось, что только отъез-
жающие ездят по этим улицам. Кругом было темно, без-
молвно, уныло, а в душе было так полно воспоминаний,
любви, сожалений и приятных давивших слез...

«Люблю! Очень люблю! Славные! Хорошо!» — твер-
дил он, и ему хотелось плакать. Но отчего ему хотелось
плакать? Кто были славные? Кого он очень любил? Он не

знал хорошенько. Иногда он вглядывался в какой-нибудь
дом и удивлялся, зачем он так странно выстроен; иногда
удивлялся, зачем ямщик и Ванюша, которые так чужды
ему, находятся так близко от него и вместе с ним трясутся
и покачиваются от порыва пристяжных, натягивающих
мерзлые постромки, и снова говорил: «Славные, люб-
лю», — и раз даже сказал: «Как хватит! Отлично!» И сам
удивился, к чему он это сказал, и спросил себя: «Уж не
пьян ли я?» Правда, он выпил па свою долю бутылки две
вина, но не одно вино производило это действие на Олени-
на. Ему вспоминались все задушевные, как ему казалось,
слова дружбы, стыдливо, как будто нечаянно, высказан-
ные ему перед отъездом. Вспоминались пожатия рук,
взгляды, молчания, звук голоса, сказавшего: прощай,
Митя! — когда он уже сидел в санях. Вспоминалась своя
собственная решительная откровенность. И все это для
него имело трогательное значение. Перед отъездом не
только друзья, родные, не только равнодушные, но несим-
патичные, недоброжелательные люди, все как будто вдруг
сговорились сильнее полюбить его, простить, как пред
исповедью или смертью. «Может быть, мне не вернуться
с Кавказа», — думал он. И ему казалось, что он любит
своих друзей и еще любит кого-то. И ему было жалко себя.
Но не любовь к друзьям так размягчила и подняла его ду-
шу, что он не удерживал бессмысленных слов, которые го-
ворились сами собой, и не любовь к женщине (он никогда
еще не любил) привела его в это состояние. Любовь к са-
мому себе, горячая, полная надежд, молодая любовь ко
всему, что только было хорошего в его душе (а ему каза-
лось теперь, что только одно хорошее было в нем) застав-
ляла его плакать и бормотать несвязные слова.

Оленин был юноша, нигде не кончивший курса, нигде
не служивший (только числившийся в каком-то присут-
ственном месте), промотавший половину своего состояния
и до двадцати четырех лет не избравший еще себе никакой
карьеры и никогда ничего не делавший. Он был то, что
называется «молодой человек» в московском обществе.

В восемнадцать лет Оленин был так свободен, как толь-
ко бывали свободны русские богатые молодые люди соро-
ковых годов, с молодых лет оставшиеся без родителей.
Для него не было никаких ни физических, ни моральных
оков; он все мог сделать, и ничего ему не нужно было, и
ничто его не связывало. У него не было ни семьи, ни оте-
чества, ни веры, ни нужды. Он ни во что не верил и ниче-

го не признавал. Но, но признавая ничего, он не только не
был мрачным, скучающим и резонирующим юношей а,
напротив, увлекался постоянно. Он решил, что любви нет,
и всякий раз присутствие молодой и красивой женщины
заставляло его замирать. Он давно знал, что почести и
звание - вздор, но чувствовал невольно удовольствие,
когда на бале подходил к нему князь Сергий и говорил
ласковые речи. Но отдавался он всем своим увлечениям
лишь настолько, насколько они не связывали его. Как
только, отдавшись одному стремлению, он начинал чуять
приближение труда и борьбы, мелочной борьбы с жизнию,
он инстинктивно торопился оторваться от чувства или дела
и восстановить свою свободу. Так он начинал светскую
жизнь, службу, хозяйство, музыку, которой одно время
думал посвятить себя, и даже любовь к женщинам, в кото-
рую он не верил. Он раздумывал над тем, куда положить
всю эту силу молодости, только раз в жизни бывающую
в человеке, - на искусство ли, на науку ли, на любовь ли
к женщине, или на практическую деятельность,- не силу
ума, сердца, образования, а тот неповторяющийся порыв,
ту на один раз данную человеку власть сделать из себя
все, что он хочет, и как ему кажется, и из всего мира все,
что ему хочется. Правда, бывают люди, лишенные этого
порыва, которые, сразу входя в жизнь, надевают на себя
первый попавшийся хомут и честно работают в нем до
конца жизни. Но Оленин слишком сильно сознавал в себе
присутствие этого всемогущего бога молодости, эту спо-
собность превратиться в одно желание, в одну мысль, спо-
собность захотеть и сделать, способность броситься голо-
вой вниз в бездонную пропасть, не зная за что, не зная за-
чем. Он носил в себе это сознание, был горд им и, сам не
зная этого, был счастлив им. Он любил до сих пор только
себя одного и не мог не любить, потому что ждал от себя
одного хорошего и не успел еще разочароваться в самом
себе. Уезжая из Москвы, он находился в том счастливом,
молодом настроении духа, когда, сознав прежние ошибки,
юноша вдруг скажет себе, что все это было не то,
что все прежнее было случайно и незначительно, что он
прежде не хотел жить хорошенько, но что теперь, с выез-
дом его из Москвы, начинается новая жизнь, в которой
уже не будет больше тех ошибок, не будет раскаяния, а
наверное будет одно счастие.

Как всегда бывает в дальней дороге, на первых двух-
трех станциях воображение остается в том месте, откуда

едешь, и потом вдруг, с первым утром, встреченным в до-
роге, переносится к цели путешествия и там уже строит
замки будущего. Так случилось и с Олениным.

Выехав за город и оглядев снежные поля, он порадо-
вался тому, что он один среди этих полей, завернулся в
шубу, опустился на дно саней, успокоился и задремал.
Прощанье с приятелями растрогало его, и ему стала вспо-
минаться вся последняя зима, проведенная им в Москве,
и образы этого прошедшего, перебиваемые неясными
мыслями и упреками, стали непрошено возникать в его
воображении.

Ему вспомнился этот провожавший его приятель и его
отношения к девушке, о которой они говорили. Девушка
эта была богата. <Каким образом он мог любить ее, не-
смотря на то, что она меня любила?> - думал он, и нехо-
рошие подозрения пришли ему в голову. <Много есть не-
честности в людях, как подумаешь. А отчего ж я еще не
любил в самом деле? - представился ему вопрос. - Все
говорят мне, что я не любил. Неужели я нравственный
урод?> И он стал вспоминать свои увлечения. Вспомнил он
первое время своей светской жизни и сестру одного из
своих приятелей, с которою он проводил вечера за столом
при лампе, освещавшей ее тонкие пальцы за работой и низ
красивого тонкого лица, и вспомнились ему эти разгово-
ры, тянувшиеся как <жив-жив курилка>, и общую нелов-
кость, и стеснение, и постоянное чувство возмущения про-
тив этой натянутости. Какой-то голос все говорил: не то,
не то, и точно вышло не то. Потом вспомнился ему бал и
мазурка с красивою Д. <Как я был влюблен в эту ночь, как
был счастлив! И как мне больно и досадно было, когда я
на другой день утром проснулся и почувствовал, что я
свободен! Что же она, любовь, не приходит, не вяжет меня
по рукам и по ногам? - думал он. - Нет, нет любви!
Соседка барыня, говорившая одинаково мне, и Дубровину,
и предводителю, что любит звезды, была также не то>.
И вот ему вспоминается его хозяйственная деятельность в
деревне, и опять не на чем с радостию остановиться в этих
воспоминаниях. <Долго они будут говорить о моем отъез-
де?> - приходит ему в глову. Но кто это они? - он не
знает, и вслед за этим приходит ему мысль, заставляющая
его морщиться и произносить неясные звуки: это воспоми-
нание о мосье Капеле и шестистах семидесяти восьми
рублях, которые он остался должен портному, - и он
вспоминает слова, которыми он упрашивал портного подо-

ждать еще год, и выражение недоумения и покорности
судьбе, появившееся на лице портного. <Ах, боже мой,
боже мой!> - повторяет он, щурясь и стараясь отогнать
несносную мысль. <Однако она меня, несмотря на то,
любила, - думает он о девушке, про которую шла речь
при прощанье. - Да, коли я бы на ней женился, у меня бы
не было долгов, а теперь я остался должен Васильеву>.
И представляется последний вечер игры с г. Васильевым
в клубе, куда он поехал прямо от нее, и вспоминаются уни-
женные просьбы играть еще и его холодные отказы. <Год
экономии, и все это будет заплачено, и черт их возьми...>
Но несмотря на эту уверенность, он снова начинает счи-
тать оставшиеся долги, их сроки и предполагаемое время
уплаты. <А ведь я еще остался должен Морелю, кроме
Шевалье>, - вспоминалось ему; и представляется вся
ночь, в которой он ему задолжал столько. Это была по-
пойка с цыганами, которую затеяли приезжие из Петер-
бурга: Сашка Б***, флигель-адъютант, и князь Д***, и этот
важный старик... <И почему они так довольны собой, эти
господа, - подумал он, - и на каком основании составля-
ют они особый кружок, в котором, по их мнению, другим
очень лестно участвовать. Неужели за то, что они фли-
гель-адъютанты? Ведь это ужасно, какими глупыми и под-
лыми они считают других. Я показал им, напротив, что
нисколько не желаю сближаться с ними. Однако, я думаю,
Андрей-управляющий очень был бы озадачен, что я на
ты с таким господином, как Сашка Б***, полковником и
флигель-адъютантом... Да и никто не выпил больше меня
в этот вечер; я выучил цыган новой песне, и все слушали.
Хоть и много глупостей я делал, а все-таки я очень, очень
хороший молодой человек>, - думает он.

Утро застало Оленина на третьей станции. Он напился
чаю, переложил с Ванюшей сам узлы и чемоданы и усел-
ся между ними благоразумно, прямо и аккуратно, зная,
где что у него находится,- где деньги и сколько их, где
вид, и подорожная и шоссейная расписка,- и все это ему
показалось так практично устроено, что стало весело, и
дальняя дорога представилась в виде продолжительной
прогулки.

В продолжение утра и середины дня он весь был погру-
жен в арифметические расчеты: сколько он проехал верст,
сколько остается до первой станции, сколько до первого
города, до обеда, до чая, до Ставрополя и какую часть
всей дороги составляет проеханное. При этом он рассчи-

тывал тоже: сколько у него денег, сколько останется,
сколько нужно для уплаты всех долгов и какую часть все-
го дохода будет он проживать в месяц. К вечеру, напив-
шись чаю, он рассчитывал, что до Ставрополя оставалось
7/11 всей дороги, долгов оставалось всего на семь меся-
цев экономии и на 1/8 всего состояния, - и, успокоив-
шись, он укутался, спустился в сани и снова задремал.
Воображение его теперь уже было в будущем, на Кавказе.
Все мечты о будущем соединялись с образами Амалат-
беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и
опасностей. Все это представляется смутно, неясно; но
слава, заманивая, и смерть, угрожая, составляют интерес
этого будущего. То с необычайною храбростию и удивля-
ющею всех силой он убивает и покоряет бесчисленное
множество горцев; то он сам горец и с ними вместе отстаи-
вает против русских свою независимость. Как только
представляются подробности, то в подробностях этих
участвуют старые московские лица. Сашка Б*** тут вме-
сте с русскими или с горцами воюет против него. Даже,
неизвестно как, портной мосье Капель принимает участие
в торжестве победителя. Ежели при этом вспоминаются
старые унижения, слабости, ошибки, то воспоминание о
них только приятно. Ясно, что там, среди гор, потоков,
черкешенок и опасностей, эти ошибки не могут повторить-
ся. Уж раз исповедался в них перед самим собою, и кон-
чено. Есть еще одна, самая дорогая мечта, которая приме-
шивалась ко всякой мысли молодого человека о будущем.
Это мечта о женщине. И там она, между гор, представляет-
ся воображению в виде черкешенки-рабыни, с стройным
станом, длинною косой и покорными глубокими глазами.
Ему представляется в горах уединенная хижина и у по-
рога она, дожидающаяся его в то время, как он, усталый,
покрытый пылью, кровью, славой, возвращается к ней,
и ему чудятся ее поцелуи, ее плечи, ее сладкий голос,
ее покорность. Она прелестна, но она необразованна, ди-
ка, груба. В длинные зимние вечера он начинает воспиты-
вать ее. Она умна, понятлива, даровита и быстро усвоива-
ет себе все необходимые знания. Отчего же? Она очень лег-
ко может выучить языки, читать произведения француз-
ской литературы, понимать их. 1,
например, должно ей понравиться. Она может и говорить

1 <Собор Парижской богоматери> (фр.).

по-французски. В гостиной она может иметь больше при-
родного достоинства, чем дама самого высшего общества.
Она может петь просто, сильно и страстно. <Ах, какой
вздор!> - говорит он сам себе. А тут приехали на какую-
то станцию и надо перелезать из саней в сани и давать на
водку. Но он снова ищет воображением того вздора, кото-
рый он оставил, и ему представляются опять черкешенки,
слава, возвращение в Россию, флигель-адьютантство, пре-
лестная жена. <Но ведь любви нет, - говорит он сам се-
бе. - Почести - вздор. А шестьсот семьдесят восемь руб-
лей?.. А завоеванный край, давший мне больше богатства,
чем мне нужно на всю жизнь? Впрочем, нехорошо будет
одному воспользоваться этим богатством. Нужно раздать
его. Кому только? Шестьсот семьдесят восемь рублей
Канелю, а там видно будет...> И уже совсем смутные ви-
дения застилают мысль, и только голос Ванюши и чувство
прекращенного движения нарушают здоровый, молодой
сон, и, сам не помня, перелезает он в другие сани на новой
станции и едет далее.

На другое утро то же самое - те же станции, те же чаи,
те же движущиеся крупы лошадей, те же короткие разго-
воры с Ванюшей, те же неясные мечты и дремоты по вече-
рам, и усталый, здоровый, молодой сон в продолжение
ночи.

III

Чем дальше уезжал Оленин от центра России, тем
дальше казались от него все его воспоминания, и чем бли-
же подъезжал к Кавказу, тем отраднее становилось ему
на душе. <Уехать совсем и никогда не приезжать назад,
не показываться в общество, - приходило ему иногда
в голову. - А эти люди, которых я здесь вижу, - не лю-
ди, никто из них меня не знает и никто никогда не может
быть в Москве в том обществе, где я был, и узнать о моем
прошедшем. И никто из того общества не узнает, что я
делал, живя между этими людьми>. И совершенно новое
для него чувство свободы от всего прошедшего охватывало
его между этими грубыми существами, которых он встре-
чал по дороге и которых не признавал людьми наравне с
своими московскими знакомыми. Чем грубее был народ,
чем меньше было признаков цивилизации, тем свободнее
он чувствовал себя. Ставрополь, чрез который он должен

был проезжать, огорчил его. Вывески, даже французские
вывески, дамы в коляске, извозчики, стоявшие на площа-
ди, бульвар и господин в шинели и шляпе, проходивший
по бульвару и оглядевший проезжего, - больно подей-
ствовали на него. <Может быть, эти люди знают кого-ни
будь из моих знакомых>, - и ему опять вспомнились
клуб, портной, карты, свет... От Ставрополя зато все уже
пошло удовлетворительно: дико и сверх того красиво и
воинственно. И Оленину все становилось веселее и весе-
лее. Все казаки, ямщики, смотрителя казались ему про-
стыми существами, с которыми ему можно было просто
шутить, беседовать, не соображая, кто к какому разряду
принадлежит. Все принадлежали к роду человеческому,
который был весь бессознательно мил Оленину, и все
дружелюбно относились к нему.

Еще в Земле Войска Донского переменили сани на
телегу; а за Ставрополем уже стало так тепло, что Оленин
ехал без шубы. Была уже весна - неожиданная, веселая
весна для Оленина. Ночью уже не пускали из станиц и
вечером говорили, что опасно. Ванюша стал потрушивать,
и ружье заряженное лежало на перекладной. Оленин стал
еще веселее. На одной станции смотритель рассказал не-
давно случившееся страшное убийство на дороге. Стали
встречаться вооруженные люди. <Вот оно где начинает-
ся!> - говорил себе Оленин и все ждал вида снеговых гор,
про которые много говорили ему. Один раз, перед вечером,
ногаец-ямщик плетью указал из-за туч на горы. Оленин с
жадностью стал вглядываться, но было пасмурно и облака
до половины застилали горы. Оленину виднелось что-то
серое, белое, курчавое, и, как он ни старался, он не мог
найти ничего хорошего в виде гор, про которые он столько
читал и слышал. Он подумал, что горы и облака имеют
совершенно одинаковый вид и что особенная красота сне-
говых гор, о которых ему толковали, есть такая же вы-
думка, как музыка Ваха и любовь к женщине, в которые
он не верил, - и он перестал дожидаться гор. Но на дру-
гой день, рано утром, он проснулся от свежести в своей пе-
рекладной и равнодушно взглянул направо. Утро было
совершенно ясное. Вдруг он увидал, шагах в двадцати от
себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые
громады с их нежными очертаниями и причудливую,
отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба.
И когда он понял всю даль между им и горами и небом,
всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бес-

конечность этой красоты, он испугался, что это призрак,
сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были всё
те же.

- Что это? Что это такое? - спросил он у ямщика.

- А горы, - отвечал равнодушно ногаец.

- И я тоже давно на них смотрю, - сказал Ваню-
ша, - вот хорошо-то! Дома не поверят.

На быстром движении тройки по ровной дорого горы,
казалось, бежали по горизонту, блестя на восходящем
солнце своими розоватыми вершинами. Сначала горы
только удивили Оленина, потом обрадовали; но потом,
больше и больше вглядываясь в эту, не из других черных
гор, но прямо из степи вырастающую и убегающую цепь
снеговых гор, он мало-помалу начал вникать в эту красоту
и почувствовал горы. С этой минуты все, что только он
видел, все, что он думал, все, что он чувствовал, получало
для него новый, строго величавый характер гор. Все
московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые
мечты о Кавказе, все исчезли и не возвращались более.
<Теперь началось>, - как будто сказал ему какой-то тор-
жественный голос. И дорога, и вдали видневшаяся черта
Терека, и станицы, и народ - все это ему казалось теперь
уже не шуткой. Взглянет на небо - и вспомнит горы.
Взглянет на себя, на Ванюшу - и опять горы. Вот едут
два казака верхом, и ружья в чехлах равномерно поматы-
ваются у них за спинами, и лошади их перемешиваются
гнедыми и серыми ногами; а горы... За Тереком виден
дым в ауле; а горы... Солнце всходит и блещет на виднею-
щемся из-за камыша Тереке; а горы... Из станицы едет
арба, женщины ходят красивые, женщины молодые;
а горы... Абреки рыскают в степи, и я еду, их не боюсь,
у меня ружье, и сила, и молодость; а горы...

Вся часть Терской линии, по которой расположены
гребенские станицы, около восьмидесяти верст длины, но-
сит на себе одинаковый характер и по местности и по насе-
лению. Терек, отделяющий казаков от горцев, течет мутно
и быстро, но уже широко и спокойно, постоянно нанося
сероватый песок на низкий, заросший камышом правый
берег и подмывая обрывистый, хотя и не высокий левый
берег с его корнями столетних дубов, гниющих чинар и

молодого подроста. По правому берегу расположены мир-
ные, но еще беспокойные аулы; вдоль по левому берегу,
в полуверсте от воды, на расстоянии семи и восьми
верст одна от другой, расположены станицы. В старину
большая часть этих станиц были на самом берегу; но Те-
рек, каждый год отклоняясь к северу от гор, подмыл их,
и теперь видны только густо заросшие старые городища,

сады, груши, лычи и раины, переплетенные ежевичником
и одичавшим виноградником. Никто уже не живёт там,
и только видны по песку следы оленей; бирюков1,
зайцев и фазанов, полюбивших эти места. От станицы до
станицы идет дорога, прорубленная в лесу на пушечный
выстрел. По дороге расположены кордоны, в которых сто-
ят казаки; между кордонами, на вышках, находятся часо-
вые. Только узкая, саженей в триста, полоса лесистой пло-
дородной земли составляет владения казаков. На север от
них начинаются песчаные буруны Ногайской, или Моздок-
ской, степи, идущей далеко на север и сливающейся бог
знает где с Трухменскими, Астраханскими и Киргиз-Кай-
сацкими степями. На юг за Тереком - Большая Чечня,
Кочкалыковский хребет, Черные горы, еще какой-то хре-
бет и, наконец, снежные горы, которые только видны, но в
которых никто никогда еще не был. На этой-то плодород-
ной, лесистой и богатой растительностью полосе живет
с незапамятных времен воинственное, красивое и богатое
староверческое русское население, называемое гребен-
скими казаками.

Очень, очень давно предки их, староверы, бежали из
России и поселились за Тереком, между чеченцами на
Гребне, первом хребте лесистых гор Большой Чечни. Жи-
вя между чеченцами, казаки перероднились с ними и ус-
воили себе обычаи, образ жизни и нравы горцев; но удер-
жали и там во всей прежней чистоте русский язык и ста-
рую веру. Предание, еще до сих пор свежее между каза-
ками, говорит, что царь Иван Грозный приезжал на Те-
рек, вызывал с Гребня к своему лицу стариков, дарил им
землю по ею сторону реки, увещевал жить в дружбе и
обещал не принуждать их ни к подданству, ни к переме-
не веры. Еще до сих пор казацкие роды считаются род-
ством с чеченскими, и любовь к свободе, праздности, гра-
бежу и войне составляет главные черты их характера.
Влияние России выражается только с невыгодной сторо-
ны: стеснением в выборах, снятием колоколов и войска-
ми, которые стоят и проходят там. Казак, по влечению, ме-
нее ненавидит джигита-горца, который убил его брата,
чем солдата, который стоит у него, чтобы защищать его
станицу, но который закурил табаком его хату. Он ува-
жает врага-горца, но презирает чужого для него и угнета-

1 волков. (Здесь и далее примеч. Д. Н. Толстого.)

теля солдата. Собственно, русский мужик для казака есть
какое-то чуждое, дикое и презренное существо, которого
образчик он видал в заходящих торгашах и переселенцах-
малороссиянах, которых казаки презрительно называют
шаповалами. Щегольство в одежде состоит в подражании
черкесу. Лучшее оружие добывается от горца, лучшие
лошади покупаются и крадутся у них же. Молодец казак
щеголяет знанием татарского языка и, разгулявшись, да-
же с своим братом говорит по-татарски. Несмотря на то,
этот христианский народец, закинутый в уголок земли,
окруженный полудикими магометанскими племенами и
солдатами, считает себя на высокой степени развития
и признает человеком только одного казака; на все же
остальное смотрит с презрением. Казак большую часть
времени проводит на кордонах, в походах, на охоте или
рыбной ловле. Он почти никогда не работает дома. Пребы-
вание его в станице есть исключение из правила - празд-
ник, и тогда он гуляет. Вино у казаков у всех свое, и
пьянство есть не столько общая всем склонность, сколько
обряд, неисполнение которого сочлось бы за отступниче-
ство. На женщину казак смотрит как на орудие своего
благосостояния; девке только позволяет гулять, бабу же
заставляет с молодости и до глубокой старости работать для
себя и смотрит на женщину с восточным требованием по-
корности и труда. Вследствие такого взгляда женщина,
усиленно развиваясь и физически и нравственно, хотя
и покоряясь наружно, получает, как вообще на Востоке,
без сравнения большее, чем на Западе, влияние и вес в
домашнем быту. Удаление ее от общественной жизни и
привычка к мужской тяжелой работе дают ей тем больший
вес и силу в домашнем быту. Казак, который при посто-
ронних считает неприличным ласково или праздно гово-
рить с своею бабой, невольно чувствует ее превосходство,
оставаясь с ней с глазу на глаз. Весь дом, все имущество,
все хозяйство приобретено ею и держится только ее тру-
дами и заботами. Хотя он и твердо убежден, что труд по-
стыден для казака и приличен только работнику-ногайцу
и женщине, он смутно чувствует, что все, чем он поль-
зуется и называет своим, есть произведение этого труда
и что во власти женщины, матери или жены, которую
он считает своею холопкой, лишить его всего, чем он поль-
зуется. Кроме того, постоянный мужской, тяжелый труд
и заботы, переданные ей на руки, дали особенно само-
стоятельный, мужественный характер гребенской женщи-

не и поразительно развили в ней физическую силу, здра-
вый смысл, решительность и стойкость характера. Жен-
щины большею частию и сильнее, и умнее, и развитее, и
красивее казаков. Красота гребенской женщины особенно
поразительна соединением самого чистого типа черкесско-
го лица с широким и могучим сложением северной жен-
щины. Казачки носят одежду черкесскую: татарскую ру-
баху, бешмет и чувяки; но платки завязывают по-русски.
Щегольство, чистота и изящество в одежде и убранстве
хат составляют привычку и необходимость их жизни. В от-
ношениях к мужчинам женщины, и особенно девки, поль-
зуются совершенною свободой. Станица Новомлинская
считалась корнем гребенского казачества. В ней, более
чем в других, сохранились нравы старых гребенцов, и
женщины этой станицы исстари славились своею красо-
той по всему Кавказу. Средства жизни казаков составляют
виноградные и фруктовые сады, бахчи с арбузами и тык-
вами, рыбная ловля, охота, посевы кукурузы и проса и
военная добыча.

Новомлинская станица стоит в трех верстах от Терека,
отделяясь от него густым лесом. С одной стороны дороги,
проходящей через станицу, - река; с другой - зеленеют
виноградные, фруктовые сады и виднеются песчаные
буруны (наносные пески) Ногайской степи. Станица обне-
сена земляным валом и колючим терновником. Выезжают
из станицы и въезжают в нее высокими на столбах воро-
тами с небольшою, крытою камышом крышкой, около
которых стоит на деревянном лафете пушка, уродливая,
сто лет не стрелявшая, когда-то отбитая казаками. Казак
в форме, в шашке и ружье, иногда стоит, иногда не
стоит на часах у ворот; иногда делает, иногда не делает
фрунт проходящему офицеру. Под крышкой ворот на бе-
лой дощечке черною краской написано: домов 266, муже-
ского пола душ 897, женского пола 1012. Дома казаков все
подняты на столбах от земли на аршин и более, опрятно

покрыты камышом, с высокими князьками. Все ежели не
новы то прямы, чисты, с разнообразными высокими кры-
лечками и не прилеплены друг к другу, а просторно и жи-
вописно расположены широкими улицами и переулками.
Перед светлыми большими окнами многих домов, за ого-
родками, поднимаются выше хат темно-зеленые раины,
нежные светлолиственные акации с белыми душистыми
цветами, и тут же нагло блестящие желтые подсолнухи и
вьющиеся лозы травянок и винограда. На широкой площа-
ди виднеются три лавочки с красным товаром, семечком,
стручками и пряниками; и за высокой оградой, из-за
ряда старых раин, виднеется, длиннее и выше всех дру-
гих, дом полкового командира со створчатыми окнами.
Народа, особенно летом, всегда мало виднеется в будни по
улицам станицы. Казаки на службе: на кордонах и в по-
ходе; старики на охоте, рыбной ловле или с бабами на
работе в садах и огородах. Только совсем старые, малые
и больные остаются дома.

Был тот особенный вечер, какой бывает только на
Кавказе. Солнце зашло за горы, но было еще светло. Заря
охватила треть неба, и на свете зари резко отделялись
бело-матовые громады гор. Воздух был редок, неподвижен
и звучен. Длинная, в несколько верст, тень ложилась от
гор на степи. В степи, за рекой, под дорогам - везде
было пусто. Ежели редко-редко где покажутся верховые,
то уже казаки с кордона и чеченцы из аула с удивлением
и любопытством смотрят на верховых и стараются дога-
даться, кто могут быть эти недобрые люди. Как вечер, так
люди из страха друг перед другом жмутся к жильям, и
только зверь и птица, не боясь человека, свободно рыщут
по этой пустыне. Из садов спешат с веселым говором до
захождения солнца казачки, привязывавшие плети. И в
садах становится пусто, как и во всей окрестности; но
станица в эту пору вечера особенно оживляется. Со всех
сторон подвигается пешком, верхом и на скрипучих ар-
бах народ к станице. Девки в подоткнутых рубахах, с
хворостинами, весело болтая, бегут к воротам навстречу
скотине, которая толпится в облаке пыли и комаров, при-
веденных ею за собой из степи. Сытые коровы и буйволи-
цы разбредаются по улицам, и казачки в цветных бешме-

тах снуют между ними. Слышен их резкий говор, веселый
смех и визги, перебиваемые ревом скотины. Там казак в
оружии, верхом, выпросившийся с кордона, подъезжает
к хате и, перегибаясь к окну, постукивает в него, и вслед
за стуком показывается красивая молодая голова казачки
и слышатся улыбающиеся, ласковые речи. Там скуластый
оборванный работник-ногаец, приехав с камышом из сте-
пи, поворачивает скрипящую арбу на чистом широком дво-
ре есаула, и скидает ярмо с мотающих головами быков,
и перекликается по-татарски с хозяином. Около лужи, за-
нимающей почти всю улицу и мимо которой столько лет
проходят люди, с трудом лепясь по заборам, пробирается
босая казачка с вязанкой дров за спиной, высоко подни-
мая рубаху над белыми ногами, и возвращающийся ка-
зак-охотник, шутя, кричит: <Выше подними, срам-
ница>,- и целится в нее, и казачка опускает рубаху и
роняет дрова. Старик казак с засученными штанами и ра-
скрытою седою грудью, возвращаясь с рыбной ловли, не-
сет через плечо в сапетке1 еще бьющихся серебристых
шамаек и, чтоб ближе пройти, лезет через проломанный за-
бор соседа и отдирает от забора зацепившийся зипун. Там
баба тащит сухой сук, и слышатся удары топора за углом.
Визжат казачата, гоняющие кубари на улицах везде, где
вышло ровное место. Через заборы, чтобы не обходить,
перелезают бабы. Изо всех труб поднимается душистый
дым кизяка. На каждом дворе слышится усиленная хло-
потня, предшествующая тишине ночи.

Бабука Улитка, жена хорунжего и школьного учителя,
так же как и другие, вышла к воротам своего двора и
ожидает скотину, которую по улице гонит ее девка
Марьянка. Она не успела еще отворить плетня, как гро-
мадная буйволица, провожаемая комарами, мыча, про-
ламывается сквозь ворота; за ней медленно идут сытые
коровы, большими глазами признавая хозяйку и хвостом
мерно хлеща себя по бокам. Стройная красавица Марьян-
ка проходит в ворота и, бросая хворостину, закидывает
плетень и со всех резвых ног бросается разбивать и заго-
нять на дворе скотину. <Разуйся, чертова девка,- кричит
мать,-чувяки-то2 все истоптала>. Марьяна нисколько
не оскорбляется названием чертовой девки и принимает
эти слова за ласку и весело продолжает свое дело. Лицо

1 Наметке.
2 Чувяки - обувь.

Марьяны закрыто обвязанным платком; на ней розовая
рубаха и зеленый бешмет. Она скрывается под навесом
двора вслед за жирною крупною скотиной, и только слы-
шится из клети ее голос, нежно уговаривающий буйво-
лицу: <Не постоит! Эка ты! Ну тебя, ну, матушка!..>
Вскоре приходит девка с старухой из закуты в избушку1.
и обе несут два большие горшка молока - подои нынеш-
него дня. Из глиняной трубы избушки скоро поднимается
дым кизяка, молоко переделывается в каймак; девка раз-
жигает огонь, а старуха выходит к воротам. Сумерки
охватили уже станицу. По всему воздуху разлит запах
овоща, скотины и душистого дыма кизяка. У ворот и по
улице везде перебегают казачки, несущие в руках зажжен-
ные тряпки. На дворе слышно пыхтенье и спокойная
жвачка опроставшейся скотины, и только женские и дет-
ские голоса перекликаются по дворам и улицам. В будни
редко когда заслышится мужской пьяный голос.

Одна из казачек, старая, высокая, мужественная жен-
щина, с противоположного двора, подходит к бабуке
Улитке просить огня; в руке у нее тряпка.

- Что, бабука, убрались? - говорит она.

- Девка топит. Аль огоньку надо? - говорит бабука
Улитка, гордая тем, что может услужить.

Обе казачки идут в хату; грубые руки, не привыкшие
к мелким предметам, с дрожанием сдирают крышку с
драгоценной коробочки со спичками, которые составляют
редкость на Кавказе. Пришедшая мужественная казач-
ка садится на приступок с очевидным намерением по-
болтать.

- Что твой-то, мать, в школе? - спрашивает пришед-
шая.

- Все ребят учит, мать. Писал, к празднику будет,-
говорит хорунжиха.

- Человек умный ведь; в пользу все.

- Известно, в пользу.

- А мой Лукаша на кордоне, а домой не пускают,-
говорит пришедшая, несмотря на то, что хорунжиха давно
это знает. Ей нужно поговорить про своего Лукашу, ко-
торого она только собрала в казаки и которого она хочет
женить на Марьяне, хорунжевой дочери.

- На кордоне и стоит?

- Стоит, мать. С праздника не бывал. Намедни с

1 Избушкой у казаков называется низенький холодный сру-
бец, где кипятится и сберегается молочный скоп.

Фомушкиным рубахи послала. Говорит: ничего, начальст-
во одобряет. У них, байт, опять абреков ищут. Лукаша,
говорит, весел, ничего.

- Ну и слава богу,- говорит хорунжиха.- Урван -
одно слово.

Лукашка прозван Урваном за молодечество, за то, что
казачонка вытащил из воды, урвал. И хорунжиха помяну-
ла про это, чтобы с своей стороны сказать приятное Лу-
кашкиной матери.

- Благодарю бога, мать, сын хороший, молодец, все
одобряют,- говорит Лукашкина мать,- только бы же-
нить его, и померла бы спокойно.

- Что ж, девок мало ли по станице? - отвечает хит-
рая хорунжиха, корявыми руками старательно надевая
крышку на коробочку со спичками.

- Много, мать, много,- замечает Лукашкина мать и
качает головой,- твоя девка, Марьянушка-то, твоя вот
девка, так по полку поискать.

Хорунжиха знает намерение Лукашкиной матери, и
хотя Лукашка ей кажется хорошим казаком, она откло-
няется от этого разговора, во-первых, потому, что она -
хорунжиха и богачка, а Лукашка - сын простого казака,
сирота. Во-вторых, потому, что не хочется ей скоро рас-
статься с дочерью. Главное же потому, что приличие
того требует.

- Что ж, Марьянушка подрастет, также девка бу-
дет,- говорит она сдержанно и скромно.

- Пришлю сватов, пришлю, дай сады уберем, твоей
милости кланяться придем,- говорит Лукашкина мать.-
Илье Васильевичу кланяться придем. 3

- Что Иляс! - гордо говорит хорунжиха,- со мной Я
говорить надо. На все свое время.

Лукашкина мать по строгому лицу хорунжихи видит,
что дальше говорить неудобно, зажигает спичкой тряпку
и, приподнимаясь, говорит:- Не оставь, мать, попомни
эти слова. Пойду, топить надо,- прибавляет она.

Переходя через улицу и размахивая в вытянутой руке
зажженную тряпку, она встречает Марьянку, которая
кланяется ей.

<Краля девка, работница девка,- думает она, глядя
на красавицу.- Куда ей расти! Замуж пора, да в хороший
дом, замуж за Лукашку>.

У бабуки же Улитки своя забота, и она как сидела на
пороге, так и остается, и о чем-то трудно думает, до тех
пор пока девка не позвала ее.

Мужское население станицы живет в походах и на
кордонах, или постах, как называют казаки. Тот самый
Лукашка Урван, про которого говорили старухи в стани-
це, перед вечером стоял на вышке Нижне-Протоцкого
поста. Нижне-Протоцкий пост - на самом берегу Терека.
Облокотившись на перильцы вышки, он, щурясь, погля-
дывал то на даль за Тереком, то вниз на товарищей-ка-
заков и изредка заговаривал с ними. Солнце уже прибли-
жалось к снеговому хребту, белевшему над курчавыми
облаками. Облака, волнуясь у его подошвы, принимали
более и более темные тени. В воздухе разливалась вечер-
няя прозрачность. Из заросшего дикого леса тянуло све-
жестью, но около поста еще было жарко. Голоса разгова-
ривавших казаков звучнее раздавались и стояли в возду-
хе. Коричневый быстрый Терек отчетливей отделялся от
неподвижных берегов всею своею подвигающеюся массой.
Он начинал сбывать, и кое-где мокрый песок бурел на
берегах и на отмелях. Прямо против кордона, на том бе-
регу, все было пусто; только низкие бесконечные и пу-
стынные камыши тянулись до самых гор. Немного в сто-
роне виднелись на низком берегу глиняные дома, плоские
крыши и воронкообразные трубы чеченского аула. Зоркие
глаза казака, стоявшего на вышке, следили в вечернем
дыму мирного аула за движущимися фигурами издалека
видневшихся чеченок в синих и красных одеждах.

Несмотря на то, что казаки каждый час ожидали пере-
правы и нападения абреков1 с татарской стороны, осо-
бенно в мае месяце, когда лес по Тереку так густ, что
пешему трудно пролезть чрез него, а река так мелка, что
кое-где можно переезжать ее вброд, и несмотря на то,
что дня два тому назад прибегал2 от полкового команди-
ра казак с цидулкой3, в которой значилось, что, по полу-
ченным чрез лазутчиков сведениям, партия в восемь чело-
век намерена переправиться через Терек, и потому
предписывается наблюдать особую осторожность,- на
кордоне не соблюдалось особенной осторожности. Казаки,
как дома, без оседланных лошадей, без оружия, занима-

1 Абреком называется немирной чеченец, с целью воровства
или грабежа переправившийся на русскую сторону Терека.

2 Прибегал - значит на казачьем наречье - приезжал верхом.

3 Цидулой называется циркуляр, рассылаемый по постам.

лись кто рыбною ловлей, кто пьянством, кто охотой. Толь-
ко лошадь дежурного оседланная ходила в треноге по
тернам около леса, и только часовой казак был в черкеске,
ружье и шашке. Урядник, высокий худощавый казак, с
чрезвычайно длинною спиной и маленькими ногами и
руками, в одном расстегнутом бешмете, сидел на завалине
избы и с выражением начальнической лени и скуки, за-

крыв глаза, переваливал голову с руки на руку. Пожилой
казак с широкою седоватою черною бородой, в одной под-
поясанной черным ремнем рубахе, лежал у самой воды
и лениво смотрел на однообразно бурливший и завора-
чивающий Терек. Другие, также измученные жаром, полу-
раздетые, кто полоскал белье в Тереке, кто вязал уздеч-
ку кто лежал на земле, мурлыкая песню, на горячем
песке берега. Один из казаков с худым и черно-загорелым
лицом, видимо мертвецки пьяный, лежал навзничь у од-
ной из стен избы, часа два тому назад бывшей в тени,
но на которую теперь прямо падали жгучие косые
лучи.

Лукашка, стоявший на вышке, был высокий, красивый
малый лет двадцати, очень похожий на мать. Лицо и все
сложение его, несмотря на угловатость молодости, выра-
жали большую физическую и нравственную силу. Несмот-
ря на то, что он недавно был собран в строевые, по широ-
кому выражению его лица и спокойной уверенности позы
видно было, что он уже успел принять свойственную каза-
кам и вообще людям, постоянно носящим оружие, воин-
ственную и несколько гордую осанку, что он казак и знает
себе цену не ниже настоящей. Широкая черкеска была
кое-где порвана, шапка была заломлена назад по-чечен-
ски, ноговицы спущены ниже колен. Одежа его была не-
богатая, но она сидела на нем с тою особою казацкою ще-
голеватостью, которая состоит в подражании чеченским
джигитам. На настоящем джигите все всегда широко,
оборванно, небрежно; одно оружие богато. Но надето,
подпоясано и пригнано это оборванное платье и оружие
одним известным образом, который дается не каждому и
который сразу бросается в глаза казаку или горцу. Лукаш-
ка имел этот вид джигита. Заложив руки за шашку и щу-
ря глаза, он все вглядывался в дальний аул. Порознь
черты лица его были нехороши, но, взглянув сразу на его
статное сложение и чернобровое умное лицо, всякий не-
вольно сказал бы: <Молодец
малый!>

- Баб-то, баб-то в ауле
что высыпало! - сказал он
резким голосом, лениво рас-
крывая яркие белые зубы и
не обращаясь ни к кому в
особенности.

Назарка, лежавший внизу, тотчас же торопливо под-
нял голову и заметил:

- За водой, должно, идут.

- Из ружья бы пугнуть,- сказал Лукашка, посмеива-
ясь,- то-то бы переполошились!

- Не донесет.

- Вона! Мое через перенесет. Вот дай срок, их празд-
ник будет, пойду к Гирей-хану в гости, бузу4 пить,-
сказал Лукашка, сердито отмахиваясь от липнувших к
нему комаров.

Шорох в чаще обратил внимание казаков. Пестрый
легавый ублюдок, отыскивая след и усиленно махая об-
лезлым хвостом, подбегал к кордону. Лукашка узнал
собаку соседа-охотника, дяди Ерошки, и вслед за ней
разглядел в чаще подвигавшуюся фигуру самого охот-
ника.

Дядя Ерошка был огромного роста казак, с седою
как лунь широкою бородой и такими широкими плечами
и грудью, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он
казался невысоким: так соразмерны были все его сильные
члены. На нем был оборванный подоткнутый зипун, на
ногах обвязанные веревочками по онучам оленьи порш-
ни2 и растрепанная белая шапчонка. За спиной он нес
чрез одно плечо кобылку3 и мешок с курочкой и кобчи-
ком для приманки ястреба; чрез другое плечо он нес на
ремне дикую убитую кошку; на спине за поясом заткну-
ты были мешочек с пулями, порохом и хлебом, конский
хвост, чтоб отмахиваться от комаров, большой кинжал
с прорванными ножнами, испачканными старою кровью,
и два убитые фазана. Взглянув на кордон, он остановился.

- Гей, Лям! - крикнул он на собаку таким заливи-
стым басом, что далеко в лесу отозвалось эхо, и, переки-
нув на плечо огромное пистонное ружье, называемое у
казаков флинтой, приподнял шапку.

- Здорово дневали, добрые люди! Гей! - обратился он
к казакам тем же сильным и веселым голосом, без вся-
кого усилия, но так громко, как будто кричал кому-нибудь
на другую сторону реки.

- Здорово, дядя! Здорово! - весело отозвались с раз-
ных сторон молодые голоса казаков.

1 Татарское пиво из пшена.
2 Обувь из невыделанной кожи, надеваемая только размоченная.
3 Орудие для того, чтоб подкрадываться под фазанов.

- Что видали? Сказывай! - прокричал дядя Ерошка,
отирая рукавом черкески пот с красного широкого лица.

- Слышь, дядя! Какой ястреб во тут на чинаре живет!
Как вечер, так и вьется,- сказал Назарка, подмигивая
глазом и подергивая плечом и ногою.

- Ну, ты! - недоверчиво сказал старик.

- Право, дядя, ты посиди1,-подтвердил Назарка,
посмеиваясь.

Казаки засмеялись.

Шутник не видал никакого ястреба; но у молодых ка-
заков на кордоне давно вошло в обычай дразнить и обма-
нывать дядю Ерошку всякий раз, как он приходил к ним.

- Э, дурак, только брехать! - проговорил Лукашка с
вышки на Назарку.

Назарка тотчас же замолк.

- Надо посидеть. Посижу,- отозвался старик к вели-
кому удовольствию всех казаков.- А свиней видали?

- Легко ли! Свиней смотреть! - сказал урядник,
очень довольный случаю развлечься, переваливаясь и обе-
ими руками почесывая свою длинную спину.- Тут абре-
ков ловить, а не свиней надо. Ты ничего не слыхал,
дядя, а? - прибавил он, без причины щурясь и открывая
белые сплошные зубы.

- Абреков-то? - проговорил старик.- Не, не слы-
хал. А что, чихирь есть? Дай испить, добрый человек. Из-
маялся, право. Я тебе, вот дай срок, свежинки принесу,
право, принесу. Поднеси,- прибавил он.

- Ты что ж, посидеть, что ли, хочешь? - спросил
урядник, как будто не расслышав, что сказал тот.

- Хотел ночку посидеть,- отвечал дядя Ерошка,-
може, к празднику и даст бог, замордую что; тогда и
тебе дам, право!

- Дядя! Ау! Дядя! - резко крикнул сверху Лука,
обращая на себя внимание, и все казаки оглянулись на
Лукашку.- Ты к верхнему протоку сходи, там табун
важный ходит. Я не вру. Пра! Намеднись наш казак од-
ного стрелил. Правду говорю,-прибавил он, поправляя
за спиной винтовку и таким голосом, что видно было,
что он не смеется.

- Э, Лукашка Урван здесь! - сказал старик, взгляды-
вая кверху.- Кое место стрелил?

- А ты и не видал! Маленький, видно,- сказал Лу-

1 Посидеть- значит караулить зверя.

кашка.- У самой у канавы, дядя,- прибавил он серьез-
но, встряхивая головой.- Шли мы так-то по канаве, как
он затрещит, а у меня ружье в чехле было, Иляска как
лопнет...1 Да я тебе покажу, дядя, кое место,-недалече.
Вот дай срок. Я, брат, все его дорожки знаю. Дядя Мо-
сев! - прибавил он решительно и почти повелительно
уряднику,- пора сменять! - и, подобрав ружье, не дожи-
даясь приказания, стал сходить с вышки.

- Сходи! - сказал уже после урядник, оглядываясь
вокруг себя.- Твои часы, что ли, Гурка? Иди! И то, ло-
вок стал Лукашка твой,- прибавил урядник, обращаясь
к старику.- Все, как ты, ходит, дома не посидит; намед-
ни убил одного.

VII

Солнце уже скрылось, и ночные тени быстро надвига-
лись со стороны леса. Казаки кончили свои занятия около
кордона и собирались к ужину в избу. Только старик, все
еще ожидая ястреба и подергивая привязанного за ногу
кобчика, оставался под чинарой. Ястреб сидел на дереве,
но не спускался на курочку. Лукашка неторопливо улажи-
вал в самой чаще тернов, на фазаньей тропке, петли для
ловли фазанов и пел одну песню за другою. Несмотря на
высокий рост и большие руки, видно было, что всякая
работа, крупная и мелкая, спорилась в руках Лукашки.

- Гей, Лука! - послышался ему недалеко из чащи
пронзительно-звучный голос Назарки.- Казаки ужинать
пошли.

Назарка с живым фазаном под мышкой, продираясь
через терны, вылез на тропинку.

- О! - сказал Лукашка, замолкая.- Где петуха-то
взял? Должно, мой пружок...2

Назарка был одних лет с Лукашкой и тоже с весны
только поступил в строевые.

Он был малый некрасивый, худенький, мозглявый, с
визгливым голосом, который так и звенел в ушах. Они
были соседи и товарищи с Лукою. Лукашка сидел по-та-
тарски на траве и улаживал петли.

- Не знаю чей. Должно, твой.

- За ямой, что ль, у чинары? Мой и есть, вчера поста-
новил.

1 Лопнет- выстрелит на казачьем языке.
2 Силки, которые ставят для ловли фазанов.

Лукашка встал и посмотрел пойманного фазана. По-
гладив рукой по темно-сизой голове, которую петух ис-
пуганно вытягивал, закатывая глаза, он взял его в руки.

- Нынче пилав сделаем; ты поди зарежь да ощипи.

- Что ж, сами съедим или уряднику отдать?

- Будет с него.

- Боюсь я их резать,- сказал Назарка.

- Давай сюда.

Лукашка достал ножичек из-под кинжала и быстро
дернул им. Петух встрепенулся, но не успел расправить
крылья, как уже окровавленная голова загнулась и заби-
лась.

- Вот так-то делай! - проговорил Лукашка, бросая
петуха.- Жирный пилав будет.

Назарка вздрогнул, глядя на петуха.

- А слышь, Лука, опять нас в секрет пошлет черт-
то,- прибавил он, поднимая фазана и под чертом разумея
урядника.- Фомушкина за чихирем услал, его черед был.
Котору ночь ходим! Только на нас и выезжает.

Лукашка, посвистывая, пошел по кордону.

- Захвати бечевку-то! - крикнул он.
Назарка повиновался.

- Я ему нынче скажу, право, скажу,- продолжал
Назарка.- Скажем: не пойдем, измучились, да и все тут.
Скажи, право, он тебя послушает. А то что это!

- Во нашел о чем толковать! - сказал Лукашка,
видимо думая о другом,- дряни-то! Добро бы из станицы
на ночь выгонял, обидно бы было. Там погуляешь, а тут
что? Что на кордоне, что в секрете, все одно. Эка ты...

- А в станицу придешь?

- На праздник пойду.

- Сказывал Гурка, твоя Дунайка с Фомушкиным гу-
ляет,-вдруг сказал Назарка.

- А черт с ней! - отвечал Лукашка, оскаливая
сплошные белые зубы, но не смеясь.- Разве я другой не
найду.

- Как сказывал Гурка-то: пришел, говорит, он к ней,
а мужа нет. Фомушкин сидит, пирог ест. Он посидел, да
и пошел под окно; слышит, она и говорит: <Ушел черт-то.
Что, родной, пирожка не ешь? А спать, говорит, домой не
ходи>. А он и говорит из-под окна: <Славно>.

- Врешь!

- Право, ей-богу.

Лукашка помолчал.

- А другого нашла, черт с ней: девок мало ли? Она
мне и то постыла.

- Вот ты черт какой!-сказал Назарка.-Ты бы к
Марьянке хорунжиной подъехал. Что она ни с кем не
гуляет?

Лукашка нахмурился.

- Что Марьянка! все одно! - сказал он.

- Да вот сунься-ка...

- А ты что думаешь? Да мало ли их по станице?

И Лукашка опять засвистал и пошел к кордону, обры-
вая листья с сучьев. Проходя по кустам, он вдруг оста-
новился, заметив гладкое деревцо, вынул из-под кинжала
ножик и вырезал.

- То-то шомпол будет,- сказал он, свистя в воздухе
прутом.

Казаки сидели за ужином в мазаных сенях кордона,
на земляном полу, вокруг низкого татарского столика,
когда речь зашла о череде в секрет.

- Кому ж нынче идти? - крикнул один из казаков,
обращаясь к уряднику в отворенную дверь хаты.

- Да кому идти? - отозвался урядник.- Дядя
Бурлак ходил, Фомушкин ходил,- сказал он не сов-
сем уверенно.- Идите вы, что ли? Ты да Назар,-
обратился он к Луке,- да Ергушов пойдет; авось про-
спался.

- Ты-то не просыпаешься, так ему как же! - сказал
Назарка вполголоса.

Казаки засмеялись.

Ергушов был тот самый казак, который пьяный спал у
избы. Он только что, протирая глаза, ввалился в сени.

Лукашка в это время, встав, справлял ружье.

- Да скорей идите; поужинайте и идите,- сказал
урядник. И, не ожидая выражения согласия, урядник за-
творил дверь, видимо мало надеясь на послушание каза-
ков.- Кабы не приказано было, я бы не послал, а то,
гляди, сотник набежит. И то, говорят, восемь человек
абреков переправилось.

- Что ж, идти надо,- говорил Ергушов,- порядок!
Нельзя, время такое. Я говорю, идти надо.

Лукашка между тем, держа обеими руками передо
ртом большой кусок фазана и поглядывая то на урядника,
то на Назарку, казалось, был совершенно равнодушен к
тому, что происходило, и смеялся над обоими. Казаки
еще не успели убраться в секрет, когда дядя Ерошка, до

ночи напрасно просидевший под чинарой, вошел в тем-
ные сени.

- Ну, ребята,-загудел в низких сенях его бас, по-
крывавший все голоса,- вот и я с вами пойду. Вы на
чеченцев, а я на свиней сидеть буду.

VIII

Было уже совсем темно, когда дядя Ерошка и трое
казаков с кордона, в бурках и с ружьями за плечами, по-
шли вдоль по Тереку на место, назначенное для секрета.
Назарка вовсе не хотел идти, но Лука крикнул на него,
и они живо собрались. Пройдя молча несколько шагов,
казаки свернули с канавы и по чуть заметной тропинке в
камышах подошли в Тереку. У берега лежало толстое чер-
ное бревно, выкинутое водой, и камыш вокруг бревна был
свежо примят.

- Здесь, что ль сидеть? - сказал Назарка.

- А то чего ж! - сказал Лукашка,- садись здесь, а
я живо приду, только дяде укажу.

- Самое тут хорошее место: нас не видать, а нам вид-
но,- сказал Ергушов,- тут и сидеть; самое первое
место.

Назарка с Ергушовым, разостлав бурки, расположи-
лись за бревном, а Лукашка пошел дальше с дядей Ерош-
кой.

- Вот тут недалече, дядя,- сказал Лукашка, не-
слышно ступая вперед старика,- я укажу, где прошли.
Я, брат, один знаю.

- Укажь; ты молодец, Урван,- так же шепотом отве-
чал старик.

Пройдя несколько шагов, Лукашка остановился,
нагнулся над лужицей и свистнул.

- Вот где пить прошли, видишь, что ль?- чуть слыш-
но сказал он, указывая на свежий след.

- Спаси тебя Христос,- отвечал старик,- карга за
канавой, в котлу бани1 будет,-прибавил он.-Я посижу,
а ты ступай.

Лукашка вскинул выше бурку и один пошел назад по

1 Котлубанью называется яма, иногда иросто лужа, в ко-
торой мажется кабан, натирая себе <калган>, толстую хрящеватую
шкуру.

берегу, быстро поглядывая то налево - на стену камышей,
то на Терек, бурливший подле под берегом. <Ведь тоже
караулит или ползет где-нибудь>,-подумал он про че-
ченца. Вдруг сильный шорох и плесканье в воде застави-
ли его вздрогнуть и схватиться за винтовку. Из-под бере-
га, отдуваясь, выскочил кабан, и черная фигура, отделив-
шись на мгновенье от глянцевитой поверхности воды,
скрылась в камышах. Лука быстро выхватил ружье, при-
ложился, но не успел выстрелить: кабан уже скрылся в
чаще. Плюнув с досады, он пошел дальше. Подходя к
месту секрета, он снова приостановился и слегка свистнул.
Свисток откликнулся, и он подошел к товарищам.

Назарка, свернувшись, уже спал. Ергушов сидел, под-
жав под себя ноги, и немного посторонился, чтобы дать
место Лукашке.

- Как сидеть весело, право, место хорошее,- сказал
он.- Проводил?

- Указал,-отвечал Лукашка, расстилая бурку.-
А сейчас какого здорового кабана у самой воды стронул.
Должно, тот самый! Ты небось слышал, как затрещал?

- Слышал, как затрещал зверь. Я сейчас узнал, что
зверь. Так и думаю: Лукашка зверя спугнул,-сказал
Ергушов, завертываясь в бурку.- Я теперь засну, - при-
бавил он,- ты разбуди после петухов; потому, порядок
надо. Я засну, поспим; а там ты заснешь, я посижу;
так-то.

- Я и спать, спасибо, не хочу,- ответил Лукашка.

Ночь была темная, теплая и безветренная. Только с
одной стороны небосклона светились звезды; другая и
большая часть неба, от гор, была заволочена одною боль-
шою тучей. Черная туча, сливаясь с горами, без ветра,
медленно подвигалась дальше и дальше, резко отделяясь
своими изогнутыми краями от глубокого звездного неба.
Только впереди казаку виднелся Терек и даль; сзади и
с боков его окружала стена камышей. Камыши изредка,
как будто без причины, начинали колебаться и шуршать
друг о друга. Снизу колеблющиеся махалки казались пу-
шистыми ветвями дерев на светлом краю неба. У самых
ног спереди был берег, под которым бурлил поток. Даль-
ше глянцевитая движущаяся масса коричневой воды одно-
образно рябила около отмелей и берега. Еще дальше и
вода, и берег, и туча - все сливалось в непроницаемый
мрак. По поверхности воды тянулись черные тени, кото-
рые привычный глаз казака признавал за проносимые

сверху коряги. Только изредка зарница, отражаясь в воде,
как в черном зеркале, обозначала черту противоположно-
го отлогого берега. Равномерные ночные звуки шуршанья
камышин, храпенья казаков, жужжанья комаров и те-
ченья воды прерывались изредка то дальним выстрелом,
то бульканьем отвалившегося берега, то всплеском боль-
шой рыбы, то треском зверя по дикому, заросшему лесу.
Раз сова пролетела вдоль по Тереку, задевая ровно через
два взмаха крылом о крыло. Над самою головой казаков
она поворотила к лесу и, подлетая к дереву, не через раз,
а уже с каждым взмахом задевала крылом о крыло и по-
том долго копошилась, усаживаясь на старой чинаре. При
всяком таком неожиданном звуке слух неспавшего каза-
ка усиленно напрягался, глаза щурились, и он неторопли-
во ощупывал винтовку.

Прошла большая часть ночи. Черная туча, протянув-
шись на запад, из-за своих разорванных краев открыла
чистое звездное небо, и перевернутый золотистый рог ме-
сяца красно засветился над горами. Стало прохватывать
холодом. Назарка проснулся, поговорил и опять заснул.
Лукашка соскучился, встал, достал ножик из-под кинжала
и начал строгать палочку на шомпол. В голове его броди-
ли мысли о том, как там, в горах, живут чеченцы, как
ходят молодцы на эту сторону, как не боятся они каза-
ков и как могут переправиться в другом месте. И он
высовывался и глядел вдоль реки, но ничего не было вид-
но. Изредка поглядывая на реку и дальний берег, слабо
отделявшийся от воды при робком свете месяца, он уже
перестал думать о чеченцах и только ждал времени будить
товарищей и идти в станицу. В станице ему представля-
лась Дунька, его душенька, как называют казаки любов-
ниц, и он с досадой думал о ней. Признаки утра: сереб-
ристый туман забелел над водой и молодые орлы недале-
ко от него пронзительно засвистали и захлопали крылья-
ми. Наконец вскрик первого петуха донесся далеко из
станицы, вслед за тем другой протяжный петушиный
крик, на который отозвались другие голоса.

<Пора будить>,- подумал Лукашка, кончив шомпол и
почувствовав, что глаза его отяжелели. Обернувшись к
товарищам, он разглядел, кому какие принадлежали
ноги; но вдруг ему показалось, что плеснуло что-то на той
стороне Терека, и он еще раз оглянулся на светлеющий
горизонт гор под перевернутым серпом, на черту того
берега, на Терек и на отчетливо видневшиеся теперь плы-

вущие по нем карчи. Ему показалось, что он движется,
а Терек с карчами неподвижен; но это продолжалось толь-
ко мгновение. Он опять стал вглядываться. Одна большая
черная карча с суком особенно обратила его внимание.
Как-то странно, не перекачиваясь и не крутясь, плыла
эта карча по самой середине. Ему даже показалось, что
она плыла не по течению, а перебивала Терек на отмель.
Лукашка, вытянув шею, начал пристально следить за ней.
Карча подплыла к мели, остановилась и странно зашеве-
лилась. Лукашке замерещилось, что показалась рука из-
под карчи. <Вот как абрека один убью!>- подумал он,
схватился за ружье, неторопливо, но быстро расставил
подсошки, положил на них ружье, неслышно, придержав,
взвел курок и, притаив дыхание, стал целиться, все
всматриваясь. <Будить не стану>,-думал он. Однако
сердце застучало у него в груди так сильно, что он оста-
новился и прислушался. Карча вдруг бултыхнула и снова
поплыла, перебивая воду, к нашему берегу. <Не про-
пустить бы!>-подумал он, и вот, при слабом свете ме-
сяца, ему мелькнула татарская голова впереди карчи. Он
навел ружьем прямо на голову. Она ему показалась сов-
сем близко, на конце ствола. Он глянул через. <Он и есть,
абрек>,- подумал он радостно и, вдруг порывисто вскочив
на колени, снова повел ружьем, высмотрел цель, которая
чуть виднелась на конце длинной винтовки, и, по ка-
зачьей, с детства усвоенной привычке проговорив: <Отцу
и сыну>,- пожал шишечку спуска. Блеснувшая молния
на мгновенье осветила камыши и воду. Резкий, отрыви-
стый звук выстрела разнесся по реке и где-то далеко пе-
решел в грохот. Карча уже поплыла не поперек реки, а
вниз по течению, крутясь и колыхаясь.

- Держи, я говорю!- закричал Ергушов, ощупывая
винтовку и приподнимаясь из-за чурбана.

- Молчи, черт!- стиснув зубы, прошептал на него
Лука.- Абреки!

- Кого стрелил?- спрашивал Назарка,- кого стре-
лил, Лукашка?

Лукашка ничего не отвечал. Он заряжал ружье и
следил за уплывающей карчой. Неподалеку остановилась
она на отмели, и из-за нее показалось что-то большое,
покачиваясь на воде.

- Чего стрелил? Что не сказываешь?- повторяли ка-
заки.

- Абреки! сказывают тебе,- повторил Лука.

- Будет брехать-то! Али так вышло ружье-то?..

- Абрека убил! Вот что стрелил!-проговорил со-
рвавшимся от волнения голосом Лукашка, вскакивая на
ноги.- Человек плыл...- сказал он, указывая на от-
мель.- Я его убил. Глянь-ка сюда.

- Будет врать-то,- повторял Ергушов, протирая
глаза.

- Чего будет? Вот, гляди! Гляди сюда,- сказал Лу-
кашка, схватывая его за плеча и пригибая к себе с такой
силой, что Ергушов охнул.

Ергушов посмотрел по тому направлению, куда
указывал Лука, и, рассмотрев тело, вдруг переменил
тон.

- Эна! Я тебе говорю, другие будут, верно тебе гово-
рю,- сказал он тихо и стал осматривать ружье.- Это пе-
редовой плыл; либо уж здесь, либо недалече на той сто-
роне; я тебе верно говорю.

Лукашка распоясался и стал скидывать черкеску.

- Куда ты, дурак?- крикнул Ергушов,- сунься
только, ни за что пропадешь, я тебе верно говорю. Коли
убил, не уйдет. Дай натруску, порошку подсыпать. У тебя
есть? Назар! Ты ступай живо на кордон, да не по бере-
гу ходи: убьют, верно говорю.

- Так я один и пошел! Ступай сам,- сказал сердито
Назарка.

Лукашка, сняв черкеску, подошел к берегу.

- Не лазяй, говорят,- проговорил Ергушов, подсы-
пая порох на полку ружья.- Вишь, не шелохнется,
уж я вижу. До утра недалече, дай с кордона прибегут.
Ступай, Назар; эка робеешь! Не робей, я говорю.

- Лука, а Лука!-говорил Назарка,-да ты скажи,
как убил.

Лука раздумал тотчас же лезть в воду.

- Ступайте на кордон живо, а я посижу. Да казакам
велите в разъезд послать. Коли на этой стороне... ловить
надо!

- Я говорю, уйдут,- сказал Ергушов, поднимаясь,-
ловить надо, верно.

И Ергушов с Назаркой встали и, перекрестившись,
пошли к кордону, но не берегом, а ломясь через терны и
пролезая на лесную дорожку.

- Ну, смотри, Лука, не шелохнись,- проговорил Ер-
гушов,- а то тоже здесь срежут тебя. Ты смотри не зе-
вай, я говорю.

- Иди, знаю,- проговорил Лука и, осмотрев ружье,
сел опять за чурбан.

Лукашка сидел один, смотрел на отмель и прислуши-
вался, не слыхать ли казаков; но до кордона было дале-
ко, а его мучило нетерпенье; он так и думал, что вот
уйдут те абреки, которые шли с убитым. Как на кабана,
который ушел вечером, досадно было ему на абреков, ко-
торые уйдут теперь. Он поглядывал то вокруг себя, то на
тот берег, ожидая вот-вот увидать еще человека, и, при-
ладив подсошки, готов был стрелять. О том, чтобы его
убили, ему и в голову не приходило.

Уже начинало светать. Все чеченское тело, остано-
вившееся и чуть колыхавшееся на отмели, было теперь
ясно видно. Вдруг невдалеке от казака затрещал камыш,
послышались шаги и зашевелились махалки камыша. Ка-
зак взвел на второй взвод и проговорил: <Отцу и сыну>.
Вслед за щелканьем курка шаги затихли.

- Гей, казаки! Дядю не убей,- послышался спокой-
ный бас, и, раздвигая камыши, дядя Ерошка вплоть по-
дошел к нему.

- Чуть-чуть не убил тебя, ей-богу!- сказал Лукашка.

- Что стрелил?- спросил старик.

Звучный голос старика, раздавшийся в лесу и вниз по
реке, вдруг уничтожил ночную тишину и таинственность,
окружавшую казака. Как будто вдруг светлей и видней
стало.

- Ты вот ничего не видал, дядя, а я убил зверя,-
сказал Лукашка, спуская курок и вставая неестественно
спокойно.

Старик, уже не спуская с глаз, смотрел на ясно теперь
белевшую спину, около которой рябил Терек.

- С карчой на спине плыл. Я его высмотрел, да как...
Глянь-ко сюда! Во! В портках синих, ружье никак...
Видишь, что ль?- говорил Лука.

- Чего не видать!- с сердцем сказал старик, и что-то
серьезное и строгое выразилось в лице старика.- Джигита
убил,-сказал он как будто с сожалением.

- Сидел так-то я, гляжу, что чернеет с той стороны?
Я еще там его высмотрел, точно человек подошел и упал.
Что за диво! А карча, здоровая карча плывет, да не

вдоль плывет, а поперек перебивает. Глядь, а из-под ней
голова показывает. Что за чудо? Повел я, из камыша-то
мне и не видно; привстал, а он услыхал, верно, бестия,
да на отмель и выполз, оглядывает. Врешь, думаю, не
уйдешь. Только выполз, оглядывает. (Ох, глотку завалило
чем-то!) Я ружье изготовил, не шелохнусь, выжидаю. По-

стоял, постоял, опять и поплыл, да как наплыл на месяц-
то, так аж спина видна. <Отцу и сыну и святому духу>.
Глядь из-за дыма, а он и барахтается. Застонал али по-
чудилось мне? Ну, слава тебе, господи, думаю, убил! А как
на отмель вынесло, все наружу стало, хочет встать, да и
нет силы-то. Побился, побился и лег. Чисто, все видать.
Вишь, не шелохнется, должно издох. Казаки на кордон
побежали, как бы другие не ушли!

- Так и поймал!-сказал старик.-Далече, брат, те-
перь...- И он опять печально покачал головою. В это
время пешие и конные казаки с громким говором и
треском сучьев послышались по берегу.

- Ведут -каюк, что ли?- крикнул Лука.

- Молодец, Лука! Тащи на берег!- кричал один из
казаков.

Лукашка, не дожидаясь каюка, стал раздеваться, не
спуская глаз с добычи.

- Погоди, каюк Назарка ведет,-кричал урядник.

- Дурак! Живой, может! Притворился! Кинжал возь-
ми,- прокричал другой казак.

- Толкуй!- крикнул Лука, скидывая портки. Он жи-
во разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со всплеском
вскочил в воду, обмакнулся и, вразмашку кидая белыми
руками и высоко поднимая спину из воды и отдувая попе-
рек течения, стал перебивать Терек к отмели. Толпа каза-
ков звонко, в несколько голосов, говорила на берегу. Трое
конных поехали в объезд. Каюк показался из-за поворота.
Лукашка поднялся на отмели, нагнулся над телом, во-
рохнул его раза два. <Как есть мертвый!>- прокричал от-
туда резкий голос Луки.

Чеченец был убит в голову. На нем были синие портки,
рубаха, черкеска, ружье и кинжал, привязанные на спину.
Сверх всего был привязан большой сук, который и об-
манул сначала Лукашку.

- Вот так сазан попался! - сказал один из собрав-
шихся кружком казаков, в то время как вытащенное
из каюка чеченское тело, приминая траву, легло на
берег.

- Да и желтый же какой!-сказал другой.

- Где искать поехали наши? Они небось все на той
стороне. Кабы не передовой был, так не так бы плыл.
Одному зачем плыть?- сказал третий.

- То-то ловкой должно, вперед всех выискался. Са-
мый, видно, джигит!- насмешливо сказал Лукашка, вы-

жимая мокрое платье у берега и беспрестанно вздраги-
вая.- Борода крашена, подстрижена.

- И зипун в мешочке на спину приладил. Оно и
плыть ему легче от нее,- сказал кто-то.

- Слышь, Лукашка!-сказал урядник, державший в
руках кинжал и ружье, снятые с убитого.- Ты кинжал
себе возьми и зипун возьми, а за ружье, приди, я тебе
три монета дам Вишь, оно и с свищом,- прибавил он,
пуская дух в дуло,-так мне на память лестно.

Лукашка ничего не ответил, ему, видимо, досадно бы-
ло это попрошайничество; но он знал, что этого не мино-
вать.

- Вишь, черт какой!- сказал он, хмурясь и бросая
наземь чеченский зипун,- хошь бы зипун хороший был,
а то байгуш.

- Годится за дровами ходить,-сказал другой казак.

- Мосев! я домой схожу,- сказал Лукашка, видимо
уж забыв свою досаду и желая употребить в пользу пода-
рок начальнику.

- Иди, что ж!

- Оттащи его за кордон, ребята,- обратился урядник
к казакам, все осматривая ружье.- Да шалашик от солнца
над ним сделать надо. Може, из гор выкупать будут.

- Еще не жарко,- сказал кто-то.

- А чакалка изорвет? Это разве хорошо? - заметил
один из казаков.

- Караул поставим, а то выкупать придут: нехорошо,
коли порвет.

- Ну, Лукашка, как хочешь: ведро ребятам поста-
вишь,- прибавил урядник весело.

- Уж как водится,- подхватили казаки.- Вишь,
счастье бог дал: ничего не видамши, абрека убил.

- Покупай кинжал и зипун. Давай денег больше.
И портки продам. Бог с тобой,- говорил Лука.- Мне не
налезут: поджарый черт был.

Один казак купил зипун за монет. За кинжал дал дру-
гой два ведра.

- Пей, ребята, ведро ставлю,- сказал Лука,- сам из
станицы привезу.

- А портки девкам на платки изрежь,- сказал На-
зарка.

Казаки загрохотали.

- Будет вам смеяться,- повторил урядник,- оттащи
тело-то. Что пакость такую у избы положили...

- Что стали? Тащи его сюда, ребята!-повелительно
крикнул Лукашка казакам, которые неохотно брались за
тело, и казаки исполнили его приказание, точно он был
начальник. Протащив тело несколько шагов, казаки опу-
стили ноги, которые, безжизненно вздрогнув, опустились,
и, расступившись, постояли молча несколько времени.
Назарка подошел к телу и поправил подвернувшуюся го-
лову так, чтобы видеть кровавую круглую рану над виском
и лицо убитого.

- Вишь, заметку какую сделал! В самые мозги!-
проговорил он,- не пропадет, хозяева узнают.

Никто ничего не ответил, и снова тихий ангел про-
летел над казаками.

Солнце уже поднялось и раздробленными лучами
освещало росистую зелень. Терек бурлил неподалеку; в
проснувшемся лесу, встречая утро, со всех сторон пере-
кликались фазаны. Казаки молча и неподвижно стояли
вокруг убитого и смотрели на него. Коричневое тело в
одних потемневших мокрых синих портках, стянутых по-
яском на впалом животе, было стройно и красиво. Мус-
кулистые руки лежали прямо, вдоль бедер. Синеватая
свежевыбритая круглая голова с запекшеюся раной сбоку
была откинута. Гладкий загорелый лоб резко отделялся
от бритого места. Стеклянно-открытые глаза с низко оста-
новившимися зрачками смотрели вверх - казалось, мимо
всего. На тонких губах, растянутых в краях и выстав-
лявшихся из-за красных подстриженных усов, казалось,
остановилась добродушная тонкая усмешка. На маленьких
кистях рук, поросших рыжими волосами, пальцы бы-
ли загнуты внутрь и ногти выкрашены красным. Лу-
кашка все еще не одевался, он был мокр, шея его была
краснее, и глаза его блестели больше обыкновенного;
широкие скулы вздрагивали; от белого, здорового
тела шел чуть заметный пар на утреннем свежем воз-
духе.

- Тоже человек был!- проговорил он, видимо лю-
буясь мертвецом.

- Да, попался бы ему, спуска бы не дал,- отозвался
один из казаков.

Тихий ангел отлетел. Казаки зашевелились, заговори-
ли. Двое пошли рубить кусты для шалаша. Другие по-
брели к кордону. Лука с Назаркой побежали собираться
в станицу.

Спустя полчаса через густой лес, отделявший Терек

от станицы, Лукашка с Назаркой почти бегом шли домой,
не переставая разговаривать.

- Ты ей не сказывай смотри, что я прислал; а поди
посмотри, муж дома, что ли?- говорил Лука резким го-
лосом.

- А я к Ямке зайду - погуляем, что ль?- спраши-
вал покорный Назар.

- Уж когда же гулять-то, что не нынче,- отвечал
Лука

Придя в станицу, казаки выпили и завалились спать
до вечера.

На третий день после описанного события две роты
кавказского пехотного полка пришли стоять в Новомлин-
скую станицу. Отпряженный ротный обоз уже стоял на
площади. Кашевары, вырыв яму и притащив с разных
дворов плохо лежавшие чурки, уже варили кашу. Фельд-
фебеля рассчитывали людей> Фурштаты забивали колья
для коновязи. Квартирьеры, как домашние люди, сновали
по улицам и переулкам, указывая квартиры офицерам и
солдатам. Тут были зеленые ящики, выстроенные во
фрунт. Тут были артельные повозки и лошади. Тут были
котлы, в которых варилась каша. Тут был и капитан, и
поручик, и Онисим Михайлович, фельдфебель. И находи-
лось все это в той самой станице, где, слышно было, при-
казано стоять ротам; следовательно, роты были дома. За-
чем стоять тут? Кто такие эти казаки? Нравится ли им,
что будут стоять у них? Раскольники они или нет? До
этого нет дела. Распущенные от расчета, изнуренные и за-
пыленные солдаты, шумно и беспорядочно, как усажи-
вающийся рой, рассыпаются по площади и улицам; ре-
шительно не замечая нерасположения казаков, по двое,
по трое, с веселым говором и позвякивая ружьями, входят
в хаты, развешивают амуницию, разбирают мешочки и
пошучивают с бабами. К любимому солдатскому месту, к
каше, собирается большая группа, и с трубочками в зу-
бах солдатики, поглядывая то на дым, незаметно подымаю-
щийся в жаркое небо и сгущающийся в вышине, как бе-
лое облако, то на огонь костра, как расплавленное стек-
ло дрожащий в чистом воздухе, острят и потешаются над
казаками и казачками за то, что они живут совсем не так,

как русские. По всем дворам виднеются солдаты, и слы-
шен их хохот, слышны ожесточенные и пронзительные
крики казачек, защищающих свои дома, не дающих воды
и посуды. Мальчишки и девчонки, прижимаясь к матерям
и друг к другу, с испуганным удивлением следят за все-
ми движениями не виданных еще ими армейских и на
почтительном расстоянии бегают за ними. Старые казаки
выходят из хат, садятся на завалинках и мрачно и молча-
ливо смотрят на хлопотню солдат, как будто махнув рукой
на все и не понимая, что из этого может выйти.

Оленину, который уже три месяца как был зачислен
юнкером в кавказский полк, была отведена квартира в
одном из лучших домов в станице, у хорунжего Ильи
Васильевича, то есть у бабуки Улиты.

- Что это будет такое, Дмитрий Андреевич?- гово-
рил запыхавшийся Ванюша Оленину, который верхом, в
черкеске, на купленном в Грозной кабардинце весело пос-
ле пятичасового перехода въезжал на двор отведенной
квартиры.

- А что, Иван Васильевич? - спросил он, подбадривая
лошадь и весело глядя на вспотевшего, со спутанными
волосами и расстроенным лицом Ванюшу, который при-
ехал с обозом и разбирал вещи.

Оленин на вид казался совсем другим человеком. Вме-
сто бритых скул у него были молодые усы и бородка.
Вместо истасканного ночною жизнью желтоватого лица -
на щеках, на лбу, за ушами был красный, здоровый загар.
Вместо чистого, нового черного фрака была белая, гряз-
ная, с широкими складками черкеска и оружие. Вместо
свежих крахмальных воротничков - красный ворот ка-
наусового бешмета стягивал загорелую шею. Он был одет
по-черкесски, но плохо; всякий узнал бы в нем русского,
а не джигита. Все было так, да не так. Несмотря на то,
вся наружность его дышала здоровьем, веселостью и са-
модовольством.

- Вам вот смешно,- сказал Ванюша,- а вы подите-
ка сами поговорите с этим народом: не дают тебе хода, да
и шабаш. Слова, так и того не добьешься.- Ванюша сер-
дито бросил к порогу железное ведро.- Не русские ка-
кие-то.

- Да ты бы станичного начальника спросил.

- Да ведь я их местоположения не знаю,- обиженно
отвечал Ванюша.

- Кто ж тебя так обижает?- спросил Оленин, огля-
дываясь кругом.

- Черт их знает! Тьфу! Хозяина настоящего нету, на
какую-то кригу1, говорят, пошел. А старуха такая дья-
вол, что упаси господи!- отвечал Ванюша, хватаясь за
голову.- Как тут жить будем, я уж не знаю. Хуже татар,
ей-богу. Даром, что тоже христиане считаются. На что
татарин, и тот благородней. <На кригу пошел!> Какую
кригу выдумали, неизвестно!- заключил Ванюша и от-
вернулся.

- Что, не так, как у нас на дворне?- сказал Оленин,
подтрунивая и не слезая с лошади.

- Лошадь-то пожалуйте,- сказал Ванюша, видимо
озадаченный новым для него порядком, но покоряясь сво-
ей судьбе.

- Так татарин благородней? А, Ванюша?- повторил
Оленин, слезая с лошади и хлопая по седлу.

1 К р и г о й называется место у берега, огороженное плетнем для
ловли рыбы.

- Да, вот вы смейтесь тут! Вам смешно!- проговорил
Ванюша сердитым голосом.

- Постой, не сердись, Иван Васильич,- отвечал Оле-
нин, продолжая улыбаться.-Дай вот я пойду к хозяе-
вам, посмотри - все улажу. Еще как заживем славно! Ты
не волнуйся только.

Ванюша не отвечал, а только, прищурив улаза, презри-
тельно посмотрел вслед барину и покачал головой. Ваню-
ша смотрел на Оленина только как на барина. Оленин
смотрел на Ванюшу только как на слугу. И они оба
очень удивились бы, ежели бы кто-нибудь! сказал им, что
они друзья. А они были друзья, сами того не зная. Ва-
нюша был взят в дом одиннадцатилетним мальчиком, ког-
да и Оленину было столько же. Когда Оленину было пят-
надцать лет, он одно время занимался обучением Ваню-
ши и выучил его читать по-французски, чем Ванюша
премного гордился. И теперь Ванюша, в минуты хорошего
расположения духа, отпускал французские слова и при
этом всегда глупо смеялся.

Оленин вбежал на крыльцо хаты и толкнул дверь в
сени. Марьянка в одной розовой рубахе, как обыкновенно
дома ходят казачки, испуганно отскочила от двери и, при-
жавшись к стене, закрыла нижнюю часть лица широким
рукавом татарской рубахи. Отворив дальше дверь, Оленин
увидел в полусвете всю высокую и стройную фигуру мо-
лодой казачки. С быстрым и жадным любопытством мо-
лодости он невольно заметил сильные и девственные фор-
мы, обозначавшиеся под тонкою ситцевою рубахой, и пре-
красные черные глаза, с детским ужасом и диким любо-
пытством устремленные на него. <Вот она!>-подумал
Оленин. <Да еще много таких будет>,- вслед за тем при-
шло ему в голову, и он отворил другую дверь в хату.
Старая бабука Улитка, также в одной рубахе, согнувшись,
задом к нему, выметала пол.

- Здравствуй, матушка! Вот я о квартире при-
шел...- начал он.

Казачка, не разгибаясь, обернула к нему строгое, но
еще красивое лицо.

- Что пришел? Насмеяться хочешь? А? Я те насме-
юсь! Черная на тебя немочь!- закричала она, искоса
глядя на пришедшего из-под насупленных бровей.

Оленин сначала думал, что изнуренное храброе кав-
казское воинство, которого он был членом, будет принято
везде, особенно казаками, товарищами по войне, с радо-

стью, и потому такой прием озадачил его. Не смущаясь,
однако, он хотел объяснить, что он намерен платить за
квартиру, но старуха не дала договорить ему.

- Чего пришел? Каку надо болячку? Скобленое твое
рыло! Вот дай срок, хозяин придет, он тебе покажет место.
Не нужно мне твоих денег поганых. Легко ли, не вида-
ли! Табачищем дом загадит, да деньгами платить хочет.
Эку болячку не видали! Расстрели тебе в животы серд-
це!- пронзительно кричала она, перебивая Оленина.

<Видно, Ванюша прав!-подумал Оленин.-Татарин
благороднее>,- и, провожаемый бранью бабуки Улитки,
вышел из хаты. В то время как он выходил, Марьяна,
как была, в одной розовой рубахе, но уже до самых глаз
повязанная белым платком, неожиданно шмыгнула мимо
его из сеней. Быстро постукивая по сходцам босыми но-
гами, она сбежала с крыльца, приостановилась, порывисто
оглянулась смеющимися глазами на молодого человека и
скрылась за углом хаты.

Твердая, молодая походка, дикий взгляд блестящих
глаз из-под белого платка и стройность сильного сложе-
ния красавицы еще сильнее поразили теперь Оленина.
<Должно быть, она>,- подумал он. И еще менее думая о
квартире и все оглядываясь на Марьянку, он подошел к
Ванюше.

- Вишь, и девка такая же дикая,- сказал Ванюша,
еще возившийся у повозки, но несколько развеселивший-
ся,-ровно кобылка табунная! Лафам!1-прибавил он
громким и торжественным голосом и захохотал.

Ввечеру хозяин вернулся с рыбной ловли и, узнав,
что ему будут платить за квартиру, усмирил свою бабу
и удовлетворил требованиям Ванюши.

На новой квартире все устроилось. Хозяева перешли в
теплую, а юнкеру за три монета в месяц отдали холод-
ную хату. Оленин поел и заснул. Проснувшись перед ве-
чером, он умылся, обчистился, пообедал и, закурив папи-
роску, сел у окна, выходившего на улицу. Жар свалил.
Косая тень хаты с вырезным князьком стлалась через
пыльную улицу, загибаясь даже на низу другого дома.

1 Женщина! (фр. la femme.)

Камышовая крутая крыша противоположного дома бле-
стела в лучах спускающегося солнца. Воздух свежел.
В станице было тихо. Солдаты разместились и попритих-
ли. Стадо еще не пригоняли, и народ еще не возвращался
с работ.

Квартира Оленина была почти на краю станицы. Из-
редка где-то далеко за Тереком, в тех местах, из которых
пришел Оленин, раздавались глухие выстрелы,-в Чечне
или на Кумыцкой плоскости. Оленину было очень хорошо
после трехмесячной бивачной жизни. На умытом лице он
чувствовал свежесть, на сильном теле - непривычную
после похода чистоту, во всех отдохнувших членах - спо-
койствие и силу. В душе у него тоже было свежо и яс-
но. Он вспоминал поход, миновавшую опасность. Вспоми-
нал, что в опасности он вел себя хорошо, что он не ху-
же других и принят в товарищество храбрых кавказцев.
Московские воспоминания уж были бог знает где. Старая
жизнь была стерта, и началась новая, совсем новая
жизнь, в которой еще не было ошибок. Он мог здесь, как
новый человек между новыми людьми, заслужить новое,
хорошее о себе мнение. Он испытывал молодое чувство
беспричинной радости жизни и, посматривая то в окно
на мальчишек, гонявших кубари в тени около дома, то
в свою новую прибранную квартирку, думал о том, как
он приятно устроится в этой новой для него станичной
жизни. Посматривал он еще на горы и небо, и ко всем
его воспоминаниям и мечтам примешивалось строгое чув-
ство величавой природы. Жизнь его началась не так, как
он ожидал, уезжая из Москвы, но неожиданно хорошо.
Горы, горы, горы чуялись во всем, что он думал и чувст-
вовал.

- Сучку поцеловал! кувшин облизал! Дядя Ерошка
сучку поцеловал!- закричали вдруг казачата, гонявшие
кубари под окном, обращаясь к проулку.- Сучку поцело-
вал! Кинжал пропил!-кричали мальчишки, теснясь и
отступая.

Крики эти обращались к дяде Ерошке, который с
ружьем за плечами и фазанами за поясом возвращался
с охоты.

- Мой грех, ребята! мой грех!- приговаривал он,
бойко размахивая руками и поглядывая в окна хат
по обе стороны улицы.-Сучку пропил, мой грех!-по-
вторил он, видимо сердясь, но притворяясь, что ему все
равно.

Оленина удивило обращение мальчишек с старым охот-
ником, а еще более поразило выразительное, умное лицо
и сила сложения человека, которого называли дядей
Ерошкой.

- Дедушка! казак!-обратился он к нему.-Подой-
ди-ка сюда.

Старик взглянул в окно и остановился.

- Здравствуй, добрый человек,- сказал он, припод-
нимая над коротко обстриженною головой свою шапочку.

- Здравствуй, добрый человек,- отвечал Оленин.-
Что это тебе мальчишки кричат?
Дядя Ерошка подошел к окну.

- А дразнят меня, старика. Это ничего. Я люблю.
Пускай радуются над дядей,- сказал он с теми твердыми
и певучими интонациями, с которыми говорят старые и
почтенные люди.- Ты начальник армейских, что ли?

- Нет, я юнкер. А где это фазанов убил?- спросил
Оленин.

- В лесу три курочки замордовал,- отвечал старик,
поворачивая к окну свою широкую спину, на которой
заткнутые головками за поясом, пятная кровью черкеску,
висели три фазанки.- Али ты не видывал?- спросил
он.- Коли хочешь, возьми себе парочку. На!- И он по-
дал в окно двух фазанов.- А что, ты охотник?-
спросил он.

- Охотник. Я в походе сам убил четырех.

- Четырех? Много!- насмешливо сказал старик.-
А пьяница ты? Чихирь пьешь?

- Отчего ж? и выпить люблю.

- Э, да ты, я вижу, молодец! Мы с тобой кунаки
будем,- сказал дядя Ерошка.

- Заходи,- сказал Оленин.- Вот и чихирю выпьем.

- И то зайти,- сказал старик.- Фазанов-то возьми.
По лицу старика видно было, что юнкер понравился
ему, и он сейчас понял, что у юнкера можно даром вы-
пить и потому можно подарить ему пару фазанов.

Через несколько минут в
дверях хаты показалась фи-
гура дяди Ерошки. Тут толь-
ко Оленин заметил всю гро-
мадность и силу сложения
этого человека, несмотря на
то, что красно-коричневое
лицо его с совершенно белою

окладистою бородой было все изрыто старческими, могу-
чими, трудовыми морщинами. Мышцы ног, рук и плеч
были так полны и бочковаты, как бывают только у моло-
дого человека. На голове его из-под коротких волос вид-
ны были глубокие зажившие шрамы. Жилистая толстая
шея была, как у быка, покрыта клетчатыми складками.
Корявые руки были сбиты и исцарапаны. Он легко и лов-
ко перешагнул через порог, освободился от ружья, по-
ставил его в угол, быстрым взглядом окинул и оценил
сложенные в хате пожитки и вывернутыми ногами в
поршнях, не топая, вышел на средину комнаты. С ним
вместе проник в комнату сильный, но не неприятный
смешанный запах чихирю, водки, пороху и запекшейся
крови.

Дядя Ерошка поклонился образам, расправил бороду
и, подойдя к Оленину, подал ему свою черную толстую
руку.

- Кошкилъды!- сказал он.- Это по-татарски значит:

здравия желаем, мир вам, по-ихнему.

- Кошкильды! Я знаю,- отвечал Оленин, подавая
ему руку.

- Э, не знаешь, не знаешь порядка! Дурак!-сказал
дядя Ерошка, укоризненно качая головой.- Коли тебе
кошкильды говорят, ты скажи: алло, рази бо сун, спаси
бог. Так-то, отец мой, а не кошкильды. Я тебя всему на-
учу. Так-то был у нас Илья Мосеич, ваш, русский, так
мы с ним кунаки были. Молодец был. Пьяница, вор,
охотник, уж какой охотник! Я его всему научил.

- Чему ж ты меня научишь?- спросил Оленин, все
более и более заинтересовываясь стариком.

- На охоту тебя поведу, рыбу ловить научу, чечен-
цев покажу, душеньку хочешь, и ту доставлю. Вот я ка-
кой человек. Я шутник!- И старик засмеялся.- Я сяду,
отец мой, я устал. Карга?- прибавил он вопросительно.

- А карга что значит?- спросил Оленин.

- А это значит: хорошо, по-грузински. А я так го-
ворю; поговорка моя, слово любимое: карга; карга, так и
говорю, значит шутю. Да что, отец мой, чихирю-то вели
поднесть. Солдат, драбант есть у тебя? Есть? Иван!- за-
кричал старик.- Ведь у вас что ни солдат, то Иван. Твой
Иван, что ли?

- И то, Иван. Ванюша! Возьми, пожалуйста, у хо-
зяев чихиря и принеси сюда!

- Все одно, что Ванюша, что Иван. Отчего у вас, у

солдат, все Иваны? Иван!- повторил старик.- Ты спроси,
батюшка, из начатой бочки. У них первый чихирь в ста-
нице. Да больше тридцати копеек за осьмуху смотри не
давай, а то она, ведьма, рада... Наш народ анафемский,
глупый народ,- продолжал дядя Ерошка доверчивым то-
ном, когда Ванюша вышел,- они вас не за людей
считают. Ты для них хуже татарина. Мирские, мол, рус-
ские. А по-моему, хошь ты и солдат, а все человек, тоже
душу в себе имеешь. Так ли я сужу? Илья Мосеич сол-
дат был, а какой золото человек был! Так ли, отец мой?
За то-то меня наши и не любят; а мне все равно. Я че-
ловек веселый, я всех люблю, я, Ерошка! Так-то, отец
мой!

И старик ласково потрепал по плечу молодого чело-
века.

XII

Ванюша, между тем успевший уладить свое хозяйст-
во и даже обрившийся у ротного цирюльника и выпустив-
ший панталоны из сапог в знак того, что рота стоит на
просторных квартирах, находился в самом хорошем рас-
положении духа. Он внимательно, но недоброжелательно
смотрел на Ерошку, как на дикого невиданного зверя, по-
качал головой на запачканный им пол и, взяв из-под лав-
ки две пустые бутылки, отправился к хозяевам.

- Здравствуйте, любезненькие,- сказал он, решив-
шись быть особенно кротким.- Барин велел чихирю ку-
пить; налейте, добряшки.

Старуха ничего не ответила. Девка, стоя перед ма-
леньким татарским зеркальцем, убирала платком голову;
она молча оглянулась на Ванюшу.

- Я деньги заплачу, почтенные,- сказал Ванюша, по-
тряхивая в кармане медными.- Вы будьте добрые, и мы
добрые будем, так-то лучше,-прибавил он.

- Много ли?- отрывисто спросила старуха.

- Осьмушку.

- Поди, родная, нацеди им,- сказала бабука Улита,
обращаясь к дочери.- Из начатой налей, желанная.

Девка взяла ключи и графин и вместе с Ванюшей
вышла из хаты.

- Скажи, пожалуйста, кто это такая женщина?-
спросил Оленин, указывая на Марьянку, которая в это
время проходила мимо окна.

Старик подмигнул и толкнул локтем молодого чело-
века.

- Постой,- проговорил он и высунулся в окно.-
Кхм! Кхм!-закашлял и замычал он.-Марьянушка!
А, нянюка Марьянка! Полюби меня, душенька! Я шут-
ник,- прибавил он шепотом, обращаясь к Оленину.

Девка, не оборачивая головы, ровно и сильно разма-
хивая руками, шла мимо окна тою особенною щеголева-
тою, молодецкою походкой, которою ходят казачки. Она
только медленно повела на старика своими черными, оте-
ненными глазами.

- Полюби меня, будешь счастливая!-закричал
Ерошка и, подмигивая, вопросительно взглянул на Оле-
нина.- Я молодец, я шутник,- прибавил он.- Королева
девка? А?

- Красавица,- сказал Оленин.- Позови ее сюда.

- Ни-ни!- проговорил старик.- Эту сватают за Лу-
кашку. Лука - казак молодец, джигит, намеднись абрека
убил. Я тебе лучше найду. Такую добуду, что вся в шел-
ку да в серебре ходить будет. Уж сказал - сделаю; кра-
савицу достану.

- Старик, а что говоришь!-сказал Оленин.-Ведь
это грех!

- Грех? Где грех?- решительно отвечал старик.-
На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех?
Али любить ее грех? Это у вас так? Нет, отец мой, это
не грех, а спасенье. Бог тебя сделал, бог и девку сделал.
Все он, батюшка, сделал. Так на хорошую девку смотреть
не грех. На то она сделана, чтоб ее любить да на нее
радоваться. Так-то я сужу, добрый человек.

Пройдя через двор и войдя в темную, прохладную
клеть, заставленную бочками, Марьяна с привычною мо-
литвой подошла к бочке и опустила в нее ливер. Ваню-
ша, стоя в дверях, улыбался, глядя на нее. Ему ужасно
смешно казалось, что на ней одна рубаха, обтянута сзади
и поддернута спереди, и еще смешнее то, что на шее
висели полтинники. Он думал, что это не по-русски и что
у них в дворне то-то смеху было бы, кабы такую девку
увидали. <Ла филь ком се тре бъе1, для разнообразия,-
думал он,- скажу теперь барину>.

- Что зазастил-то, черт!- вдруг крикнула девка.-
Подал бы графин-то.

1 Эта девушка очень хороша (искаж. фр.).

Нацедив полный графин холодным красным вином,
Марьяна подала его Ванюше.

- Мамуке деньги отдай,- сказала она, отталкивая
руку Ванюши с деньгами.
Ванюша усмехнулся.

- Отчего вы такие сердитые, миленькие?- сказал он
добродушно, переминаясь, в то время как девка закрыва-
ла бочку.

Она засмеялась.

- А вы разве добрые?

- Мы с господином очень добрые,- убедительно от-
вечал Ванюша.- Мы такие добрые, что, где ни жили, вез-
де нам хозяева наши благодарны оставались. Потому бла-
городный человек.

Девка приостановилась, слушая.

- А что, он женатый, твой пан-то?- спросила она.

- Нет! Наш барин молодой и не женатый. Потому
господа благородные никогда молоды жениться не мо-
гут,-поучительно возразил Ванюша.

- Легко ли! Какой буйвол разъелся, а жениться мо-
лод! Он у вас у всех начальник? - спросила она.

- Господин мой юнкер, значит - еще не офицер.
А звание-то имеет себе больше генерала - большого лица.
Потому что не только наш полковник, а сам царь его
знает,- гордо объяснил Ванюша.- Мы не такие, как дру-
гие армейские - голь, а наш папенька сам сенатор; ты-
сячу, больше душ мужиков себе имел и нам по тысяче
присылают. Потому нас всегда и любят. А то, пожалуй,
и капитан, да денег нет. Что проку-то?..

- Иди, запру,- прервала девка.
Ванюша принес вино и объявил Оленину, что ла филь
се тре жули1,-и тотчас же с глупым хохотом ушел.

XIII

Между тем на площади пробили зорю. Народ возвра-
тился с работ. В воротах замычало стадо, толпясь в пыль-
ном золотистом облаке. И девки и бабы засуетились по
улицам и дворам, убирая скотину. Солнце скрылось сов-
сем за далеким снежным хребтом. Одна голубоватая тень
разостлалась по земле и небу. Над потемневшими садами

1 Девушка очень красивая (искаж. фр.).

чуть заметно зажглись звезды, и звуки понемногу зати-
хали в станице. Убрав скотину, казачки выходили на уг-
лы улиц и, пощелкивая семя, усаживались на завалин-
ках. К одному из таких кружков, подоив двух коров и
буйволицу, присоединилась и Марьянка.

Кружок состоял из нескольких баб и девок с одним
старым казаком.

Речь шла об убитом абреке. Казак рассказывал, бабы
расспрашивали.

- А награда, я чай, большая ему будет?- говорила
казачка.

- А то как же? Бают, крест выйдет.

- Мосев и то хотел его обидеть. Ружье отнял, да на-
чальство в Кизляре узнало.

- То-то подлая душа, Мосев-то!

- Сказывали, пришел Лукашка-то,- сказала одна
девка.

- У Ямки (Ямка была холостая распутная казачка,
державшая шинок) с Назаркой гуляют. Сказывают, пол-
ведра выпили.

- Эко Урвану счастье!-сказал кто-то.-Прямо, что
Урван! Да что! малый хорош! Куда ловок! Справедливый
малый. Такой же отец был, батяка Кирьяк; в отца весь.
Как его убили, вся станица по нем выла... Вон они идут,
никак,- продолжала говорившая, указывая на казаков,
подвигавшихся к ним по улице.- Ергушов-то поспел с
ними! Вишь, пьяница!

Лукашка с Назаркой и Ергушовым, выпив полведра,
шли к девкам. Они все трое, в особенности старый казак,
были краснее обыкновенного. Ергушов пошатывался и
все, громко смеясь, толкал под бок Назарку.

- Что, скурехи, песен не играете?- крикнул он на
девок.- Я говорю, играйте на наше гулянье.

- Здорово дневали? Здорово дневали?- послышались
приветствия.

- Что играть? разве праздник?- сказала баба.- Ты
надулся и играй.

Ергушов захохотал и толкнул Назарку:

- Играй ты, что ль! И я заиграю, я ловок, я говорю.

- Что, красавицы, заснули?- сказал Назарка.- Мы
с кордона помолитъ1 пришли. Вот Лукашку помолили.

1 П о м о л и т ь на казачьем языке значит за вином поздравить
кого-нибудь или пожелать счастья вообще; употребляется в смысле
выпить.

Лукашка, подойдя к кружку, медленно приподнял па-
паху и остановился против девок. Широкие скулы и шея
были у него красны. Он стоял и говорил тихо, степенно;
но в этой медленности и степенности движений было
больше оживленности и силы, чем в болтовне и суетне
Назарки. Он напоминал разыгравшегося жеребца, кото-
рый, взвив хвост и фыркнув, остановился как вкопанный
всеми ногами. Лукашка тихо стоял перед девками; глаза
его смеялись; он говорил мало, поглядывая то на пьяных
товарищей, то на девок. Когда Марьяна подошла к углу,
он ровным, неторопливым движением приподнял шапку,
посторонился и снова стал против нее, слегка отставив
ногу, заложив большие пальцы за пояс и поигрывая кин-
жалом. Марьяна в ответ на его поклон медленно нагнула
голову, уселась на завалинке и достала из-за пазухи семя.
Лукашка, не спуская глаз, смотрел на Марьяну и,
щелкая семя, поплевывал. Все затихли, когда подо-
шла Марьяна.

- Что же? надолго пришли? - спросила казачка, пре-
рывая молчанье.

- До утра,- степенно отвечал Лукашка.

- Да что ж, дай бог тебе интерес хороший,-сказал
казак,- я рад, сейчас говорил.

- И я говорю,- подхватил пьяный Ергушов, сме-
ясь.- Гостей-то что! - прибавил он, указывая на про-
ходившего солдата.- Водка хороша солдатская, люблю!

- Трех дьяволов к нам пригнали,- сказала одна из
казачек.- Уж дедука в станичное ходил; да ничего, бают,
сделать нельзя.

- Ага! Аль горе узнала?- сказал Ергушов.

- Табачищем закурили небось? - спросила другая
казачка.- Да кури на дворе сколько хошь, а в хату не
пустим. Хошь станичный приходи, не пустю. Обокрадут
еще. Вишь, он небось, чертов сын, к себе не поставил,
станичный-то.

- Не любишь!-опять сказал Ергушов.

- А то бают еще, девкам постелю стлать ведено для
солдатов и чихирем с медом поить,- сказал Назарка, от-
ставляя ногу, как Лукашка, и так же, как он, сбивая на
затылок папаху.

Ергушов разразился хохотом и, ухватив, обнял девку,
которая ближе сидела к нему.

- Верно, говорю..

- Ну, смола,-запищала девка,-бабе скажу!

- Говори!- закричал он.- И впрямь Назарка правду
байт; цидула была, ведь он грамотный. Верно.- И он
принялся обнимать другую девку по порядку.

- Что пристал, сволочь?- смеясь, запищала румяная
круглолицая Устенька, замахиваясь на него.
Казак посторонился и чуть не упал.

- Вишь, говорят, у девок силы нету: убила было
совсем.

- Ну, смола, черт тебя принес с кордону!-прогово-
рила Устенька и, отвернувшись от него, снова фыркнула
со смеху.- Проспал было абрека-то? Вот он бы тебя сре-
зал, и лучше б было.

- Завыла бы небось!-засмеялся Назарка.

- Так тебе и завою!

- Вишь, ей и горя нет. Завыла бы? Назарка, а?-
говорил Ергушов.

Лукашка все время молча глядел на Марьянку. Взгляд
его, видимо, смущал девку.

- А что, Марьянка, слышь, начальника у вас постави-
ли?- сказал он, подвигаясь к ней.

Марьяна, как всегда, не сразу отвечала и медленно
подняла глаза на казаков. Лукашка смеялся глазами, как
будто что-то особенное, независимое от разговора, проис-
ходило в это время между им и девкой.

- Да, им хорошо, как две хаты есть,- вмешалась за
Марьяну старуха,- а вот к Фомушкиным тоже ихнего
начальника отвели, так, бают, весь угол добром загородил,
а с своею семьей деваться некуда. Слыхано ли дело, целую
орду в станицу пригнали! Что будешь делать! - сказала
она.- И каку черную немочь они тут работать будут!

- Сказывают, мост на Тереку строить будут,- ска-
зала одна девка.

- А мне сказывали,- промолвил Назарка, подходя-
к Устеньке,- яму рыть будут, девок сажать за то, что
ребят молодых не любят.- И опять он сделал любимое
коленце, вслед за которым все захохотали, а Ергушов
тотчас же стал обнимать старую казачку, пропустив
Марьянку, следовавшую по порядку.

- Что ж Марьянку не обнимаешь? Всех бы по по-
рядку,- сказал Назарка.

- Не, моя старая слаще,- кричал казак, целуя отби-
вавшуюся старуху.

- Задушит!-кричала она, смеясь.
Мерный топот шагов на конце улицы прервал хохот.

Три солдата в шинелях, с ружьями на плечо шли в ногу
на смену к ротному ящику. Ефрейтор, старый кавалер,
сердито глянув на казаков, провел солдат так, что Лукаш-
ка с Назаркой, стоявшие на самой дороге, должны были
посторониться. Назарка отступил, но Лукашка, только
прищурившись, оборотил голову и широкую спину и не
тронулся с места.

- Люди стоят, обойди,- проговорил он, только ис-
коса и презрительно кивнув на солдат.

Солдаты молча прошли мимо, мерно отбивая шаг по
пыльной дороге.

Марьяна засмеялась, и за ней все девки.

- Эки нарядные ребята!-сказал Назарка.-Ровно
уставщики длиннополые,- и он промаршировал по доро-
ге, передразнивая их.

Все опять разразились хохотом.
Лукашка медленно подошел к Марьяне.

- А начальник у вас где стоит?- спросил он.
Марьяна подумала.

- В новую хату пустили,- сказала она.

- Что он, старый или молодой?- спросил Лукашка,
подсаживаясь к девке.

- А я разве спрашивала,-отвечала девка.-За чи-
хирем ему ходила, видела, с дядей Ерошкой в окне си-
дит, рыжий какой-то. А добра целую арбу полну при-
везли.

И она опустила глаза.

- Уж как я рад, что пришлось с кордона выпросить-
ся!- сказал Лукашка, ближе придвигаясь на завалинке
к девке и все глядя ей в глаза.

- Что ж, надолго пришел? - спросила Марьяна, слег-
ка улыбаясь.

- До утра. Дай семечек, - прибавил он, протягивая
руку.

Марьяна совсем улыбнулась и открыла ворот рубахи.

- Все не бери,- сказала она.

- Право, все о тебе скучился, ей-богу,-сказал сдер-
жанно-спокойным шепотом Лука, доставая семечки из-за
пазухи девки, и, еще ближе пригнувшись к ней, стал ше-
потом говорить что-то, смеясь глазами.

- Не приду, сказано,- вдруг громко сказала Марь-
яна, отклоняясь от него.

- Право... Что я тебе сказать хотел, - прошептал
Лукашка, - ей-богу! Приходи, Машенька.

Марьянка отрицательно покачала головой, но улыба-
лась.

- Нянюка Марьянка! А нянюка! Мамука ужинать
зовет, - прокричал, подбегая к казачкам, маленький
брат Марьяны.

- Сейчас приду, - отвечала девка, - ты иди, батюш-
ка, иди один; сейчас приду.

Лукашка встал и приподнял папаху.

- Видно, и мне домой пойти, дело-то лучше будет, -
сказал он, притворяясь небрежным, но едва сдерживая
улыбку, и скрылся за углом дома.

Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей.
Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было
темно и пусто. Назарка остался с казачками на завалин-
ке, и слышался их хохот. А Лукашка, отойдя тихим шагом
от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побе-
жал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по
направлению к дому хорунжего. Пробежав две улицы
и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел на-
земь в тени забора. <Ишь, хорунжиха, - думал он про
Марьяну, - и не пошутит, черт! Дай срок>.

Шаги приближавшейся женщины развлекли его. Он
стал прислушиваться и засмеялся сам с собою. Марьяна,
опустив голову, шла скорыми и ровными шагами прямо
на него, постукивая хворостиной по кольям забора. Лу-
кашка приподнялся. Марьяна вздрогнула и приостанови-
лась.

- Вишь, черт проклятый! Напугал меня. Не пошел
же домой,-сказала она и громко засмеялась.

Лукашка обнял одною рукой девку, а другою взял ее
за лицо.

- Что я тебе сказать хотел... ей-богу!.. - Голос его
дрожал и прерывался.

- Каки разговоры нашел по ночам, - отвечала Марь-
яна. - Мамука ждет, а ты к своей душеньке поди.

И, освободившись от его руки, она отбежала несколько
шагов. Дойдя до плетня своего двора, она остановилась
и оборотилась к казаку, который бежал с ней рядом, про-
должая уговаривать ее подождать на часок.

- Ну, что сказать хотел, полуночник? - И она опять
засмеялась.

- Ты не смейся надо мной, Марьяна! Ей-богу! Что ж,
что у меня душенька есть? А черт ее возьми. Только
слово скажи, уж так любить буду - что хошь, то и сде-

лаю. Вон они! (И он погремел деньгами в кармане.) Те-
перь заживем. Люди радуются, а я что? Не вижу от тебя
радости никакой, Марьянушка!

Девка ничего не отвечала, стояла перед ним и быст-
рыми движениями пальцев на мелкие куски ломала хво-
ростинку.

Лукашка вдруг стиснул кулаки и зубы.

- Да и что все ждать да ждать! Я ли тебя не люблю,
матушка! Что хочешь надо мной делай,- вдруг сказал
он, злобно хмурясь, и схватил ее за обе руки.

Марьяна не изменила спокойного выражения лица и
голоса.

- Ты не куражься, Лукашка, а слушай ты мои сло-
ва, - отвечала она, не вырывая рук, но отдаляя от себя
казака. - Известно, я девка, а ты меня слушай. Воля не
моя, а коли ты меня любишь, я тебе вот что скажу. Ты
руки-то пусти, я сама скажу. Замуж пойду, а глупости
от меня никакой не дождешься, - сказала Марьяна, не от-
ворачивая лица.

- Что замуж пойдешь? Замуж - не наша власть. Ты
сама полюби, Марьянушка, - говорил Лукашка, вдруг
из мрачного и рьяного сделавшись опять кротким, по-
корным и нежным, улыбаясь и близко глядя в ее глаза.

Марьяна прижалась к нему и крепко поцеловала его
в губы.

- Братец! - прошептала она, порывисто прижимая
его к себе. Потом вдруг, вырвавшись, побежала и, не
оборачиваясь, повернула в ворота своего дома.

Несмотря на просьбы казака подождать еще минутку,
послушать, что он ей скажет, Марьяна не останавлива-
лась.

- Иди! Увидят! - проговорила она. - Вон и то, ка-
жись, постоялец наш, черт, по двору ходит.

<Хорунжиха, - думал себе Лукашка, - замуж пой-
дет! Замуж само собой, а ты полюби меня>.

Он застал Назарку у Ямки и, с ним вместе погуляв,
пошел к Дуняшке и, несмотря на ее неверность, ночевал
у нее.

XIV

Действительно, Оленин ходил по двору в то время,
как Марьяна прошла в ворота, и слышал, как она ска-
зала: <Постоялец-то, черт, ходит>. Весь этот вечер про-

вел он с дядей Ерошкой на крыльце своей новой кварти-
ры. Он велел вынести стол, самовар, вино, зажженную
свечу и за стаканом чая и сигарой слушал рассказы ста-
рика, усевшегося у его ног на приступочке. Несмотря на
то, что воздух был тих, свеча плыла и огонь метался
в разные стороны, освещая то столбик крылечка, то стол
и посуду, то белую стриженую голову старика. Ночные
бабочки вились и, сыпля пыль с крылышек, бились по
столу и в стаканах, то влетали в огонь свечи, то исче-
зали в черном воздухе, вне освещенного круга. Оленин
выпил с Ерошкой вдвоем пять бутылок чихиря. Ерошка
всякий раз, наливая стаканы, подносил один Оленину,
здороваясь с ним, и говорил без устали. Он рассказывал
про старое житье казаков, про своего батюшку Широкого,
который один на спине приносил кабанью тушу в десять
пуд и выпивал в один присест два ведра чихирю. Расска-
зал про свое времечко и своего няню1 Гирчика, с кото-
рым он из-за Тереку во время чумы бурки переправлял.
Рассказал про охоту, на которой он в одно утро двух
оленей убил. Рассказал про свою душеньку, которая за
ним по ночам на кордон бегала. И все это так красно-
речиво и живописно рассказывалось, что Оленин не за-
мечал, как проходило время.

- Так-то, отец ты мой, - говорил он, - не застал
ты меня в мое золотое времечко, я бы тебе все пока-
зал. Нынче Ерошка кувшин облизал, а то Ерошка по
всему полку гремел. У кого первый конь, у кого шашка
гурда2, к кому выпить пойти, с кем погулять? Кого в
горы послать, Ахмет-хана убить? Все Ерошка. Кого дев-
ки любят? Все Ерошка отвечал. Потому что я настоящий
джигит был. Пьяница, вор, табуны в горах отбивал,
песенник; на все руки был. Нынче уж и казаков таких
нету. Глядеть скверно. От земли вот (Ерошка указал на
аршин от земли), сапоги дурацкие наденет, все на них
смотрит, только и радости. Иль пьян надуется; да и на-
пьется не как человек, а так что-то. А я кто был? Я был
Ерошка-вор; меня, мало по станицам, - в горах-то знали.
Кунаки-князья приезжали. Я, бывало, со всеми кунак:
татарин - татарин, армяшка - армяшка, солдат - солдат,
офицер - офицер. Мне все равно, только бы пьяница был.

1 Няней называется в прямом смысле всегда старшая сестра,
а в переносном <няней> называется друг.

2 Шашки и кинжалы, дороже всего ценимые на Кавказе, назы-
ваются по мастеру - Гурда.

Ты, говорит, очиститься должен от мира сообщенья: с
солдатом не пей, с татарином не ешь.

- Кто это говорит? - спросил Оленин.

- А уставщики наши. А муллу или кадия татарского
послушай. Он говорит: <Вы неверные, гяуры, зачем

свинью едите!> Значит, всякий свой закон держит. А по-
моему, все одно. Все бог сделал на радость человеку.
Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он
и в татарском камыше и в нашем живет. Куда придет,
там и дом. Что бог дал, то и лопает. А наши говорят,
что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что
все одна фальшь, - прибавил он, помолчав.

- Что фальшь? - спросил Оленин.

- Да что уставщики говорят. У нас, отец мой, в
Червленой, войсковой старшина - кунак мне был. Моло-
дец был, как и я, такой же. Убили его в Чечнях. Так
он говорил, что это все уставщики из своей головы вы-
думывают. Сдохнешь, говорит, трава вырастет на могил-
ке, вот и все. (Старик засмеялся.) Отчаянный был!

- А сколько тебе лет? - спросил Оленин.

- А бог е знает! Годов семьдесят есть. Как у вас
царица была, я уже не махонький был. Вот ты и считай,
много ли будет. Годов семьдесят будет?

- Будет. А ты еще молодец.

- Что же, благодарю бога, я здоров, всем здоров;
только баба, ведьма, испортила...

- Как?

- Да так испортила...

- Так, как умрешь, трава вырастет? - повторил Оле-
нин.

Ерошка, видимо, не хотел ясно выразить свою мысль.
Он помолчал немного.

- А ты как думал? Пей! - закричал он, улыбаясь и
поднося вино.

- Так о чем бишь я говорил? - продолжал он, при-
поминая. - Так вот я какой человек! Я охотник. Против
меня другого охотника по полку нету. Я тебе всякого
зверя, всяку птицу найду и укажу; и что и где - все
знаю. У меня и собаки есть, и два ружья есть, и сети,
и кобылка, и ястреб, - все есть, благодарю бога. Коли ты
настоящий охотник, не хвастаешь, я тебе все покажу.
Я какой человек? След найду, - уж я его знаю, зверя,
и знаю, где ему лечь и куда пить или валяться придет.
Лопазик1 сделаю и сижу ночь, караулю. Что дома-то си-

1 Л о п а з и к - называется место для сиденья на столбах или
деревьях.

деть! Только нагрешишь, пьян надуешься. Еще бабы тут
придут, тары да бары; мальчишки кричат; угоришь еще.
То ли дело, на зорьке выйдешь, местечко выберешь, ка-
мыш прижмешь, сядешь и сидишь, добрый молодец, до-
жидаешься. Все-то ты знаешь, что в лесу делается. На
небо взглянешь - звездочки ходят, рассматриваешь по
ним, гляди, времени много ли. Кругом поглядишь - лес
шелыхается, все ждешь, вот-вот затрещит, придет кабан
мазаться. Слушаешь, как там орлы молодые запищат, пе-
тухи ли в станице откликнутся, или гуси. Гуси - так
до полночи, значит. И все это я знаю. А то как ружье
где далече ударит, мысли придут. Подумаешь: кто это
стрелил? Казак, так же как я, зверя выждал, и попал
ли он его, или так только, испортил, и пойдет, сердеч-
ный, по камышу кровь мазать так, даром. Не люблю!
ох, не люблю! Зачем зверя испортил? Дурак! Дурак! Или
думаешь себе: <Может, абрек какого казачонка глупого
убил>. Все это в голове у тебя ходит. А то раз сидел
я на воде; смотрю - зыбка сверху плывет. Вовсе целая,
только край отломан. То-то мысли пришли. Чья такая
зыбка? Должно, думаю, ваши черти солдаты в аул при-
шли, чеченок побрали, ребеночка убил какой черт: взял
за ножки да об угол. Разве не делают так-то? Эх, души
нет в людях! И такие мысли пришли, жалко стало. Ду-
маю: зыбку бросили и бабу угнали, дом сожгли, а джи-
гит взял ружье, на нашу сторону пошел грабить. Все си-
дишь, думаешь. Да как заслышишь, по чаще табунок ло-
мится, так и застучит в тебе что. Матушки, подойдите!
Обнюхают, думаешь себе; сидишь, не дрогнешься, а серд-
це: дун! дун! дун! Так тебя и подкидывает. Нынче весной
так-то подошел табун важный, зачернелся. <Отцу и сы-
ну...> - уж хотел стрелить. Как она фыркнет на своих на
поросят: <Беда, мол, детки: человек сидит>, - и затре-
щали все прочь по кустам. Так так бы, кажется, зубом
съел ее.

- Как же это свинья поросятам сказала, что чело-
век сидит? - спросил Оленин.

- А ты как думал? Ты думал, он дурак, зверь-то?
Нет, он умней человека, даром что свинья называется.
Он все знает. Хоть то в пример возьми: человек по сле-
ду пройдет, не заметит, а свинья как наткнется на твой
след, так сейчас отдует и прочь; значит, ум в ней есть,
что ты свою вонь не чувствуешь, а она слышит. Да и то
сказать: ты ее убить хочешь, а она по лесу живая гулять

хочет. У тебя такой закон, а у нее такой закон. Она
свинья, а все она не хуже тебя; такая же тварь божия.
Эхма! Глуп человек, глуп, глуп человек! - повторил не-
сколько раз старик и, опустив голову, задумался.

Оленин тоже задумался и, спустившись с крыльца,
заложив руки за спину, молча стал ходить по двору.

Очнувшись, Ерошка поднял голову и начал присталь-
но всматриваться в ночных бабочек, которые вились над
колыхавшимся огнем свечи и попадали в него.

- Дура, дура! - заговорил он. - Куда летишь? Дура!
Дура! - Он приподнялся и своими толстыми пальцами
стал отгонять бабочек.

- Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много, -
приговаривал он нежным голосом, стараясь своими тол-
стыми пальцами учтиво поймать ее за крылышки и вы-
пустить. - Сама себя губишь, а я тебя жалею.

Он долго сидел, болтая и попивая из бутылки. А Оле-
нин ходил взад и вперед по двору. Вдруг шепот за
воротами поразил его. Невольно притаив дыхание, он рас-
слышал женский смех, мужской голос и звук поцелуя.
Нарочно шурша по траве ногами, он отошел на другую
сторону двора. Но через несколько времени плетень за-
трещал. Казак, в темной черкеске и белом курпее на шап-
ке (это был Лука), прошел вдоль забора, а высокая жен-
щина, в белом платке, прошла мимо Оленина. <Ни мне
до тебя, ни тебе до меня нет никакого дела>, - казалось,
сказала ему решительная походка Марьянки. Он проводил
ее глазами до крыльца хозяйской хаты, заметил даже
через окно, как она сняла платок и села на лавку. И вдруг
чувство тоски и одиночества, каких-то неясных желаний
и надежд и какой-то к кому-то зависти охватило душу мо-
лодого человека.

Последние огни потухли в хатах. Последние звуки за-
тихли в станице. И плетни, и белевшая на дворах ско-
тина, и крыши домов, и стройные раины - все, казалось,
спало здоровым, тихим, трудовым сном. Только звенящие
непрерывные звуки лягушек долетали из сырой дали до
напряженного слуха. На востоке звезды становились ре-
же и, казалось, расплывались в усиливавшемся свете.
Над головой они высыпали все глубже и чаще. Старик,
облокотив голову на руку, задремал. Петух вскрикнул
на противоположном дворе. А Оленин все ходил и ходил,
о чем-то думая. Звук песни в несколько голосов долетел
до его слуха. Он подошел к забору и стал прислушивать-

ся. Молодые голоса казаков заливались веселою песнею,
и изо всех резкою силой выдавался один молодой голос.

- Это знаешь, кто поет? - сказал старик, очнув-
шись. - Это Лукашка-джигит. Он чеченца убил; то-то и
радуется. И чему радуется? Дурак, дурак!

- А ты убивал людей? - спросил Оленин.
Старик вдруг поднялся на оба локтя и близко при-
двинул свое лицо к лицу Оленина.

- Черт! - закричал он на него. - Что спрашиваешь?
Говорить не надо. Душу загубить мудрено, ох, мудрено!
Прощай, отец мой, и сыт и пьян, - сказал он, вставая. -
Завтра на охоту приходить?

- Приходи.

- Смотри раньше вставать, а проспишь - штраф.

- Небось раньше тебя встану,- отвечал Оленин.
Старик пошел. Песня замолкла. Послышались шаги
и веселый говор. Немного погодя раздалась опять песня,
но дальше, и громкий голос Ерошки присоединился к пре-
жним голосам. <Что за люди, что за жизнь!> - подумал
Оленин, вздохнул и один вернулся в свою хату.

XVI

Дядя Ерошка был заштатный и одинокий казак; жена
его лет двадцать тому назад, выкрестившись в право-
славные, сбежала от него и вышла замуж за русского
фельдфебеля; детей у него не было. Он не хвастал, рас-
сказывая про себя, что был в старину первый молодец
в станице. Его все знали по полку за его старинное мо-
лодечество. Не одно убийство и чеченцев и русских было
у него на душе. Он и в горы ходил, и у русских воро-
вал, и в остроге два раза сидел. Большая часть его жиз-
ни проходила на охоте в лесу, где он питался по суткам
одним куском хлеба и ничего не пил, кроме воды. Зато
в станице он гулял с утра до вечера. Вернувшись от Оле-
нина, он заснул часа на два и, еще до света проснувшись,
лежал на своей кровати и обсуживал человека, которого
он вчера узнал. Простота Оленина очень понравилась ему
(простота в том смысле, что ему не жалели вина). И сам
Оленин понравился ему. Он удивлялся, почему русские
все просты и богаты и отчего они ничего не знают, а
все ученые. Он обдумывал сам с собою и эти вопросы,
и то, чего бы выпросить себе у Оленина. Хата дяди

Ерошки была довольно большая и не старая, но заметно
было в ней отсутствие женщины. Вопреки обычной каза-
ков заботливости о чистоте, горница была вся загажена
и в величайшем беспорядке. На столе были брошены
окровавленный зипун, половина сдобной лепешки и ря-
дом с ней ощипанная и разорванная галка для прикарм-
ливания ястреба. На лавках, разбросанные, лежали порш-
ни, ружье, кинжал, мешочек, мокрое платье и тряпки.
В углу, в кадушке с грязною, вонючею водой, размо-
кали другие поршни; тут же стояла винтовка и кобылка.
На полу была брошена сеть, несколько убитых фазанов,
а около стола гуляла, постукивая по грязному полу, при-
вязанная за ногу курочка. В нетопленной печке стоял
черепочек, наполненный какою-то молочною жидкостью.
На печке визжал кобчик, старавшийся сорваться с ве-
ревки, и линялый ястреб смирно сидел на краю, искоса
поглядывая на курочку и изредка справа налево переги-
бая голову. Сам дядя Ерошка лежал навзничь на коро-
тенькой кровати, устроенной между стеной и печкой, в
одной рубашке, и, задрав сильные ноги на печку, колу-
пал толстым пальцем струны на руках, исцарапанных
ястребом, которого он вынашивал без перчатки. Во всей
комнате, и особенно около самого старика, воздух был
пропитан тем сильным, не неприятным, смешанным запа-
хом, который сопутствовал старику.

- Уйде-ма, дядя? (то есть: дома, дядя?) - послышал-
ся ему из окна резкий голос, который он тотчас при-
знал за голос соседа Лукашки.

- Уйде, уйде, уйде! Дома, заходи! - закричал ста-
рик. - Сосед Марка, Лука Марка, что к дяде пришел? Аль
на кордон?

Ястреб встрепенулся от крика хозяина и захлопал
крыльями, порываясь на своей привязи.

Старик любил Лукашку и лишь одного его исключал
из презрения ко всему молодому поколению казаков.
Кроме того, Лукашка и его мать, как соседи, нередко
давали старику вина, каймачку и т. п. из хозяйственных
произведений, которых не было у Ерошки. Дядя Ерошка,
всю жизнь свою увлекавшийся, всегда практически объ-
яснял свои побуждения. <Что ж? Люди достаточные,-
говорил он сам себе.- Я им свежинки дам, курочку, а
и они дядю не забывают: пирожка и лепешки принесут
другой раз...>

- Здорово, Марка! Я тебе рад,- весело прокричал

старик и быстрым движением скинул босые ноги с кро-
вати, вскочил, сделал шага два по скрипучему полу, по-
смотрел на свои вывернутые ноги, и вдруг ему смешно
стало на свои ноги: он усмехнулся, топнул раз босою
пяткой, еще раз и сделал выходку. - Ловко, что ль? -
спросил он, блестя маленькими глазками. Лукашка чуть
усмехнулся. - Что, аль на кордон? - сказал старик.

- Тебе чихирю принес, дядя, что на кордоне обещал.

- Спаси тебя Христос, - проговорил старик, поднял
валявшиеся на полу чамбары и бешмет, надел их, за-
тянулся ремнем, полил воды из черепка на руки, отер
их о старые чамбары, кусочком гребешка расправил бо-
роду и стал перед Лукашкой. - Готов! - сказал он.

Лукашка достал чапуру, отер, налил вина и, сев на
скамейку, поднес дяде.

- Будь здоров! Отцу и сыну! - сказал старик, с тор-
жественностию принимая вино.- Чтобы тебе получить,
что желаешь, чтобы тебе молодцом быть, крест выслужить!

Лукашка тоже с молитвою отпил вина и поставил его
на стол. Старик встал, принес сушеную рыбу, положил
на порог, разбил ее палкой, чтоб она была мягче, и, по-
ложив ее своими заскорузлыми руками на свою единствен-
ную синюю тарелку, подал на стол.

- У меня все есть, и закуска есть, благодарю бога, -
сказал он гордо. - Ну, что Мосев? - спросил старик.

Лукашка рассказал, как урядник отнял у него ружье,
видимо желая знать мнение старика.

- За ружьем не стой,- сказал старик,- ружья не
дашь - награды не будет.

- Да что, дядя! Какая награда, говорят, малолетку?1
А ружье важное, крымское, восемьдесят монетов стоит.

- Э, брось! Так-то я заспорил с сотником: коня у ме-
ня просил. Дай, говорит, коня, в хорунжий представлю.
Я не дал, так и не вышло.

- Да что, дядя! Вот коня купить надо, а, бают, за
рекой меньше пятидесяти монетов не возьмешь. Матуш-
ка вина еще не продала.

- Эх! мы не тужили, - сказал старик, - когда дядя
Ерошка в твои года был, он уж табуны у ногайцев во-
ровал да за Терек перегонял. Бывало, важного коня за
штоф водки алй за бурку отдаешь.

- Что же дешево отдавали? - сказал Лукашка.

1 Малолетками называются казаки, не начавшие еще дей-
ствительной конной службы.

- Дурак, дурак. Марка! - презрительно сказал ста-
рик. - Нельзя, - на то воруешь, чтобы не скупым быть.
А вы, я чай, и не видали, как коней-то гоняют. Что
молчишь?

- Да что говорить, дядя? - сказал Лукашка. - Не
такие мы, видно, люди.

- Дурак, дурак. Марка! Не такие люди! - отвечал
старик, передразнивая молодого казака. - Не тот я был
казак в твои годы.

- Да что же? - спросил Лукашка.
Старик презрительно покачал головой.

- Дядя Ерошка прост был, ничего не жалоч. Зато у
меня вся Чечня кунаки были. Приедет ко мне какой
кунак, водкой пьяного напою, ублажу, с собой спать
положу, а к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу. Так-то
люди делают, а не то что как теперь: только и забавы
у ребят, что семя грызут да шелуху плюют, - презритель-
но заключил старик, представляя в лицах, как грызут
семя и плюют шелуху нынешние казаки.

- Это я знаю, - сказал Лукашка. - Это так!

- Хочешь быть молодцом, так будь джигит, а не му-
жик. А то и мужик лошадь купит, денежки отвалит и
лошадь возьмет.

Они помолчали.

- Да ведь и так скучно, дядя, в станице или на
кордоне; а разгуляться поехать некуда. Все народ робкий.
Вот хоть бы Назар. Намедни в ауле были; так Гирей-хан в
Ногаи звал за конями, никто не поехал; а одному как же?

- А дядя что? Ты думаешь, я засох! Нет, я не за-
сох. Давай коня, сейчас в Ногаи поеду.

- Что пустое говорить? - сказал Лука, - ты скажи,
как с Гирей-ханом быть? Говорит, только проведи коня
до Терека, а там хоть косяк целый давай, место найду.
Ведь тоже гололобый, верить мудрено.

- Гирей-хану верить можно, его весь род - люди хо-
рошие; его отец верный кунак был. Только слушай дядю, я
тебя худу не научу: вели ему клятву взять, тогда верно
будет; а поедешь с ним, все пистолет наготове держи. Пу-
ще всего, как лошадей делить станешь. Раз меня так-то
убил было один чеченец: я с него просил по десяти моне-
тов за лошадь. Верить-верь, а без ружья спать не ложись.
Лукашка внимательно слушал старика.

- А что, дядя? Сказывали у тебя разрыв-трава
есть, - молвил он, помолчав.

- Разрыва нет, а тебя научу, так и быть: малый хо-
рош, старика не забываешь. Научить, что ль?

- Научи, дядя.

- Черепаху знаешь? Ведь она черт, черепаха-то.

- Как не знать!

- Найди ты ее гнездо и оплети плетешок кругом, чтоб
ей пройти нельзя. Вот она придет, покружит и сейчас
назад; найдет разрыв-траву, принесет, плетень разорит.
Вот ты и поспевай на другое утро и смотри: где разло-
мано, тут и разрыв-трава лежит. Бери и неси куда хочешь.
Не будет тебе ни замка, ни закладки.

- Да ты пытал, что ль, дядя?

- Пытать не пытал, а сказывали хорошие люди. У ме-
ня только и заговора было, что прочту <здравствуитя>,
как на коня садиться. Никто не убил.

- Какая такая <здравствуитя>, дядя?

- А ты не знаешь? Эх, народ! То-то, дядю спроси.
Ну слухай, говори за мной:

Здравствуитя живучи в Сиони.
Се царь твой,
Мы сядем на кони.
Софоние вопие,
Захарие глаголе.
Отче Мандрыче
Человеко-веко-любче.

Веко-веко-любче, - повторил старик. - Знаешь? Ну, ска-
жи!

Лукашка засмеялся.

- Да что, дядя, разве от этого тебя не убили? Може,
так.

- Умны стали вы. Ты все выучи да скажи. От того
худа не будет. Ну, пропел <Мандрыче>, да и прав, -
и старик сам засмеялся. - А ты в Ногаи, Лука, не езди,
вот что!

- А что?

- Не то время, не тот вы народ, дерьмо казаки вы
стали. Да и русских вон что нагнали! Засудят. Право,
брось. Куда вам! Вот мы с Гирчиком, бывало...

И старик начал было рассказывать свои бесконечные
истории. Но Лукашка глянул в окно.

- Вовсе светло, дядя, - перебил он его. - Пора, за-
ходи когда.

- Спаси Христос, а я к армейскому пойду: пообещал

на охоту свести; человек хорош, кажись.

XVII

От Ерошки Лукашка зашел домой. Когда он вернулся,
сырой росистый туман поднялся от земли и окутал ста-
ницу. Не видная скотина начинала шевелиться с разных
концов. Чаще и напряженнее перекликались петухи.
В воздухе становилось прозрачно, и народ начинал под-
ниматься. Подойдя вплоть, Лукашка рассмотрел мокрый
от тумана забор своего двора, крылечко хаты и отворен-
ную клеть. На дворе слышался в тумане звук топора по
дровам. Лукашка прошел в хату. Мать его встала и, стоя
перед печью, бросала в нее дрова. На кровати еще спала
сестра-девочка.

- Что, Лукаша, нагулялся? - сказала мать тихо. -
Где был ночь-то?

- В станице был, -неохотно отвечал сын, доставая
винтовку из чехла и осматривая ее.

Мать покачала головой.

Подсыпав пороху на полку, Лукашка достал мешочек,
вынул несколько пустых хозырей и стал насыпать заряду,
тщательно затыкая их пулькой, завернутою в тряпочке.
Повыдергав зубом заткнутые хозыри и осмотрев их, он
положил мешок.

- А что, матушка, я тебе говорил торбы починить:
починила, что ль? - сказал он.

- Как же! Немая чинила что-то вечор. Аль пора на
кордон-то? Не видала я тебя вовсе.

- Вот только уберусь, и идти надо, - отвечал Лукаш-
ка, увязывая порох. - А немая где? Аль вышла?

- Должно, дрова рубит. Все о тебе сокрушалась.
Уж не увижу, говорит, я его вовсе. Так-то рукой на ли-
цо покажет, щелкнет да к сердцу и прижмет руки: жал-
ко, мол. Пойти позвать, что ль? Об абреке-то все поняла.

- Позови, - сказал Лукашка. - Да сало там у меня
было, принеси сюда. Шашку смазать надо.

Старуха вышла, и через несколько минут по скрипя-
щим сходцам вошла в хату немая сестра Лукашки. Она
была шестью годами старще брата и чрезвычайно была
бы похожа на него, если бы не общее всем глухонемым
тупое и грубо-переменчивое лицо. Одежду ее составляла
грубая рубаха в заплатах; ноги были босы и испачканы;
на голове старый синий платок. Шея, руки и лицо были
жилисты, как у мужика. Видно было и по одежде и по
всему, что она постоянно несла трудную мужскую работу.

Она внесла вязанку дров и бросила ее у печи. Потом
подошла к брату с радостною улыбкой, сморщившею все
ее лицо, тронула его за плечо и начала руками, лицом
и всем телом делать ему быстрые знаки.

- Хорошо, хорошо! Молодец, Степка! - отвечал брат,
кивая головой. - Все припасла, починила, молодец! Вот
тебе за то! - И, достав из кармана два пряника, он по-
дал ей.

Лицо немой покраснело, и она дико загудела от ра-
дости. Схватив пряники, она еще быстрей стала делать
знаки, часто указывая в одну сторону и проводя толстым
пальцем по бровям и лицу. Лукашка понимал ее и все ки-
вал, слегка улыбаясь. Она говорила, что брат девкам да-
вал бы закуски, говорила, что девки его любят и что одна
девка, Марьянка, лучше всех, и та любит его. Марьянку
она обозначала, указывая быстро на сторону ее двора, на
свои брови, лицо, чмокая и качая головой. <Любит> -
показывала она, прижимая руку к груди, целуя свою ру-
ку и будто обнимая что-то. Мать вернулась в хату и,
узнав, о чем говорила немая, улыбнулась и покачала го-
ловой. Немая показала ей пряники и снова прогудела от
радости.

- Я Улите говорила намедни, что сватать при-
шлю, - сказала мать, - приняла мои слова хорошо.
Лукашка молча посмотрел на мать.

- Да что, матушка? Вино надо везть. Коня нужно.

- Повезу, когда время будет; бочки справлю, - ска-
зала мать, видимо не желая, чтобы сын вмешивался в
хозяйственные дела. - Ты как пойдешь, - сказала ста-
руха сыну, - так возьми в сенях мешочек. У людей за-
няла, тебе на кордон припасла. Али в саквы1 положить?

- Ладно, - отвечал Лукашка. - А коли из-за реки
Гирей-хан приедет, ты его на кордон пришли, а то те-
перь долго не отпустят. До него дело есть.

Он стал собираться.

- Пришлю, Лукаша, пришлю. Что ж, у Ямки все
и гуляли, стало? - сказала старуха. - То-то я ночью вста-
вала к скотине, слушала, ровно твой голос песни играл.

Лукашка не отвечал, вышел в сени, перекинул через
плечо сумки, подоткнул зипун, взял ружье и остановил-
ся на пороге.

1 Саквами называются переметные сумки, которые казаки
возят за седлами.

- Прощай, матушка, - сказал он. Мать до ворот про-
вожала его. - Ты бочонок с Назаркой пришли, - ребя-
там обещался; он зайдет, - сказал он матери, припирая
за собой ворота.

- Спаси тебя Христос, Лукаша! Бог с тобой! Пришлю,
из новой бочки пришлю, - отвечала старуха, подходя к
забору. - Да слушай что, - прибавила она, перегнувшись
через забор.

Казак остановился.

- Ты здесь погулял, ну, слава богу! Как молодому
человеку не веселиться? Ну, и бог счастье дал. Это хо-
рошо. А там-то уж смотри, сынок, не того... Пуще всего
начальника ублажай, нельзя! А я и вина продам, денег
припасу коня купить, и девку высватаю.

- Ладно, ладно! - отвечал сын, хмурясь.

Немая крикнула, чтоб обратить на себя его внима-
ние. Показала голову и руки, что значило: бритая голова,
чеченец. Потом, нахмурив брови, показала вид, что при-
целивается из ружья, вскрикнула и запела скоро, качая
головой. Она говорила, чтобы Лукашка еще убил чеченца.

Лукашка понял, усмехнулся и скорыми, легкими ша-
гами, придерживая ружье за спиной под буркой, скрыл-
ся в густом тумане.

Молча постояв у ворот, старуха вернулась в избушку
и тотчас же принялась за работу.

XVIII

Лукашка пошел на кордон, а дядя Ерошка в то же
время свистнул собак и, перелезши через плетень, за-
дами обошел до квартиры Оленина (идя на охоту, он не
любил встречаться с бабами). Оленин еще спал, и даже
Ванюша, проснувшись, но еще не вставая, поглядывал
вокруг себя и соображал, пора или не пора, когда дядя
Ерошка с ружьем за плечами и во всем охотничьем уборе
отворил дверь.

- Палок! - закричал он своим густым голосом. -
Тревога! Чеченцы пришли! Иван! Самовар барину ставь.
А ты вставай! Живо! - кричал старик. - Так-то у нас,
добрый человек. Вот уж и девки встали. В окно глянь-ка,
глянь-ка, за водой идет, а ты спишь.

Оленин проснулся и вскочил. И так свежо, весело ему
стало при виде старика и звуке его голоса.

- Живо! Живо, Ванюша! - закричал он.

- Так-то ты на охоту ходишь! Люди завтракать, а ты
спишь. Лям! Куда? - крикнул он на собаку. - Ружье-то
готово, что ль? - кричал старик, точно целая толпа на-
рода была в избе.

- Ну, провинился, нечего делать. Порох, Ванюша!
Пыжи! - говорил Оленин.

- Штраф! - кричал старик.

- Дю те вулеву?4 -говорил Ванюша, ухмыляясь.

- Ты не наш! не по-нашему лопочешь, черт! - кричал
на него старик, оскаливая корешки своих зубов.

- Для первого раза прощается, - шутил Оленин, на-
тягивая большие сапоги.

- Прощается для первого раза, - отвечал Ерошка, -
а другой раз проспишь, ведро чихиря штрафу. Как обо-
греется, не застанешь оленя-то.

- Да хоть и застанешь, так он умней нас, - сказал
Оленин, повторяя слова старика, сказанные вечером,-
его не обманешь.

- Да, ты смейся! Вот убей, тогда и поговори. Ну, жи-
во! Смотри, вон и хозяин к тебе идет, - сказал Ерошка,
глядевший в окно. - Вишь, убрался, новый зипун надел,
чтобы ты видел, что он офицер есть. Эх! народ, народ!

Действительно, Ванюша объявил, что хозяин желает
видеть барина.

- Ларжан2,- сказал он глубокомысленно, преду-
преждая барина о значении визита хорунжего. Вслед за
тем сам хорунжий, в новой черкеске с офицерскими по-
гонами на плечах, в чищеных сапогах-редкость у ка-.
заков,- с улыбкой на лице, раскачиваясь, вошел в ком-
нату и поздравил с приездом.

Хорунжий, Илья Васильевич, был казак образованный,
побывавший в России, школьный учитель и, главное,
-благородный. Он хотел казаться благородным; но неволь-
но под напущенным на себя уродливым лоском вертля-
вости, самоуверенности и безобразной речи чувствовался
тот же дядя Ерошка. Это видно было и по его загоре-
лому лицу, и по рукам, и по красноватому носу. Оленин
попросил его садиться.

- Здравствуй, батюшка Илья Васильевич! - сказал
Ерошка, вставая и, как показалось Оленину, иронически
низко кланяясь.

1 Хотите чаю? (фр. du the, voulez-vous?)
2 Деньги (фр. I'argent).

- Здорово, дядя! Уж ты тут? - отвечал хорунжий,
небрежно кивая ему головой.

Хорунжий был человек лет сорока с седою клинооб-
разною бородкой, сухой, тонкий и красивый и еще очень
свежий для своих сорока лет. Придя к Оленину, он, види-
мо. боялся, чтобы его не приняли за обыкновенного каза-
ка, и желал дать ему сразу почувствовать свое значение.

- Это наш Нимврод египетский, - сказал он, с само-
довольною улыбкой обращаясь к Оленину и указывая на
старика.- Ловец пред господином. Первый у нас на вся-
кие руки. Изволили уж узнать?

Дядя Ерошка, глядя на свои ноги, обутые в мокрые
поршни, раздумчиво покачивал головой, как бы удивляясь
ловкости и учености хорунжего, и повторял про себя:
<Нимрод гицкий! Чего не выдумает?>

- Да вот на охоту хотим идти, - сказал Оленин.

- Так-с точно, - заметил хорунжий. - А у меня
дельце есть к вам.

- Что прикажете?

- Как вы есть благородный человек, - начал хорун-
жий, - и как я себя могу понимать, что мы тоже имеем
звание офицера и потому постепенно можем всегда страк-
товаться, как и все благородные люди. (Он приостановил-
ся и с улыбкой взглянул на старика и Оленина.) Но еже-
ли бы вы имели желание, по согласию моему, так как
моя жена есть женщина глупая в нашем сословии, не
могла в настоящее время вполне вразумить ваши слова
вчерашнего числа. Потому квартира моя для полкового
адъютанта могла ходить без конюшни за шесть моне-
тов, - а задаром я всегда, как благородный человек, могу
удалить от себя. А так как вам желается, то я, как сам
офицерского звания, могу во всем согласиться лично с
вами, и как житель здешнего края, не то как бабы по
нашему обычаю, а во всем могу соблюсти условия...

- Чисто говорит, - пробормотал старик.
Хорунжий говорил еще долго в том же роде. Изо все-
го этого Оленин не без некоторого труда мог понять же-
лание хорунжего брать по шести рублей серебром за
квартиру в месяц. Он с охотою согласился и предложил
своему гостю стакан чаю. Хорунжий отказался.

- По нашему глупому обряду, - сказал он, - мы счи-
таем как бы за грех употреблять из мирского стака-
на. Оно хотя, по образованию моему, я бы мог пони-
мать, но жена моя по слабости человеческия...

- Что ж, прикажете чаю?

- Ежели позволите, я свой стакан принесу, особли-
вый, - отвечал хорунжий и вышел на крыльцо. - Стакан
подай! - крикнул он.

Через несколько минут дверь отворилась, и загорелая
молодая рука в розовом рукаве высунулась с стаканом
из двери. Хорунжий подошел, взял стакан и пошептал
что-то с дочерью. Оленин налил чаю хорунжему в особ-
ливый, Ерошке в мирской стакан.

- Однако не желаю вас задерживать, - сказал хорун-
жий, обжигаясь и допивая свой стакан. - Я как есть
тоже имею сильную охоту до рыбной ловли и здесь
только на побывке, как бы на рекреации от должности.
Тоже имею желание испытать счастие, не попадутся ли
и на мою долю дары Терека. Надеюсь, вы и меня посе-
тите когда-нибудь испить родительского, по нашему ста-
ничному обычаю, - прибавил он.

Хорунжий откланялся, пожал руку Оленину и вышел.
Покуда собирался Оленин, он слышал повелительный
и толковый голос хорунжего, отдававшего приказания
домашним. А через несколько минут Оленин видел, как
хорунжий в засученных до колен штанах и в оборван-
ном бешмете, с сетью на плече прошел мимо его окна.

- Плут же, - сказал дядя Ерошка, допивавший свой
чай из мирского стакана. - Что же, неужели ты ему так
и будешь платить шесть монетов? Слыхано ли дело! Луч-
шую хату в станице за два монета отдадут. Эка бестия!
Да я тебе свою за три монета отдам.

- Нет, уж я здесь останусь, - сказал Оленин.

- Шесть монетой! Видно, деньги-то дурашные.
Э-эх! - отвечал старик.- Чихирю дай, Иван!

Закусив и выпив водки на дорогу, Оленин с стариком
вышли вместе на улицу часу в восьмом утра.

В воротах они наткнулись на запряженную арбу.
Обвязанная до глаз белым платком, в бешмете сверх
рубахи, в сапогах и с длинною хворостиной в руках,
Марьяна тащила быков за привязанную к их рогам ве-
ревку.

- Мамушка! - проговорил старик, делая вид, что хо-
чет схватить ее.

Марьянка замахнулась на него хворостиной и весело
взглянула на обоих своими прекрасными глазами.
Оленину сделалось еще веселее.

- Ну, идем, идем! - сказал он, вскидывая ружье на
плечо и чувствуя на себе взгляд девки.

- Ги! Ги! - прозвучал за ним голос Марьяны, и вслед
за тем заскрипела тронувшаяся арба.

Покуда дорога шла задами станицы, по выгонам, Ерош-
ка разговаривал. Он не мог забыть хорунжего и все бра-
нил его.

- Да за что же ты так сердишься на него? - спросил
Оленин.

- Скупой! Не люблю, - отвечал старик. - Издохнет,
все останется. Для кого копит? Два дома построил. Сад
другой у брата оттягал. Ведь тоже и по бумажным делам
какая собака! Из других станиц приезжают к нему бу-
маги писать. Как напишет, так как раз и выйдет. В самый
раз сделает. Да кому копить-то? Всего один мальчишка да
девка; замуж отдаст, никого не будет.

- Так на приданое и копит, - сказал Оленин.

- Какое приданое? Девку берут, девка важная. Да
ведь такой черт, что и отдать-то еще за богатого хочет.
Калым большой содрать хочет. Лука есть казак, сосед мне
и племянник, молодец малый, что чеченца убил, давно
уж сватает; так все не отдает. То, другое да третье:
девка молода, говорит. А я знаю, что думает. Хочет,
чтобы покланялись. Нынче что сраму было за девку за
эту. А всё Лукашке высватают. Потому первый казак
в станице, джигит, абрека убил, крест дадут.

- А что это? Я вчера, как по двору ходил, видел,
девка хозяйская с каким-то казаком целовалась, - ска-
зал Оленин.

- Хвастаешь!- крикнул старик, останавливаясь.

- Ей-богу! - сказал Оленин.

- Баба черт, - раздумывая, сказал Ерошка. - А ка-
кой казак?

- Я не видал какой.

- Ну, курпей какой на шапке? белый?

- Да.

- А зипун красный? С тебя, такой же?

- Нет, побольше.

- Он и есть. - Ерошка захохотал. - Он и есть, Марка
мой. Он, Лукашка. Я его Марка зову, шутю. Он самый.
Люблю! Такой-то и я был, отец мой. Что на них смот-
реть-то? Бывало, с матерью, с невесткой спит душенька-
то моя, а я все влезу. Бывало - жила она высоко; мать
ведьма была, черт, страсть не любила меня, - приду, бы-
вало, с няней (друг значит), Гирчиком звали. Приду под
окно, ему на плеча взлезу, окно подниму, да и ошари-
ваю. Она тут на лавке спала. Раз так-то взбудил ее. Она
как взахается! Меня не узнала. Кто это? А мне говорить
нельзя. Уж было мать заворошилась. Я шапку снял, да
в мурло ей и сунул; так сразу узнала по рубцу, что
на шапке был. Выскочила. Бывало, ничего-то не нужно.
И каймаку тебе и винограду, всего натащит, - прибавил
Ерошка, объяснявший все практически. - Да не одна бы-
ла. Житье бывало.

- А теперь что ж

- А вот пойдем за собакой, фазана на дерево поса-
дим, тогда стреляй.

- Ты бы за Марьянкой поволочился?

- Ты смотри на собак-то. Вечером докажу, - сказал
старик, указывая на своего любимца Ляма.

Они замолкли.

Пройдя шагов сто в разговорах, старик опять оста-
новился и указал на хворостинку, которая лежала через
дорогу.

- Ты это что думаешь? - сказал он. - Ты думаешь,
это так? Нет. Это палка дурно лежит.

- Чем же дурно?

Он усмехнулся.

- Ничего не знаешь. Ты слушай меня. Когда так пал-
ка лежит, ты через нее не шагай, а или обойди, или
скинь так-то с дороги да молитву прочти: <Отцу и сыну
и святому духу>, - и иди с богом. Ничего не сделает.
Так-то старики еще меня учили.

Ну, что за вздор! - сказал Оленин. - Ты расскажи
лучше про Марьяну. Что ж, она гуляет с Лукашкой?

- Шш! Теперь молчи, опять шепотом прервал ста-
рик этот разговор, - только слушай. Кругом вот лесом
пойдем.

И старик, неслышно ступая в своих поршнях, пошел
вперед по узкой дорожке, входившей в густой, дикий,
заросший лес. Он несколько раз, морщась, оглядывал-
ся на Оленина, который шуршал и стучал своими боль-
шими сапогами и, неосторожно неся ружье, несколько
раз цеплял за ветки дерев, разросшихся по дороге.

- Не шуми, тише иди, солдат! - сердито шепотом
говорил он ему.

Чувствовалось в воздухе, что солнце встало. Туман
расходился, но еще закрывал вершины леса. Лес казался
странно высоким. При каждом шаге вперед местность из-
менялась. Что казалось деревом, то оказывалось кустом;
камышинка казалась деревом,

XIX

Туман частью поднимался, открывая мокрые камышо-
вые крыши, частью превращался в росу, увлажая дорогу
и траву около заборов. Дым везде валил из труб. Народ
выходил из станицы - кто на работы, кто на реку, кто
на кордоны. Охотники шли рядом по сырой, поросшей
травою дороге. Собаки, махая хвостами и оглядываясь
на хозяина, бежали по сторонам. Мириады комаров ви-
лись в воздухе и преследовали охотников, покрывая их
спины, лица и руки. Пахло травой и лесною сыростью.
Оленин беспрестанно оглядывался на арбу, в которой
сидела Марьянка и хворостиной подгоняла быков.

Было тихо. Звуки станицы, слышные прежде, теперь
уже не доходили до охотников; только собаки трещали
по тернам, и изредка откликались птицы. Оленин знал,
что в лесу опасно, что абреки всегда скрываются в этих
местах. Он знал тоже, что в лесу для пешехода ружье
есть сильная защита. Не то чтоб ему было страшно, но
он чувствовал, что другому на его месте могло быть страш-
но, и, с особенным напряжением вглядываясь в туман-
ный, сырой лес, вслушиваясь в редкие слабые звуки,
перехватывал ружье и испытывал приятное и новое для
него чувство. Дядя Ерошка, идя впереди, при каждой
луже, на которой были двойчатые следы зверя, останав-
ливался и, внимательно разглядывая, указывал их Оле-
нину. Он почти не говорил, только изредка и шепотом
делал свои замечания. Дорога, по которой они шли, была
когда-то проезжена арбой и давно заросла травой. Кара-

гачевый и чинаровый лес с обеих сторон был так густ
и заросл, что ничего нельзя было видеть через него. Почти
каждое дерево было обвито сверху донизу диким виноград-
ником; внизу густо рос темный терновник. Каждая ма-
ленькая полянка вся заросла ежевичником и камышом
с серыми колеблющимися махалками. Местами большие
звериные и маленькие, как туннели, фазаньи тропы схо-
дили с дороги в чащу леса. Сила растительности этого
не пробитого скотом леса на каждом шагу поражала Оле-
нина, который не видал еще ничего подобного. Этот лес,
опасность, старик с своим таинственным шепотом, Марь-
янка с своим мужественным стройным станом и горы -
все это казалось сном Оленину.

- Фазана посадил, - прошептал старик, оглядываясь
и надвигая себе на лицо шапку. - Мурло-то закрой: фа-
зан, - он сердито махнул на Оленина и полез дальше,
почти на четвереньках, - мурла -человечьего не любит.

Оленин еще был сзади, когда старик остановился и
стал оглядывать дерево. Петух тордокнул с дерева на
собаку, лаявшую на него, и Оленин увидел фазана.
Но в то же время раздался выстрел, как из пушки, из
здоровенного ружья Ерошки, и петух вспорхнул, теряя
перья, и упал наземь. Подходя к старику, Оленин спуг-
нул другого. Выпростав ружье, он повел и ударил. Фазан
взвился колом кверху и потом, как камень, цепляясь за
ветки, упал в чащу.

- Молодец! - смеясь, прокричал старик, не умевший
стрелять влет.

Подобрав фазанов, они пошли дальше. Оленин, воз-
бужденный движением и похвалой, все заговаривал с
стариком.

- Стой! Сюда пойдем, - перебил его старик, - вчера
тут олений след видал.

Свернув в чащу и пройдя шагов триста, они выбра-
лись на полянку, поросшую камышом и местами залитую
водой. Оленин все отставал от старого охотника, и дя-
дя Ерошка, шагах в двадцати впереди его, нагнулся,
значительно кивая и махая ему рукой. Добравшись до
него, Оленин увидал след ноги человека, на который
ему указывал старик.

- Видишь?

- Вижу. Что ж? - сказал Оленин, стараясь говорить
как можно спокойнее. - Человека след.

Невольно в голове его мелькнула мысль о Куперовом
Патфайндере и абреках, а глядя на таинственность,
с которой шел старик, он не решался спросить и был
в сомнении, опасность или охота причиняли эту таин-
ственность.

- Не, это мой след, а во,- просто ответил старик и
указал траву, под которою был виден чуть заметный след
зверя.

Старик пошел дальше. Оленин не отставал от него.
Пройдя шагов двадцать и спускаясь книзу, они пришли
в чащу, к разлапистой груше, под которою земля была
черна и оставался свежий звериный помет.

Обвитое виноградником место было похоже на крытую
уютную беседку, темную и прохладную.

- Утром тут был,- вздохнув, сказал старик,- видать,
логово отпотело, свежо.

Вдруг страшный треск послышался в лесу, шагах в
десяти от них. Оба вздрогнули и схватились за ружья,
но ничего не видно было; только слышно было, как лома-
лись сучья. Равномерный, быстрый топот галопа послы-
шался на мгновенье, из треска перешел в гул, все дальше,
дальше, шире и шире разносившийся по тихому лесу.
Что-то как бы оборвалось в сердце Оленина. Он тщетно
всматривался в зеленую чащу и наконец оглянулся на
старика. Дядя Ерошка, прижав ружье к груди, стоял не-
подвижно; шапка его была сбита назад, глаза горели не-
обыкновенным блеском, и открытый рот, из которого
злобно выставлялись съеденные желтые зубы, замер в
своем положении.

- Рогаль,- проговорил он. И, отчаянно бросив наземь
ружье, стал дергать себя за седую бороду.- Тут стоял!
С дорожки подойти бы! Дурак! Дурак! - И он злобно
ухватил себя за бороду.-Дурак! Свинья!-твердил он,
больно дергая себя за бороду. Над лесом в тумане как
будто пролетало что-то; все дальше и дальше, шире и ши-
ре гудел бег поднятого оленя...

Уж сумерками Оленин вернулся с стариком, усталый,
голодный и сильный. Обед был готов. Он поел, выпил с
стариком, так что ему стало тепло и весело, и вышел на
крылечко. Опять перед глазами подымались горы на за-
кате. Опять старик рассказывал свои бесконечные исто-
рии про охоту, про абреков, про душенек, про беззабот-
ное, удалое житье. Опять Марьяна-красавица входила,
выходила и переходила через двор. Под рубахой обозна-
чалось могучее девственное тело красавицы.

На другой день Оленин без старика пошел один на то
место, где он с стариком спугнул оленя. Чем обходить в
ворота, он перелез, как и все делали в станице, через
ограду колючек. И еще не успел отодрать колючек, заце-
пившихся ему за черкеску, как собака его, побежавшая
вперед, подняла уже двух фазанов. Только что он вошел в
терны, как стали, что ни шаг, подниматься фазаны. (Ста-
рик не показал ему вчера этого места, чтобы приберечь
его для охоты с кобылкой.) Оленин убил пять штук фа-

занов из двенадцати выстрелов и, лазяя за ними по тер-
нам, измучился так, что пот лил с него градом. Он отозвал
собаку, спустил курки, положил пули на дробь и, отма-
хиваясь от комаров рукавами черкески, тихонько пошел
ко вчерашнему месту. Однако нельзя было удержать со-
баку, на самой дороге набегавшую на следы, и он убил
еще пару фазанов, так что, задержавшись за ними, он
только к полдню стал узнавать вчерашнее место.

День был совершенно ясный, тихий, жаркий. Утренняя
свежесть даже в лесу пересохла, и мириады комаров бук-
вально облепляли лицо, спину и руки. Собака сделалась
сивою из черной: спина ее вся была покрыта комарами.
Черкеска, через которую они пропускали свои жалы, стала
такою же. Оленин готов был бежать от комаров: ему уже
казалось, что летом и жить нельзя в станице. Он уже шел
домой; но, вспомнив, что живут же люди, решился вытер-
петь и стал отдавать себя на съедение. И, странное дело,
к полдню это ощущение стало ему даже приятно. Ему
показалось даже, что ежели бы не было этой окружающей
его со всех сторон комариной атмосферы, этого комарино-
го теста, которое под рукой размазывалось по потному
лицу, и этого беспокойного зуда по всему телу, то здеш-
ний лес потерял бы для него свой характер и свою пре-
лесть. Эти мириады насекомых так шли к этой дикой, до
безобразия богатой растительности, к этой бездне зверей
и птиц, наполняющих лес, к этой темной зелени, к этому
пахучему, жаркому воздуху, к этим канавкам мутной во-
ды, везде просачивающейся из Терека и булькающей где-
нибудь под нависшими листьями, что ему стало приятно
именно то, что прежде казалось ужасным и нестерпимым.
Обойдя то место, где вчера он нашел зверя, и ничего не
встретив, он захотел отдохнуть. Солнце стояло прямо над
лесом и беспрестанно, в отвес, доставало ему спину и
голову, когда он выходил в поляну или дорогу. Семь тя-
желых фазанов до боли оттягивали ему поясницу. Он
отыскал вчерашние следы оленя, подобрался под куст в
чащу, в то самое место, где вчера лежал олень, и улегся
у его логова. Он осмотрел кругом себя темную зелень,
осмотрел потное место, вчерашний помет, отпечаток ко-
леней оленя, клочок чернозема, оторванный оленем, и
свои вчерашние следы. Ему было прохладно, уютно; ни о
чем он не думал, ничего не желал. И вдруг на него нашло
такое странное чувство беспричинного счастия и любви
ко всему, что он, по старой детской привычке, стал кре-

ститься и благодарить кого-то. Ему вдруг с особенною
ясностью пришло в голову, что вот я, Дмитрий Оленин,
такое обособленное от всех существо, лежу теперь один, бог
знает где, в том месте, где жил олень, старый олень,
красивый, никогда, может быть, не видавший человека,

и в таком место, в котором никогда никто из людей не
сидел и того не думал. <Сижу, а вокруг меня стоят мо-
лодые и старые деревья, и одно из них обвито плетями
дикого винограда; около меня копошатся фазаны, выго-
няя друг друга, и чуют, может быть, убитых братьев>.
Он пощупал своих фазанов, осмотрел их и отер тепло-
окровавленную руку о черкеску. <Чуют, может быть,
чакалки и с недовольными лицами пробираются в другую
сторону; около меня, пролетая между листьями, которые
кажутся им огромными островами, стоят в воздухе и
жужжат комары: один, два, три, четыре, сто, тысяча,
миллион комаров, и все они что-нибудь и зачем-нибудь
жужжат около меня, и каждый из них такой же особен-
ный от всех Дмитрий Оленин, как и я сам>. Ему ясно
представилось, что думают и жужжат комары. <Сюда,
сюда, ребята! Вот кого можно есть>,- жужжат они и об-
лепляют его. И ему ясно стало, что он нисколько не рус-
ский дворянин, член московского общества, друг и родня
того-то и того-то, а просто такой же комар, или такой же
фазан, или олень, как те, которые живут теперь вокруг
него. <Так же, как они, как дядя Ерошка, поживу, умру.
И правду он говорит: только трава вырастет>.

<Да что же, что трава вырастет? - думал он дальше.-
Все надо жить, надо быть счастливым; потому что я
только одного желаю - счастия. Все равно, что бы я ни
был: такой же зверь, как и все,-на котором трава вырастет,
и больше ничего, или я рамка, в которой вставилась часть
единого божества - все-таки надо жить наилучшим об-
разом. Как же надо жить, чтобы быть счастливым, и
отчего я не был счастлив прежде?> И он стал вспоминать
свою прошедшую жизнь, и ему стало гадко на самого се-
бя. Он сам представился себе таким требовательным
эгоистом, тогда как, в сущности, ему для себя ничего не
было нужно. И все он смотрел вокруг себя на просве-
чивающую зеледь, на спускающееся солнце и ясное небо
и чувствовал все себя таким же счастливым, как и преж-
де. <Отчего я счастлив и зачем я жил прежде? - подумал
он.- Как я был требователен для себя, как придумывал
и ничего не сделал себе, кроме стыда и горя! А вот как
мне ничего не нужно для счастия!> И вдруг ему как буд-
то открылся новый свет. <Счастие - вот что,- сказал он
себе,- счастие в том, чтобы жить для других. И это ясно.
В человека вложена потребность счастия; стало быть, она
законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то есть отыски-

вая для себя богатства, славы, удобств жизни, любви,
может случиться, что обстоятельства так сложатся, что
невозможно будет удовлетворить этим желаниям. Сле-
довательно, эти желания незаконны, а не потребность
счастия незаконна. Какие же желания всегда могут быть
удовлетворены, несмотря на внешние условия? Какие?
Любовь, самоотвержение!> Он так обрадовался и взволно-
вался, открыв эту, как ему показалось, новую истину,
что вскочил и в нетерпении стал искать, для кого бы ему
поскорее пожертвовать собой, кому бы сделать добро, кого
бы любить. <Ведь ничего для себя не нужно,- все думал
он,- отчего же не жить для других?> Он взял ружье и
с намерением скорее вернуться домой, чтобы обдумать
все это и найти случай сделать добро, вышел из чащи.
Выбравшись на поляну, он оглянулся: солнца уже не
было видно, за вершинами дерев становилось прохлад-
нее, и местность показалась ему совершенно незнакома и
непохожа на ту, которая окружала станицу. Все вдруг
переменилось - и погода, и характер леса: небо завола-
кивало тучами, ветер шумел в вершинах дерев, кругом
виднелись только камыш и перестоялый поломанный лес.
Он стал кликать собаку, которая отбежала от него за
каким-то зверем, и голос его отозвался ему пустынно.
И вдруг ему стало страшно жутко. Он стать трусить.
Пришли в голову абреки, убийства, про которые ему
рассказывали, и он ждал: вот-вот выскочит из каждого
куста чеченец, и ему придется защищать жизнь и уми-
рать или трусить. Он вспомнил и о боге, и о будущей
жизни так, как не вспоминал этого давно. А кругом была
та же мрачная, строгая, дикая природа. <И стоит ли того,
чтобы жить для себя,- думал он,- когда вот-вот умрешь,
и умрешь, не сделав ничего доброго, и так, что никто не

узнает>. Он пошел по тому направлению, где предпола-
гал станицу. Об охоте он уже не думал, чувствовал убий-
ственную усталость и особенно внимательно, почти с ужа-
сом, оглядывал каждый куст и дерево, ожидая ежеминут-
но расчета с жизнию. Покружившись довольно долго, он
выбрался на канаву, по которой текла песчаная, холодная
вода из Терека, и, чтобы больше не плутать, решился пой-
ти по ней. Он шел, сам не зная, куда выведет его канава.
Вдруг сзади его затрещали камыши. Он вздрогнул и
схватился за ружье. Ему стало стыдно себя; зарьявшая
собака, тяжело дыша, бросилась в холодную воду канавы
и стала лакать ее.

Он напился вместе с нею и пошел по тому направле-
нию, куда она тянула, полагая, что она выведет его в
станицу. Но, несмотря на товарищество собаки, вокруг
ему все казалось еще мрачнее. Лес темнел, ветер сильнее
и сильнее разыгрывался в вершинах старых поломанных
деревьев. Какие-то большие птицы с визгом вились около
гнезд этих деревьев. Растительность становилась беднее,
чаще попадался шушукающий камыш и голые песчаные
полянки, избитые звериными следами. К гулу ветра при-
соединялся еще какой-то невеселый, однообразный гул.
Вообще на душе становилось пасмурно. Он ощупал сзади
фазанов и одного не нашел. Фазан оторвался и пропал,
и только окровавленная шейка и головка торчали за поя-
сом. Ему стало так страшно, как никогда. Он стал молить-
ся богу, и одного только боялся - что умрет, не сделав
ничего доброго, хорошего; а ему так хотелось жить, жить,
чтобы совершить подвиг самоотвержения.

XXI

Вдруг как солнце просияло в его душе. Он услыхал
звуки русского говора, услыхал быстрое и равномерное
течение Терека, и шага через два перед ним открылась
коричневая продвигающаяся поверхность реки, с бурым
мокрым песком на берегах и отмелях, дальняя степь,
вышка кордона, отделявшаяся над водой, оседланная
лошадь, в треноге ходившая по тернам, и горы. Красное
солнце вышло в мгновение из-за тучи п последними лу-
чами весело блеснуло вдоль по реке, по камышам, на
вышку и на казаков, собравшихся кучкой, между кото-
рыми Лукашка невольно своею бодрою фигурой обратил
внимание Оленина.

Оленин почувствовал себя опять, без всякой видимой
причины, совершенно счастливым. Он зашел в Нижне-
Протоцкий пост, на Тереке, против мирного аула на той
стороне. Он поздоровался с казаками, но, еще не найдя
предлога сделать кому-либо добро, вошел в избу. И в избе
не представилось случая. Казаки приняли его холодно.
Он вошел в мазанку и закурил папиросу. Казаки мало
обратили внимания на Оленина, во-первых, за то, что он
курил папироску, во-вторых, оттого, что у них было дру-
гое развлечение в этот вечер. Из гор приехали с лазутчи-
ком немирные чеченцы, родные убитого абрека, выкупать
тело. Ждали из станицы казачье начальство. Брат убитого,
высокий, стройный, с подстриженною и выкрашенною
красною бородой, несмотря на то, что был в оборванней-
шей черкеске и папахе, был спокоен и величав, как царь.
Он был очень похож лицом на убитого абрека. Никого он
не удостоивал взглядом, ни разу не взглянул на убитого
и, сидя в тени на корточках, только сплевывал, куря тру-
бочку, и изредка издавал несколько повелительных гор-
танных звуков, которым почтительно внимал его спутник.
Видно было, что это джигит, который уже не раз видал
русских совсем в других условиях, и что теперь ничто
в русских не только не удивляло, но и не занимало его.
Оленин подошел было к убитому и стал смотреть на него,
но брат, спокойно-презрительно взглянув выше бровей
на Оленина, отрывисто и сердито сказал что-то. Лазутчик
поспешил закрыть черкеской лицо убитого. Оленина по-
разила величественность и строгость выражения на лице
джигита; он заговорил было с ним, спрашивая, из какого
он аула, но чеченец чуть глянул на него, презрительно
сплюнул и отвернулся. Оленин так удивился тому, что го-
рец не интересовался им, что равнодушие его объяснил
себе только глупостью или непониманием языка. Он обра-
тился к его товарищу. Товарищ, лазутчик и переводчик,
был такой же оборванный, но черный, а не рыжий, верт-
лявый, с белейшими зубами и сверкающими черными гла-
зами. Лазутчик охотно вступил в разговор и попросил
папироску.

- Их пять братьев, - рассказывал лазутчик на своем
ломаном полурусском языке,- вот уж это третьего брата
русские бьют, только два остались; он джигит, очень джи-
гит,- говорил лазутчик, указывая на чеченца.- Когда
убили Ахмед-хана (так звали убитого абрека), он на той
стороне в камышах сидел; он все видел: как его в каюк
клали и как на берег привезли. Он до ночи сидел; хотел
старика застрелить, да другие не пустили.

Лукашка подошел к разговаривающим и подсел.

- А из какого аула? - спросил он.

- Вон в тех горах,- отвечал лазутчик, указывая за
Терек, в голубоватое туманное ущелье.- Суюк-су зна-
ешь? Верст десять за ним будет.

- В Суюк-су Гирей-хана знаешь? - спросил Лукаш-
ка, видимо гордясь этим знакомством. - Кунак мне.

- Сосед мне,-отвечал лазутчик.

- Молодец! - И Лукашка, видимо очень заинтересо-
ванный, заговорил по-татарски с переводчиком.

Скоро приехали верхами сотник и станичный со сви-
тою двух казаков. Сотник, из новых казачьих офицеров,
поздоровался с казаками; но ему не крикнул никто в от-
вет, как армейские: <Здравия желаем, ваше бродие>,-
и только кое-кто ответил простым поклоном. Некоторые.
и Лукашка в том числе, встали и вытянулись. Урядник
донес, что на посту все обстоит благополучно. Все это
смешно показалось Оленину: точно эти казаки играли в
солдат. Но форменность скоро перешла в простые отно-
шения; и сотник, который был такой же ловкий казак,
как и другие, стал бойко говорить по-татарски с пере-
водчиком. Написали какую-то бумагу, отдали ее лазутчи-
ку, у него взяли деньги и приступили к телу.

- Гаврилов Лука который у вас? - проговорил сот-
ник. Лукашка снял шапку и подошел.

- О тебе я послал рапорт полковому. Что выйдет,
не знаю, я написал к кресту,- в урядники рано. Ты гра-
мотный?

- Никак нет.

- А какой молодец из себя! - сказал сотник, про-
должая играть в начальника.- Накройся. Он чьих Гаври-
ловых? Широкого, что ли?

- Племянник,- отвечал урядник.

- Знаю, знаю. Ну, берись, подсоби им,- обратился
он к казакам.

Лукашкино лицо так и светилось радостью и казалось
красивее обыкновенного. Отойдя от урядника и накрыв-
шись, он снова подсел к Оленину.

Когда тело отнесено было в каюк, чеченец-брат подо-
шел к берегу. Казаки невольно расступились, чтобы дать
ему дорогу. Он сильною ногой оттолкнулся от берега и
вскочил в лодку. Тут он в первый раз, как Оленин заме-
тил, быстрым взглядом окинул всех казаков и опять что-то
отрывисто спросил у товарища. Товарищ ответил что-то и

указал на Лукашку. Чеченец взглянул на него и, мед-
ленно отвернувшись, стал смотреть на тот берег. Не не-
нависть, а холодное презрение выразилось в этом взгляде.
Он еще сказал что-то.

- Что он сказал? - спросил Оленин у вертлявого
переводчика.

- Твоя наша бьет, наша ваша коробчит. Всё одна
хурда-мурда,- сказал лазутчик, видимо обманывая, за-
смеялся, оскаливая свои белые зубы, и вскочил в каюк.

Брат убитого сидел не шевелясь и пристально глядел
на тот берег. Он так ненавидел и презирал, что ему
даже любопытного ничего тут не было. Лазутчик, стоя
на конце каюка, перенося весло то на ту, то на другую

сторону, ловко правил и говорил без умолку. Наискось
перебивая течение, каюк становился меньше и меньше,
голоса долетали чуть слышно, и, наконец, в глазах, они
пристали к тому берегу, где стояли их лошади. Там они
вынесли тело; несмотря на то, что шарахалась лошадь,
положили его через седло, соли на коней и шагом поеха-
ли по дороге мимо аула, из которого толпа народа вышла
смотреть на них. Казаки же на этой стороне были чрез-
вычайно довольны и веселы. Со всех сторон слышались
смех и шуточки. Сотник с станичным пошли угоститься в
мазанку. Лукашка с веселым лицом, которому тщетно
старался он придать степенный вид, сидел подле Олени-
на, опершись локтями на колена и строгая палочку.

- Что это вы курите? - сказал он, как будто с любо-
пытством.- Разве хорошо?

Он, видимо, сказал это только потому, что замечал,
что Оленину неловко и что он одинок средни казаков.

- Так, привык,- отвечал Оленин,- а что?

- Гм! Коли бы наш брат курить стал, беда! Вон ведь
недалеко горы-то,-сказал Лукашка, указывая в
ущелье,- а не доедешь!.. Как же вы домой одни пойде-
те: темно. Я вас провожу, коли хотите,- сказал Лукаш-
ка,- вы попросите у урядника.

<Какой молодец>,- подумал Оленин, глядя на веселое
лицо казака. Он вспомнил про Марьянку и про поцелуй,
который он подслушал за воротами, и ему стало жалко
Лукатку, жалко его необразование. <Что за вздор и пу-
таница? - думал он.- Человек убил другого, и счастлив,
доволен, как будто сделал самое прекрасное дело. Неуже-
ли ничто не говорит ему, что тут нет причины для боль-
шой радости? Что счастье не в том, чтобы убивать, а в
том, чтобы жертвовать собой?>

- Ну, не попадайся ему теперь, брат,- сказал один
из казаков, провожавших каюк, обращаясь к Лукашке.-
Слыхал, как про тебя спросил?

Лукашка поднял голову.

- Крестник-то? - сказал Лукашка, разумея под этим
словом чеченца.

- Крестник-то не встанет, а рыжий братец-то кресто-
вый.

- Пускай бога молит, что сам цел ушел,- сказал
Лукашка, смеясь.

- Чему ж ты радуешься? - сказал Оленин Лукаш-
ке.- Как бы твоего брата убили, разве бы ты радовался?

Глаза казака смеялись, глядя на Оленина. Он, каза-
лось, понял все, что тот хотел сказать ему, но стоял выше
таких соображений.

- А что ж? И не без того! Разве нашего брата не
бьют?

XXII

Сотник с станичным уехали; а Оленин, для того что-
бы сделать удовольствие Лукашке и чтобы не идти одно-
му по темному лесу, попросил отпустить Лукашку, и уряд-
ник отпустил его. Оленин думал, что Лукашке хочется
видеть Марьянку, и вообще был рад товариществу такого
приятного на вид и разговорчивого казака. Лукашка и
Марьянка невольно соединялись в его воображении, и он
находил удовольствие думать о них. <Он любит Марья-
ну, - думал себе Оленин,- а я бы мог любить ее>, И ка-
кое-то сильное и новое для него чувство умиления овла-
девало им в то время, как они шли домой по темному лесу.
Лукашке тоже было весело на душе. Что-то похожее на
любовь чувствовалось между этими двумя столь различ-
ными молодыми людьми. Всякий раз, как они взглядыва-
ли друг на друга, им хотелось смеяться.

- Тебе в какие ворота? - спросил Оленин.

- В средние. Да я вас провожу до болота. Там уж вы
не бойтесь ничего.

Оленин засмеялся.

- Да разве я боюсь? Ступай назад, благодарствую.
Я один дойду.

- Ничего! А мне что ж делать? Как вам не бояться?

И мы боимся,- сказал Лукашка, тоже смеясь и успоко-
ивая его самолюбие.

- Ты ко мне зайди. Поговорим, выпьем, а утром сту-
пай.

- Разве я места не найду, где ночку ночевать,-
засмеялся Лукашка,-да урядник просил прийти.

- Я вчера слышал, ты песни пел, и еще тебя видел...

- Все люди...- И Лука покачал головой.

- Что, ты женишься - правда? - спросил Оленин.

- Матушка женить хочет. Да еще и коня нет.

- Ты нестроевой?

- Где ж? Только собрался. Еще коня нет, а раздо-
быться негде. Оттого и не женят.

- А сколько конь стоит?

- Торговали намедни одного за рекой, так шестьде-
сят монетов не берут, а конь ногайский.

- Пойдешь ты ко мне в драбанты? (В походе драбант
есть нечто вроде вестового, которых давали офицерам.)
Я тебя выхлопочу и коня тебе подарю,- вдруг сказал
Оленин.- Право. У меня два, мне не нужно.

- Как не нужно? - смеясь, сказал Лукашка.- Что
вам дарить? Мы разживемся, бог даст.

- Право! Или не пойдешь в драбанты? - сказал Оле-
нин, радуясь тому, что ему пришло в голову подарить ко-
ня Лукашке. Ему, однако, отчего-то неловко и совестно
было. Он искал и не знал, что сказать.

Лукашка первый прервал молчание.

- Что, у вас в России дом есть свой? - спросил он.
Оленин не мог удержаться, чтобы не рассказать, что
у него не только один дом, но и несколько домов
есть.

- Хороший дом? больше наших? - добродушно спро-
сил Лукашка.

- Много больше, в десять раз, в три яруса,- расска-
зывал Оленин.

- А кони есть такие, как у нас?

- У меня сто голов лошадей, да по триста, по четы-
реста рублей, только не такие, как ваши. Серебром триста!
Рысистые, знаешь... А все я здешних лучше люблю.

- Что ж вы сюда приехали, волей или неволей? -
спросил Лукашка, все как будто посмеиваясь. - Вот
вы где заплутались,- прибавил он, указывая на
дорожку, мимо которой они проходили,- вам бы надо
вправо.

- Так, по своей охоте,-отвечал Оленин,-хотелось
посмотреть ваши места, в походах походить.

- Сходил бы в поход нынче,- сказал Лука.- Ишь
чакалки воют,- прибавил он, прислушиваясь.

- Да что, тебе не страшно, что ты человека убил? -
спросил Оленин.

- Чего ж бояться? А сходил бы в поход! - повторил
Лукашка.- Так мне хочется, так мне хочется...

- Может быть, пойдем вместе. Наша рота пойдет
перед праздником и ваша сотня тоже.

- И охота вам сюда ехать! Дом есть, кони есть и хо-
лопы есть. Я бы гулял да гулял. Что, вы чин какой
имеете?

- Я юнкер, а теперь представлен.

- Ну, коли не хвастаете, что житье у вас такое, я из
дома никуда бы не уехал. Да я и так никуда бы не уехал.
Хорошо у нас жить?

- Да. Очень хорошо,- сказал Оленин.
Уж было совсем темно, когда они, разговаривая таким
образом, подходили к станице. Еще их окружал темный
мрак леса. Ветер высоко гудел в вершинах. Чакалки, ка-
залось, подле них вдруг завывали, хохотали и плакали;
а впереди, в станице, уже слышался женский говор, лай
собак, ясно обозначались профили хат, светились огни и
тянуло запахом, особенным запахом дыма кизяка. Так и
чувствовалось Оленину, особенно в этот вечер, что тут в
станице его дом, его семья, все его счастие и что никогда
нигде он не жил и жить не будет так счастливо, как в
этой станице. Он так любил всех и особенно Лукашку в
этот вечер! Придя домой, Оленин, к великому удивлению
Лукашки, сам вывел из клети купленную им в Грозной -
не ту, на которой он всегда ездил, но другую, недурную,
хотя и немолодую лошадь и отдал ему.

- За что вам меня дарить? - сказал Лукашка.-
Я вам еще не услужил ничем.

- Право, мне ничего не стоит,- отвечал Оленин,-
возьми, и ты мне подаришь что... Вот и в поход пойдем.
Лука смутился.

- Ну, что ж это? Разве конь малого стоит,- говорил
он, не глядя на лошадь.

- Возьми же, возьми! Коли ты не возьмешь, ты меня
обидишь. Ванюша, отведи к нему серого.
Лукашка взял за повод.

- Ну, благодарствуй. Вот, недуманно-негаданно...
Оленин был счастлив, как двенадцатилетний маль-
чик.

- Привяжи ее здесь. Она хорошая лошадь, я в Гроз-
ной купил, и скачет лихо. Ванюша, дай нам чихирю.
Пойдем в хату.

Подали вино. Лукашка сел и взял чапуру.

- Вог даст, и я вам отслужу,- сказал он, допивая
вино.- Как звать-то тебя?

- Дмитрий Андреич.

- Ну, Митрий Андреич, спаси тебя бог. Кунаки бу-
дем. Теперь приходи к нам когда. Хоть и не богатые мы
люди, а все кунака угостим. Я и матушке прикажу, коли
чего нужно: каймаку или винограду. А коли на кордон
придешь, я тебе слуга, на охоту, за реку ли, куда хочешь.

Вот намедни не знал: какого кабана убил! Так по каза-
кам роздал, а то бы тебе принес.

- Хорошо, благодарствуй. Ты ее только не запрягай,
а то она не ездила.

- Как коня запрягать! А вот еще я тебе скажу,-
понизив голос, сказал Лукашка,- коли хочешь, мне ку-
нак есть, Гирей-хан; звал на дорогу засесть, где из гор
ездят, так вместе поедем. Уж я тебя не выдам, твой мю-
рид буду.

- Поедем, поедем когда-нибудь.

Лукашка, казалось, совершенно успокоился и понял
отношения Оленина к нему. Его спокойствие и простота
обращения удивили Оленина и были даже немного непри-
ятны ему. Они долго беседовали, и уже поздно Лукашка,
не пьяный (он никогда не бывал пьян), но много выпив-
ши, пожав Оленину руку, вышел от него.

Оленин выглянул в окно посмотреть, что он будет
делать, выйдя от него. Лукашка шел тихо, опустив голову
вниз. Потом, выведя коня за ворота, вдруг встряхнул
головой, как кошка вскочил на него, перекинул повод
недоуздка и, гикнув, закатился вдоль по улице. Оленин
думал, что он пойдет поделиться своею радостью с Марь-
янкой; но, несмотря на то, что Лука этого не сделал, ему
было так хорошо на душе, как никогда в мире. Он как
мальчик радовался и не мог удержаться, чтобы не рас-
сказать Ванюше не только то, что он подарил лошадь
Луке, но и зачем подарил, и всю свою новую теорию
счастья. Ванюша не одобрил этой теории и объявил, что
ларжан ильньяпа1, и потому все это пустяки.

Лукашка забежал домой, соскочил с коня и отдал его
матери, наказав пустить его в казачий табун; сам же он
в ту же ночь должен был вернуться на кордон. Немая взя-
лась свести коня и знаками показывала, что она, как
увидит человека, который подарил лошадь, так и покло-
нится ему в ноги. Старуха только покачала головой на
рассказ сына и в душе порешила, что Лукашка украл
лошадь, и потому приказала немой вести коня в табун
еще до света.

Лукашка пошел один на кордон и все раздумывал о
поступке Оленина. Хотя конь и не хорош был, по его
мнению, однако стоил, по крайней мере, сорок монетов,
и Лукашка был очень рад подарку. Но зачем был сделан

1 Денег нет (искаж. фр.).

этот подарок, этого он не мог понять, и потому не испы-
тывал ни малейшего чувства благодарности. Напротив, в
голове его бродили неясные подозрения в дурных умыс-
лах юнкера. В чем состояли эти умыслы, он не мог дать
себе отчета, но и допустить мысль, что так, ни за что, по
доброте незнакомый человек подарил ему лошадь в сорок
монетов, ему казалось невозможно. Коли бы пьяный был,
тогда бы еще понятно было: хотел покуражиться. Но юн-
кер был трезв, а потому, верно, хотел подкупить его на
какое-нибудь дурное дело. <Ну да врешь! - думал Лу-
кашка.- Конь-то у меня, а там видно будет. Я сам малый
не промах. Еще кто кого проведет! Посмотрим!> -думал
он, испытывая потребность быть настороже против Оле-
нина и потому возбуждая в себе к нему недоброжелатель-
ное чувство. Он никому не рассказывал, как ему достался
конь. Одним говорил, что купил; от других отделывался
уклончивым ответом. Однако в станице скоро узнали прав-
ду. Мать Лукашки, Марьяна, Илья Васильевич и другие
казаки, узнавшие о беспричинном подарке Оленина,
пришли в недоумение и стали опасаться юнкера. Несмотря
на такие опасения, поступок этот возбудил в них большое
уважение к простоте и богатству Оленина.

- Слышь, Лукашке коня в пятьдесят монетов бросил
юнкирь-то, что у Ильи Васильича стоит,- говорил
один.- Богач!

- Слыхал,- отвечал другой глубокомысленно.-
Должно, услужил ему. Поглядим, поглядим, что из него
будет. Эко Урвану счастье.

- Экой народ продувной из юнкирей, беда! - гово-
рил третий,-как раз подожжет или что.

XXIII

Жизнь Оленина шла однообразно, ровно. С началь-
ством и товарищами он имел мало дела. Положение бога-
того юнкера на Кавказе особенно выгодно в этом отноше-
нии. На работы и на ученья его не посылали. За экспе-
дицию он был представлен в офицеры, а до того времени
оставляли его в покое. Офицеры считали его аристократом
и потому держали себя в отношении к нему с достоинст-
вом. Картежная игра и офицерские кутежи с песенника-
ми, которые он испытал в отряде, казались ему непривле-
кательными, и он, с своей стороны, тоже удалялся офи-

церского общества и офицерской жизни в станице.
Офицерская жизнь в станицах давно уже имеет свой оп-
ределенный склад. Как каждый юнкер или офицер в кре-
пости регулярно пьет портер, играет в штос, толкует о
наградах за экспедиции, так в станице регулярно пьет с
хозяевами чихирь, угощает девок закусками и медом,
волочится за казачками, в которых влюбляется; иногда и
женится. Оленин жил всегда своеобразно и имел бессозна-
тельное отвращение к битым дорожкам. И здесь также
не пошел он по избитой колее жизни кавказского офи-
цера.

Само собой сделалось, что он просыпался вместе с све-
том. Напившись чаю и полюбовавшись с своего крылечка
на горы, на утро и на Марьянку, он надевал оборванный
зипун из воловьей шкуры, размоченную обувь, называ-
емую поршнями, подпоясывал кинжал, брал ружье, мешо-
чек с закуской и табаком, звал за собой собаку и отправ-
лялся часу в шестом утра в лес за станицу. Часу в седь-
мом вечера он возвращался усталым, голодным, с пятью-
шестью фазанами за поясом, иногда с зверем, с нетрону-
тым мешочком, в котором лежали закуска и папиросы.
Ежели бы мысли в голове лежали так же, как папиросы в
мешке, то можно было бы видеть, что за все эти четырна-
дцать часов ни одна мысль не пошевелилась в нем. Он
приходил домой морально свежий, сильный и совершенно
счастливый. Он не мог бы сказать, о чем он думал все это
время. Не то мысли, не то воспоминания, не то мечты
бродили в его голове,- бродили отрывки всего этого.
Опомнится, спросит: о чем он думает? И застает себя или
казаком, работающим в садах с казачкою-женою, или абре-
ком в горах, или кабаном, убегающим от себя же самого.
И все прислушивается, вглядывается и ждет фазана,
кабана или оленя.

Вечером уж непременно сидит у него дядя Ерошка.
Ванюша приносит осьмуху чихиря, и они тихо беседуют,
напиваются и оба довольные расходятся спать. Назавтра
опять охота, опять здоровая усталость, опять за беседой
так же напиваются и опять счастливы. Иногда в праздник
или в день отдыха он целый день проводит дома. Тогда
главным занятием была Марьянка, за каждым движением
которой, сам того не замечая, он жадно следил из своих
окон или с своего крыльца. Он смотрел на Марьянку и
любил ее (как ему казалось) так же, как любил красоту
гор и неба, и не думал входить ни в какие отношения к

ней. Ему казалось, что между им и ею не может сущест-
вовать ни тех отношений, которые возможны между ею
и казаком Лукашкой, ни еще менее тех, которые возмож-
ны между богатым офицером и казачкой-девкой. Ему ка-
залось, что ежели бы он попытался сделать то, что делали
его товарищи, то он бы променял свое полное наслаждений
созерцание на бездну мучений, разочарований и раская-
ний. Притом же в отношении к этой женщине он уже
сделал подвиг самоотвержения, доставивший ему столько
наслаждения; а главное, почему-то он боялся Марьянки
и ни за что бы не решился сказать ей слово шуточной
любви.

Однажды летом Оленин не пошел на охоту и сидел
дома. Совершенно неожиданно вошел к нему его москов-
ский знакомый, очень молодой человек, которого он встре-
чал в свете.

- Ах, mon cher, мой дорогой, как я обрадовался,
узнав, что вы здесь! - начал он на московском француз-
ском языке и так продолжал, пересыпая свою речь фран-
цузскими словами.- Мне говорят: <Оленин>. Какой Оле-
нин? Я так обрадовался... Вот привела судьба свидеться.
Ну, как вы? что? зачем?

И князь Белецкий рассказал всю свою историю: как он
поступил на время в этот полк, как главнокомандующий
звал его в адьютанты и как он после похода поступит к
нему, несмотря на то, что вовсе этим не интересуется.

- Служа здесь, в этой трущобе, надо, по крайней
мере, сделать карьеру... крест... чин... в гвардию переве-
дут. Все это необходимо, хоть не для меня, но для род-
ных, для знакомых. Князь меня принял очень хорошо;
он очень порядочный человек,- говорил Белецкий не
умолкая.- За экспедицию представлен к Анне. А теперь
проживу здесь до похода. Здесь отлично. Какие женщины!
Ну, а вы как живете? Мне говорил наш капитан - знаете,
Старцев: доброе, глупое существо... он говорил, что вы
ужасным дикарем живете, ни с кем не видитесь. Я пони-
маю, что вам не хочется сближаться с здешними офице-
рами. Я рад, теперь мы с вами будем видеться. Я тут
остановился у урядника. Какая там девочка, Устенька!
Я вам скажу - прелесть!

И еще и еще сыпались французские и русские слова
из того мира, который, как думал Оленин, был покинут
им навсегда. Общее мнение о Белецком было то, что он
милый и добродушный малый. Может быть, он и действи-

тельно был такой; но Оленину он показался, несмотря
на его добродушное, хорошенькое лицо, чрезвычайно не-
приятен. Так и пахнуло от него всею тою гадостью, от
которой он отрекся. Досаднее же всего ему было то, что
он не мог, решительно не был в силах резко оттолкнуть от
себя этого человека из того мира, как будто этот старый,
бывший его мир имел на него неотразимые права. Он злил-
ся на Белецкого и на себя и против своей воли вставлял
французские фразы в свой разговор, интересовался глав-
нокомандующим и московскими знакомыми и на основа-
нии того, что они оба в казачьей станице говорили на
французском диалекте, с презрением относился о това-
рищах-офицерах, о казаках и дружески обошелся с
Белецким, обещаясь бывать у него и приглашая заходить
к нему. Сам Оленин, однако, не ходил к Белецкому.
Ванюша одобрил Белецкого, сказав, что это настоящий
барин.

Белецкий сразу вошел в обычную жизнь богатого кав-
казского офицера в станице. На глазах Оленина он в один
месяц стал как бы старожилом станицы: он подпаивал ста-
риков, делал вечеринки и сам ходил на вечеринки к дев-
кам, хвастался победами и даже дошел до того, что девки
и бабы прозвали его почему-то дедушкой, а казаки, ясно
определившие себе этого человека, любившего вино и жен-
щин, привыкли к нему и даже полюбили его больше, чем
Оленина, который был для них загадкой.

XXIV

Было пять часов утра. Ванюша раздувал голенищем
самовар на крыльце хаты. Оленин уже уехал верхом ку-
паться на Терек. (Он недавно выдумал себе новое удо-
вольствие - купать в Тереке лошадь.) Хозяйка была в
своей избушке, из трубы которой поднимался черный
густой дым растапливавшейся печи; девка в клети доила
буйволицу. <Не постоит, проклятая!>-слышался оттуда
ее нетерпеливый голос, и вслед за тем раздавался равно-
мерный звук доения. На улице около дома послышался
бойкий шаг лошади, и Оленин охлепью на красивом, не-
высохшем, глянцевито-мокром темно-сером коне подъ-
ехал к воротам. Красивая голова Марьяны, повязанная
одним красным платком (называемым сорочкой), высу-
нулась из клети и снова скрылась. На Оленине была крас-

ная канаусовая рубаха, белая черкеска, стянутая ремнем с
кинжалом, и высокая шапка. Он несколько изысканно си-
дел на мокрой спине сытой лошади и, придерживая
ружье за спиной, нагнулся, чтоб отворить ворота. Волоса
его еще были мокры, лицо сияло молодостью и здоровьем.
Он думал, что он хорош, ловок и похож на джигита; но
это было несправедливо. На взгляд всякого опытного кав-
казца, он все-таки был солдат. Заметив высунувшуюся
голову девки, он особенно бойко пригнулся, откинул пле-
тень ворот и, поддержав поводья, взмахнув плетью,
въехал во двор. <Готов чай, Ванюша?> - крикнул он весе-
ло, не глядя на дверь клети; он с удовольствием чувство-
вал, как, поджимая зад, попрашивая поводья и содрога-
ясь каждым мускулом, красивый конь, готовый со всех
ног перескочить через забор, отбивал шаг по засохшей гли-
не двора. <Се пре>1 - отвечал Ванюша. Оленину каза-
лось, что красивая голова Марьяны все еще смотрит из
клети, но он не оглянулся на нее. Соскочив с лошади,
Оленин зацепил ружьем за крылечко, сделал неловкое
движение и испуганно оглянулся на клеть, в которой ни-
кого не было видно и слышались те же равномерные зву-
ки доенья.

Войдя в хату, он через несколько времени вышел от-
туда на крылечко, и с книгой и трубкой, за стаканом чаю,
уселся в стороне, не облитой еще косыми лучами утра.
Он никуда не сбирался до обеда в этот день и намеревал-
ся писать давно откладывавшиеся письма; но почему-то
жалко было ему оставить свое местечко на крыльце и,
как в тюрьму, не хотелось вернуться в хату. Хозяйка вы-
топила печь, девка угнала скотину и, вернувшись, стала
собирать и лепить кизяки по забору. Оленин читал, но ни-
чего не понимал из того, что было написано в раскрытой
перед ним книге. Он беспрестанно отрывал от нее глаза
и смотрел на двигавшуюся перед ним сильную молодую
женщину. Заходила ли эта женщина в сырую утреннюю
тень, падавшую от дома, выходила ли она на средину дво-
ра, освещенного радостным молодым светом, и вся строй-
ная фигура ее в яркой одежде блистала на солнце и клала
черную тень, - он одинаково боялся потерять хоть одно
из ее движений. Его радовало видеть, как свободно и гра-
циозно сгибался ее стан, как розовая рубаха, составлявшая
всю ее одежду, драпировалась на груди и вдоль стройных

Готово! (фр. c'est pret.)

100

ног; как выпрямлялся ее стан и под нестянутой рубахой
твердо обозначались черты дышащей груди; как узкая
ступня, обутая в красные старые черевики, не переменяя
формы, становилась на землю; как сильные руки, с засу-
ченными рукавами, напрягая мускулы, будто сердито бро-
сали лопатой и как глубокие черные глаза взглядывали
иногда на него. Хотя и хмурились тонкие брови, но в гла-
зах выражалось удовольствие и чувство своей красоты.

- Что, Оленин, уж вы давно встали? - сказал Белец-
кий, в кавказском офицерском сюртуке входя на двор и
обращаясь к Оленину.

- А, Белецкий! - отозвался Оленин, протягивая ру-
ку. - Как вы так рано?

- Что делать! Выгнали. У меня нынче бал. Марьяна,
ты ведь придешь к Устеньке? - обратился он к девке.

Оленин удивился, как мог Белецкий так просто обра-
щаться к этой женщине. Но Марьяна, как будто не слы-
хав, нагнула голову и, перекинув на плечо лопату, своею
бойкою мужскою походкой пошла к избушке.

- Стыдится, нянюка, стыдится, - проговорил ей
вслед Белецкий, - вас стыдится, - и, весело-улыбаясь,
взбежал на крыльцо.

- Как, бал у вас? Кто вас выгнал?

- У Устеньки, у моей хозяйки, бал, и вы приглашены.
Бал, то есть пирог и собрание девок.

- Да что ж мы-то будем делать?
Белецкий хитро улыбнулся и, подмигнув, показал го-
ловой на избушку, в которой скрылась Марьяна.
Оленин пожал плечами и покраснел.

- Ей-богу, вы странный человек! - сказал он.

- Ну, рассказывайте!

Оленин нахмурился. Белецкий заметил это и иска-
тельно улыбнулся.

- Да как же, помилуйте, - сказал он, - живете в
одном доме... и такая славная девка, отличная девочка,
совершенная красавица...

- Удивительная красавица! Я не видывал таких жен-
щин, - сказал Оленин.

- Ну, так что же? - совершенно ничего не понимая,
спросил Белецкий.

- Оно, может быть, странно, - отвечал Оленин, -
но отчего мне не говорить того, что есть? С тех пор как я
живу здесь, для меня как будто не существует женщин.
И так хорошо, право! Ну, да и что может быть общего

101

между нами и этими женщинами? Ерошка - другое дело;
с ним у нас общая страсть - охота.

- Ну, вот! Что общего? А что общего между мной и
Амалией Ивановной? То же самое. Скажете, что гряз-
неньки они, ну это другое дело. А la guirre, comme a
la guerre!1

- Да я Амалий Ивановн не знал и никогда не умел с
ними обращаться,-отвечал Оленин.-Но. тех нельзя
уважать, а этих я уважаю.

- Ну и уважайте! Кто ж вам мешает?
Оленин не отвечал. Ему, видимо, хотелось договорить
то, что он начал. Оно было ему слишком к сердцу.

- Я знаю, что я составляю исключение. (Он, видимо,
был смущен.) Но жизнь моя устроилась так, что я не ви-
жу не только никакой потребности изменять свои прави-
ла, но я бы не мог жить здесь, не говорю уже жить
так счастливо, как живу, ежели бы я жил по-вашему.
И потом, я совсем другого ищу, другое вижу в них,
чем вы.

Белецкий недоверчиво поднял брови.

- Все-таки приходите ко мне вечерком, и Марьяна
будет, я вас познакомлю. Приходите, пожалуйста! Ну,
скучно будет, вы уйдете. Придете?

- Я бы пришел; но, по правде вам скажу, я боюсь
серьезно увлечься.

- О, о, о! - закричал Белецкий. - Приходите только,
я вас успокою. Придете? Честное слово?

- Я бы пришел, но, право, я не понимаю, что мы бу-
дем делать, какую роль мы будем играть.

- Пожалуйста, я вас прошу. Придете?

- Да, приду, может быть, - сказал Оленин.

- Помилуйте, прелестные женщины, как нигде, и
жить монахом! Что за охота? Из чего портить себе жизнь
и не пользоваться тем, что есть. Слышали вы, наша рота
в Воздвиженскую пойдет?

- Едва ли! Мне говорили, что восьмая рота пойдет, -
сказал Оленин.

- Нет, я получил письмо от адъютанта. Он пишет, что
князь будет сам в походе. Я рад, мы с ним увидимся. Уж
мне начинает надоедать здесь.

- Говорят, в набег скоро.

1 На войне - как на войне! (фр.)

102

- Не слыхал, а слыхал - Криновицыну за набег-то
Анна вышла. Он ждал поручика, - сказал Белецкий, сме-
ясь. - Вот попался-то. Он в штаб поехал...

Стало смеркаться, и Оленин начал думать о вечерин-
ке. Приглашение мучило его. Ему хотелось идти, но стран-
но, дико и немного страшно было подумать о том, что там
будет. Он знал, что ни казаков, ни старух, никого, кроме
девок, не должно быть там. Что такое будет? Как вести
себя? Что говорить? Что они будут говорить? Какие от-
ношения между ним и этими дикими казачьими девками?
Белецкий рассказывал про такие странные, цинические
и вместе строгие отношения... Ему странно было думать,
что он будет там в одной хате с Марьяной и, может быть,
ему придется говорить с ней. Ему это казалось невозмож-
ным, когда он вспоминал ее величавую осанку. Белецкий
же рассказывал, что все это так просто. <Неужели Белец-
кий и с Марьяной будет так же обращаться? Это интерес-
но, - думал он. - Нет, лучше не ходить. Все это гадко,
пошло, а главное - ни к чему>. Но опять его мучил во-
прос: как это все будет? И его как будто связывало данное
слово. Он пошел, не решившись ни на что, но дошел до
Белецкого и вошел к нему...

Хата, в которой жил Белецкий, была такая же, как и
хата Оленина. Она стояла на столбах, в два аршина от
земли, и состояла из двух комнат. В первой, в которую
вошел Оленин по крутой лесенке, лежали пуховики, ков-
ры, одеяла, подушки на казачий манер, красиво и изящно
прибранные друг к другу у одной лицевой стены. Тут же,
на боковых стенах, висели медные тазы и оружие; под
лавкой лежали арбузы и тыквы. Во второй комнате была
большая печь, стол, лавки и староверческие иконы. Здесь
помещался Белецкий с своею складною кроватью, вьюч-
ными чемоданами, с ковриком, на котором висело оружие,
и с расставленными на столе туалетными вещицами и
портретами. Шелковый халат был брошен на лавке. Сам
Белецкий, хорошенький, чистенький, лежал в одном
белье на кровати и читал 1.

Белецкий вскочил.

- Вот видите, как я устроился. Славно? Ну, хорошо,
что пришли. Уж у них идет работа страшная. Вы знаете,
из чего делается пирог? Из теста с свининой и виногра-
дом. Да не в том сила. Посмотрите-ка, что там кипит!

1 <Три мушкетера> (фр.)

103

Действительно, выглянув в окно, они увидели необык-
новенную суетню в хозяйской хате. Девки то с тем, то с
другим выбегали из сеней и вбегали обратно.

- Скоро ли? - крикнул Белецкий.

- Сейчас! Аль проголодался, дедушка? - И из хаты
послышался звонкий хохот.

Устенька, пухленькая, румяненькая, хорошенькая, с
засученными рукавами вбежала в хату Белецкого за
тарелками.

- Ну, ты! Вот тарелки разобью, - завизжала она на
Белецкого. - Ты бы шел подсоблять, - прокричала она,
смеясь, на Оленина.-Да закусок-то1 девкам припаси.

- А Марьянка пришла? - спросил Белецкий.

- А то как же! Она теста принесла.

- Вы знаете ли, - сказал Белецкий, - что, ежели
бы одеть эту Устеньку да подчистить, походить немножко,
она была бы лучше всех наших красавиц. Видел-и вы
казачку Борщеву? Она вышла замуж за полковника. Пре-
лесть какая (dignite2 Откуда что взялось...

- Я не видал Борщовой, а по мне - лучше этого на-
ряда ничего быть не может.

- Ах, я так умею примириться со всякою жизнью! -
сказал Белецкий, весело вздыхая. - Пойду посмотрю, что
у них.

Он накинул халат и побежал.

- А вы озаботьтесь закусками! - крикнул он.
Оленин послал денщика за пряниками и медом, и так
ему вдруг гадко показалось давать деньги, будто он подку-
пал кого-то, что он ничего определенного не ответил на
вопрос денщика: <Сколько купить мятных, сколько медо-
вых?>

- Как знаешь.

- На все-с? - значительно спросил старый солдат. -
Мятные дороже. По шестнадцати продавали.

- На все, на все, - сказал Оленин и сел к окну, сам
удивляясь, почему у него сердце стучало так, как будто он
на что-то важное и нехорошее готовился.

Он слышал, как в девичьей хате поднялся крик и визг,
когда вошел туда Белецкий, и через несколько минут уви-
дел, как с визгом, возней и смехом он выскочил оттуда и
сбежал с лесенки.

- Выгнали, - сказал он.

1 Закусками называются пряники и конфеты.
2 Осанка (фр.).

104

Через несколько минут Устенька вошла в хату и тор-
жественно пригласила гостей, объявив, что все готово.

Когда они вошли в хату, все действительно было готово,
и Устенька оправляла пуховики в стене. На столе, на-
крытом несоразмерно малою салфеткой, стоял графин с
чихирем и сушеная рыба. В хате пахло тестом и виногра-
дом. Человек шесть девок, в нарядных бешметах и не об-
вязанные платками, как обыкновенно, жались в углу за
печкою, шептались, смеялись и фыркали.

- Просим покорно моего ангела помолитъ, - ска-
зала Устенька, приглашая гостей к столу.

Оленин в толпе девок, которые все без исключения
были красивы, рассмотрел Марьянку, и ему больно и до-
садно стало, что он сходится с нею в таких пошлых и
неловких условиях. Он чувствовал себя глупым и нелов-
ким и решился делать то же, что делал Белецкий. Белец-
кий несколько торжественно, но самоуверенно и развяз-
но подошел к столу, выпил стакан вина за здоровье
Устеньки и пригласил других сделать то же. Устенька
объявила, что девки не пьют.

- С медом бы можно, - сказал чей-то голос из толпы
девок.

Кликнули денщика, только что вернувшегося из лавоч-
ки с медом и закусками. Денщик исподлобья, не то с за-
вистью, не то с презрением, оглядев гулявших, по его
мнению, господ, старательно и добросовестно передал за-
вернутые в серую бумагу кусок меда и пряники и стал
было распространяться о цене и сдаче, но Белецкий про-
гнал его.

Размешав мед в налитых стаканах чихиря и роскош-
но раскинув три фунта пряников по столу, Белецкий вы-
тащил девок силой из их угла, усадил за стол и принялся
оделять их пряниками. Оленин невольно заметил, как за-
горелая, но небольшая рука Марьянки захватила два
круглые мятные и один коричневый пряник, не зная, что с
ними делать. Беседа шла неловкая и неприятная, несмот-
ря на развязность Устеньки и Белецкого и желание их
развеселить компанию. Оленин мялся, придумывал, что бы
сказать, чувствовал, что внушает любопытство, может
быть, вызывает насмешку и сообщает другим свою застен-
чивость. Он краснел, и ему казалось, что в особенности
Марьяне было неловко. <Верно, они ждут, что мы дадим
им денег,-думал он.- Как это мы будем давать? И как
бы поскорее дать и уйти!>

105

XXV

- Как же ты своего постояльца не знаешь! - сказал
Белецкий, обращаясь к Марьянке.

- Как же его знать, когда к нам никогда не ходит? -
сказала Марьяна, взглянув на Оленина.

Оленин испугался чего-то, вспыхнул и, сам не зная,
что говорит, сказал:

- Я твоей матери боюсь. Она меня так разбранила в
первый раз, как я зашел к вам.
Марьянка захохотала.

- А ты и испугался? - сказала она, взглянула на него
и отвернулась.

Тут в первый раз Оленин увидал все лицо красавицы,
а прежде он видел ее обвязанною до глаз платком. Неда-
ром она считалась первою красавицей в станице. Устенька
была хорошенькая девочка, маленькая, полненькая, румя-
ная, с веселыми карими глазками, с вечною улыбкой на
красных губках, вечно смеющаяся и болтающая. Марьяна,
напротив, была отнюдь не хорошенькая, но красавица.
Черты ее лица могли показаться слишком мужественными
и почти грубыми, ежели бы не этот большой стройный
рост и могучая грудь и плечи и, главное - ежели бы не
это строгое и вместе нежное выражение длинных черных
глаз, окруженных темною тенью под черными бровями,
и ласковое выражение рта и улыбки. Она улыбалась
редко, но зато ее улыбка всегда поражала. От нее веяло
девственною силой и здоровьем. Все девки были красивы,
но и сами они, и Белецкий, и денщик, вошедший с пря-
никами, - все невольно смотрели на Марьяну и, обра-
щаясь к девкам, обращались к ней. Она гордою и веселою
царицей казалась между другими.

Белецкий, стараясь поддерживать приличие вечерин-
ки, не переставая болтал, заставлял девок подносить
чихирь, возился с ними и беспрестанно делал Оленину
неприличные замечания по-французски о красоте Марьян-
ки, называя ее <ваша>, la votre, и приглашая его делать то
же, что он сам. Оленину становилось тяжеле и тяжеле. Он
придумал предлог, чтобы выйти и убежать, когда Белец-
кий провозгласил, что именинница Устенька должна под-
носить чихирь с поцелуями. Она согласилась, но с тем уго-
вором, чтобы ей на тарелку клали деньги, как это делается
на свадьбах. <И черт меня занес на эту отвратительную
пирушку!>- сказал про себя Оленин и, встав, хотел уйти.

106

- Куда вы?

- Я пойду табак принесу,- сказал он, намереваясь
бежать, но Белецкий ухватил его за руку.

- У меня есть деньги,-сказал он ему по-француз-
ски.

<Нельзя уйти, тут надо платить,- подумал Оленин, и
ему стало так досадно на свою неловкость.- Неужели я
не могу то же делать, что и Белецкий? Не надо было
идти, но раз пришел, не надо портить их удовольствия.
Надо пить по-казацки>,-и, взяв чапуру (деревянную
чашку, вмещающую в себе стаканов восемь), налил вина
и выпил почти всю. Девки с недоумением и почти с ис-
пугом смотрели на него, когда он пил. Это им казалось
странно и неприлично. Устенька поднесла им еще по ста-
кану и поцеловалась с обоими.

- Вот, девки, загуляем,- сказала она, встряхивая на
тарелке четыре монета, которые положили они.

Оленину уже не было неловко. Он разговорился.

- Ну, теперь ты, Марьяна, поднеси с поцелуем,-
сказал Белецкий, схватывая ее за руку.

- Да я тебя так поцелую!- сказала она, шутя зама-
хиваясь на него.

- Дедушку и без денег поцеловать можно,- под-
хватила другая девка.

- Вот умница!-сказал Белецкий и поцеловал отби-
вавшуюся девку.- Нет, ты поднеси,- настаивал Белец-
кий, обращаясь к Марьяне.- Постояльцу поднеси.

И, взяв ее за руку, он подвел ее к лавке и посадил
рядом с Олениным.

- Какова красавица!- сказал он, поворачивая ее
голову в профиль.

Марьяна не отбивалась, а, гордо улыбаясь, повела на
Оленина своими длинными глазами.

- Красавица девка,- повторил Белецкий.
<Какова я красавица!>- повторил, казалось, взгляд
Марьяны. Оленин, не отдавая себе отчета в том, что он
делал, обнял Марьяну и хотел поцеловать ее. Она вдруг
вырвалась, столкнула с ног Белецкого и крышку со стола
и отскочила к печи. Начался крик, хохот. Белецкий шеп-
тал что-то девкам, и вдруг все они выбежали из избы в
сени и заперли дверь.

- За что же ты Белецкого поцеловала, а меня не
хочешь?- спросил Оленин.

- А так, не хочу, и все,- отвечала она, вздергивая

107

нижнею губой и бровью.- Он дедушка,- прибавила она,
улыбаясь. Она подошла к двери и стала стучать в нее.-
Что заперлись, черти?

- Что ж, пускай они там, а мы здесь,- сказал Оле-
нин, приближаясь к ней.

Она нахмурилась и строго отвела его от себя рукой.
И вновь так величественно хороша показалась она Оле-
нину, что он опомнился и ему стыдно стало за то, что
он делает. Он подошел к двери и стал дергать ее.

- Белецкий, отоприте! Что за глупые шутки?
Марьяна опять засмеялась своим светлым, счастливым
смехом.

- Ай боишься меня?- сказала она.

- Да ведь ты такая же сердитая, как мать.

- А ты бы больше с Ерошкой сидел, так тебя девки
за это и любить бы стали.- И она улыбалась, глядя пря-
мо и близко в его глаза.

Он не знал, что говорить.

- А если бы я к вам ходил?..- сказал он нечаянно.

- Другое бы было,- проговорила она, встряхнув
головой.

В это время Белецкий, толкнув, отворил дверь, и
Марьяна отскочила на Оленина, так что бедром ударилась
о его ногу.

<Все пустяки, что я прежде думал: и любовь, и само-
отвержение, и Лукашка. Одно есть счастие: кто счастлив,

108

тот и прав>,- мелькнуло в голове Оленина, и с неожидан-
ною для себя силой он схватил и поцеловал красавицу
Марьянку в висок и щеку. Марьяна не рассердилась, а
только громко захохотала и выбежала к другим девкам.

Вечеринка тем и кончилась. Старуха, Устенькина
мать, вернувшись с работы, разругала и разогнала всех
девок.

XXVI

<Да,-думал Оленин, возвращаясь домой,-стоило
бы мне немного дать себе поводья, я бы мог безумно
влюбиться в эту казачку>. Он лег спать с этими мысля-
ми, но думал, что все это пройдет и он вернется к ста-
рой жизни.

Но старая жизнь не вернулась. Отношения его к
Марьянке стали другие. Стена, разделявшая их прежде,
была разрушена. Оленин уже здоровался с нею каждый
раз, как встречался.

Хозяин, приехав получить деньги за квартиру и узнав
о богатстве и щедрости Оленина, пригласил его к себе.
Старуха ласково принимала его, и со дня вечеринки Оле-
нин часто по вечерам заходил к хозяевам и сиживал у
них до ночи. Он, казалось, по-старому продолжал жить
в станице, но в душе у него все перевенулось. День он
проводил в лесу, а часов в восемь, как смеркалось, за-
ходил к хозяевам, один или с дядей Ерошкой. Хозяева
уж так привыкли к нему, что удивлялись, когда его не
было. Платил он за вино хорошо, и человек был смир-
ный. Ванюша приносил ему чай; он садился в угол
к печи; старуха, не стесняясь, делала свое дело, и они
беседовали за чаем и за чихирем о казачьих делах, о
соседях, о России, про которую Оленин рассказывал, а
они расспрашивали. Иногда он брал книгу и читал про
себя. Марьяна, как дикая коза, поджав ноги, сидела на
печи или в темном углу. Она не принимала участия в раз-
говоре, но Оленин видел ее глаза, лицо, слышал ее дви-
жения, пощелкиванье семечек и чувствовал, что она
слушает всем существом своим, когда он говорил, и чувст-
вовал ее присутствие, когда он молча читал. Иногда
ему казалось, что ее глаза устремлены на него, и, встре-
чаясь с их блеском, он невольно замолкал и смотрел
на нее. Тогда она сейчас же пряталась, а он, притворяясь,

109

что очень занят разговором с старухой, прислушивался
к ее дыханию, ко всем ее движениям и снова дожидал-
ся ее взгляда. При других она была большею частию ве-
села и ласкова с ним, а наедине дика и груба. Иногда
он приходил к ним, когда Марьяна еще не возвращалась
с улицы: вдруг заслышатся ее сильные шаги, и мелькнет
в отворенной двери ее голубая ситцевая рубаха. Выйдет
она на середину хаты, увидит его,- и глаза ее чуть за-
метно ласково улыбнутся, и ему станет весело и страшно.

Он ничего не искал, не желал от нее, а с каждым
днем ее присутствие становилось для него все более
и более необходимостию.

Оленин так вжился в станичную жизнь, что прошед-
шее показалось ему чем-то совершенно чуждым, а буду-
щее, особенно вне того мира, в котором он жил, вовсе
не занимало его. Получая письма из дома, от родных
и приятелей, он оскорблялся тем, что о нем, видимо,
сокрушались, как о погибшем человеке, тогда как он в
своей станице считал погибшими всех тех, кто не вел
такую жизнь, как он. Он был убежден, что никогда не
будет раскаиваться в том, что оторвался от прежней
жизни и так уединенно и своеобразно устроился в своей
станице. В походах, в крепостях ему было хорошо;
но только здесь, только из-под крылышка дяди Ерошки,
из своего леса, из своей хаты на краю станицы и в осо-
бенности при воспоминании о Марьянке и Лукашке ему
ясна казалась вся та ложь, в которой он жил прежде
и которая уже и там возмущала его, а теперь стала ему
невыразимо гадка и смешна. Он с каждым днем чувст-
вовал себя здесь более и более свободным и более чело-
веком. Совсем иначе, чем он воображал, представился ему
Кавказ. Он не нашел здесь ничего похожего на все свои
мечты и на все слышанные и читанные им описания
Кавказа. <Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-
беков, героев и злодеев,- думал он,- люди живут, как
живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять
родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают,
и никаких условий, исключая тех неизменных, которые
положила природа солнцу, траве, зверю, дереву. Других
законов у них нет...> И оттого люди эти в сравнении с
ним самим казались ему прекрасны, сильны, свободны,
и, глядя на них, ему становилось стыдно и грустно за
себя. Часто ему серьезно приходила мысль бросить все,
приписаться в казаки, купить избу, скотину, жениться

110

на казачке,- только не на Марьяне, которую он уступал
Лукашке,- и жить с дядей Ерошкой, ходить с ним на
охоту и на рыбную ловлю и с казаками в походы. <Что
ж я не делаю этого? Чего ж я жду?>- спрашивал он
себя. И он подбивал себя, он стыдил себя: <Или я боюсь
сделать то, что сам нахожу разумным и справедливым?
Разве желание быть простым казаком, жить близко к при-
роде, никому не делать вреда, а еще делать добро людям,
разве мечтать об этом глупее, чем мечтать о том, о чем
я мечтал прежде,- быть, например, министром, быть пол-
ковым командиром?> Но какой-то голос говорил ему, чтоб
он подождал и не решался. Его удерживало смутное со-
знание, что он не может жить вполне жизнью Ерошки
и Лукашки, потому что у него есть другое счастие,-
его удерживала мысль о том, что счастие состоит в само-
отвержении. Поступок его с Лукашкой не переставал
радовать его. Он постоянно искал случая жертвовать со-
бой для других, но случаи эти не представлялись. Иног-
да он забывал этот вновь открытый им рецепт счастия
и считал себя способным слиться с жизнью дяди Ерош-
ки; но потом вдруг опоминался и тотчас же хватался
за мысль сознательного самоотвержения и на основании
ее спокойно и гордо смотрел на всех людей и на чужое
счастие.

XXVII

Лукашка, перед уборкой винограда, верхом заехал к
Оленину. Он еще более смотрел молодцом, чем обыкно-
венно.

- Ну, что же ты, женишься?-спросил Оленин, ве-
село встречая его.

Лукашка не отвечал прямо.

- Вот коня вашего променял за рекой! Уж и конь!
Кабардинский лов-тавро1. Я охотник.

Они осмотрели нового коня, проджигитовали по двору.
Конь действительно был необыкновенно хорош: гнедой,
широкий и длинный мерин с глянцевитою шерстью, пу-
шистым хвостом и нежною, тонкою, породистою гривой
и холкой. Он был сыт так, что на спине его только

1 Тавро завода кабардинских лошадей Лова считается одним из
лучших на Кавказе.

111

спать ложись, как выразился Лукашка. Копыты, глаз,
оскал - все это было изящно н резко выражено, как бы-
вает только у лошадей самой чистой крови. Оленин не
мог не любоваться конем. Он еще не встречал на Кавка-
зе такого красавца.

- А езда-то,- говорил Лукашка, трепля его по шее.
- Проезд какой! А умный! Так и бегает за хозяином.

- Много ли придачи дал?- спрашивал Оленин.

- Да не считал,-улыбаясь, отвечал Лукашка.-От
кунака достал.

- Чудо, красавица лошадь! Что возьмешь за нее?-
спросил Оленин.

- Давали полтораста монетов, а вам так отдам,-
сказал Лукашка весело.- Только скажите, отдам. Рассед-
лаю, и бери. Мне какого-нибудь давай служить.

- Нет, ни за что.

- Ну, так вот я вам пешкеш привез,- и Лукашка рас-
поясался и снял один из двух кинжалов, которые висели
у него на ремне.- За рекой достал.

- Ну, спасибо.

- А виноград матушка обещала сама принесть.

- Не нужно, еще сочтемся. Ведь я не стану же давать
тебе деньги за кинжал.

- Как можно,-кунаки! Меня так-то за рекой Ги-
рей-хан привел в саклю, говорит: выбирай любое. Вот я
эту шашку и взял. Такой у нас закон.

Они вошли в хату и выпили.

- Что ж, ты поживешь здесь?- спросил Оленин.

- Нет, я проститься пришел. Меня теперь с кордона
услали в сотню за Тереком. Нынче еду с Назаром, с
товарищем.

- А свадьба когда же?

- Вот скоро приеду, сговор будет, да и опять на служ-
бу,- неохотно отвечал Лука.

- Как же так, невесту не увидишь?

- Да так же! Что на нее смотреть-то? Вы как в по-
ходе будете, спросите у нас в сотне Лукашку Широкого.
И кабанов там что! Я двух убил. Я вас свожу.

- Ну, прощай! Спаси тебя Христос.
Лукашка сел на коня и, не заехав к Марьянке, вы-
ехал, джигитуя, на улицу, где уже ждал его Назарка.

- А что? Не заедем?- спросил Назарка, подмигивая
на ту сторону, где жила Ямка.

- Вона!- сказал Лукашка.- На, веди к ней коня, а

112

коли я долго не приду, ты коню сена дай. К утру все в
сотне буду.

- Что, юнкирь не подарил чего еще?

- Не! Спасибо отдарил его кинжалом, а то коня было
просить стал,- сказал Лукашка, слезая с лошади и отда-
вая ее Назарке.

Под самым окном Оленина шмыгнул он на двор и
подошел к окну хозяйской хаты. Было уж совсем темно.
Марьянка в одной рубахе чесала косу, собираясь спать.

- Это я,- прошептал казак.

Лицо Марьянки было строго-равнодушно; но оно вдруг
ожило, как только она услыхала свое имя. Она подняла
окно и испуганно и радостно высунулась в него.

- Чего? Чего надо?- заговорила она.

- Отложи,-проговорил Лукашка.-Пусти меня на
минуточку. Уж как наскучило мне! Страсть!
Он в окно обнял ее голову и поцеловал.

- Право, отложи.

- Что говоришь пустое! Сказано, не пущу. Что ж,
надолго?

Он не отвечал и только целовал ее. И она не спраши-
вала больше.

- Вишь, и обнять-то в окно не достанешь хорошень-
ко,- сказал Лукашка.

- Марьянушка!- послышался голос старухи.-
С кем ты?

Лукашка скинул шапку, чтобы по ней не приметили
его, и присел под окно.

- Иди скорей,- прошептала Марьяна.

- Лукашка заходил,-отвечала она матери,-батяку
спрашивал.

- Что ж, пошли его сюда.

- Ушел, говорит, некогда.

Действительно, Лукашка быстрыми шагами, согнув-
шись, выбежал под окнами на двор и побежал к Ямке;
только один Оленин и видел его. Выпив чапуры две чи-
хиря, они выехали с Назаркой за станицу. Ночь была теп-
лая, темная и тихая. Они ехали молча, только слышались
шаги коней. Лукашка запел было песню про казака Мин-
галя, но, не допев первого стиха, затих и обратился к
Назарке.

- Ведь не пустила,- сказал он.

- О!- отозвался Назарка.- Я знал, что не пустит.
Что мне Ямка сказывала: юнкирь к ним ходить стал.

113

Дядя Ерошка хвастал, что он с юнкиря флинту за Марь-
янку взял.

- Брешет он, черт!- сердито сказал Лукашка,-
не такая девка. А то я ему, старому черту, бока-то ото-
мну.- И он запел свою любимую песню:

Из села было Измайлова,
Из любимого садочка сударева,
Там ясен сокол из садичка вылетывал,
За ним скоро выезживал млад охотничек,
Манил он ясного сокола на праву руку:
<Поди, поди, сокол, на праву руку,
За тебя меня хочет православный царь
Казнить-вешать>.
Ответ держит ясен сокол:
<Не умел ты меня держать в золотой клетке
И на правой руке не умел держать,
Теперь я полечу на сине море;
Убью я себе белого лебедя,
Наклююся я мяса сладкого, <лебединого>.

XXVIII

У хозяев был сговор. Лукашка приехал в станицу,
но не зашел к Оленину. И Оленин не пошел на сговор
по приглашению хорунжего. Ему было грустно, как не
было еще ни разу с тех пор, как он поселился в станице.
Он видел, как Лукашка, нарядный, с матерью прошел
перед вечером к хозяевам, и его мучила мысль: за что
Лукашка так холоден к нему? Оленин заперся в свою
хату и стал писать свой дневник.

<Много я передумал и много изменился в это послед-
нее время,- писал Оленин,- и дошел до того, что напи-
сано в азбучке. Для того чтоб быть счастливым, надо
одно - любить, и любить с самоотвержением, любить всех
и все, раскидывать на все стороны паутину любви: кто
попадется, того и брать. Так я поймал Ванюшу, дядю
Ерошку, Лукашку, Марьянку>.

В то время как Оленин дописывал это, к нему вошел
дядя Ерошка.

Ерошка был в самом веселом расположении духа. На
днях, зайдя к нему вечером, Оленин застал его на дворе
перед кабаньей тушей, которую он с счастливым и гордым
лицом ловко снимал маленьким ножичком. Собаки, и
между ними любимец Лям, лежали около и слегка пома-
хивали хвостами, глядя на его дело. Мальчишки с уваже-
нием смотрели на него через забор и уже не дразнили,

114

как обыкновенно. Бабы-соседки, вообще не слишком
ласковые к нему, здоровались с ним и несли ему-
кто чихиря кувшинчик, кто каймаку, кто мучицы. На
другое утро Ерошка сидел у себя в клети весь в крови
и отпускал по фунтам свежину - кому за деньги, кому
за вино. На лице его написано было: <Бог дал счастье,
убил зверя; теперь дядя нужен стал>. Вследствие этого,
разумеется, он запил и, не выходя из станицы, пил уже
четвертый день. Кроме того, он пил на сговоре.

Дядя Ерошка пришел из хозяйской хаты к Оленину
мертвецки пьяный, с красным лицом, растрепанною боро-
дой, но в новом красном бешмете, обшитом галунами, и с
балалайкой из травянки, которую он принес из-за реки.
Он давно уже обещал Оленину это удовольствие и был в
духе. Увидав, что Оленин пишет, он огорчился.

- Пиши, пиши, отец мой,- сказал он шепотом, как
будто предполагая, что какой-нибудь дух сидит между
им и бумагой, и, боясь спугнуть его, без шума, потихонь-
ку сел на пол. Когда дядя Ерошка бывал пьян, любимое
положение его бывало на полу. Оленин оглянулся, велел
подать вина и продолжал писать. Ерошке было скучно
пить одному; ему хотелось поговорить.

- У хозяев на сговоре был. Да что, швиньи! Не хочу!
Пришел к тебе.

- А балалайка откуда у тебя?- спросил Оленин и
продолжал писать.

- За рекой был, отец мой, балалайку достал,- сказал
он так же тихо.- Я мастер играть: татарскую, казацкую,
господскую, солдатскую, какую хошь.

Оленин еще раз взглянул на него, усмехнулся и про-
должал писать.

Улыбка эта ободрила старика.

- Ну, брось, отец ты мой! Брось!- сказал он вдруг
решительно.-Ну, обидели тебя-брось их, плюнь! Ну,
что пишешь, пишешь! что толку?

И он передразнивал Оленина, постукивая своими
толстыми пальцами по полу и изогнув свою толстую рожу
в презрительную, гримасу.

- Что кляузы писать? Гуляй лучше, будь молодец!
О писании в его голове не умещалось другого поня-
тия, кроме как о вредной кляузе.

Оленин расхохотался. Ерошка тоже. Он вскочил с пола
и принялся показывать свое искусство в игре на балалай-
ке и петь татарские песни.

115

- Что писать, добрый человек! Ты вот послушай луч-
ше, я тебе спою. Сдохнешь, тогда песни не услышишь.
Гуляй!

Сначала он спел своего сочинения песню с припля-
скою:

А ди-ди-ди-ди-ди-ли,
А где его видели?
На базаре в лавке,
Продает булавки.

Потом он спел песню, которой научил его бывший друг
его, фельдфебель:

В понедельник я влюбился,
Весь овторник прострадал,
В середу в любви открылся,
В четверток ответу ждал.
В пятницу пришло решенье,
Чтоб не ждать мне утешенья,
А во светлую субботу
Жисть окончить предпринял;
Но, храня души спасенье,
Я раздумал в воскресенье.

116

И опять:

А ди-ди-ди-ди-ди-ли,
А где его видели?

Потом, подмигивая, подергивая плечами и выплясывая,
спел:

Поцелую, обойму,
Алой лентой перевью,
Надеженькой назову.
Надеженька ты моя,
Верно ль любишь ты меня?

И так разгулялся, что, лихо подыгрывая, сделал моло-
децкую выходку и пошел один плясать по комнате.

Песни: ди-ди-ли и тому подобные, господские, он спел
только для Оленина; но потом, выпив еще стакана три
чихиря, он вспомнил старину и запел настоящие ка-
зацкие и татарские песни. В середине одной любимой его
песни голос его вдруг задрожал, и он замолк, только
продолжая бренчать по струнам балалайки.

- Ах, друг ты мой!- сказал он.
Оленин оглянулся на странный звук его голоса: старик
плакал. Слезы стояли в его глазах, и одна текла по
щеке.

- Прошло ты, мое времечко, не воротишься,-всхли-
пывая, проговорил он и замолк.- Пей, что не пьешь!-
вдруг крикнул он своим оглушающим голосом, не отирая
слез.

Особенно трогательна была для него одна тавлинская
песня. Слов в ней было мало, но вся прелесть ее заклю-
чалась в печальном припеве: <Ай! дай! далалай!> Ерошка
перевел слова песни: <Молодец погнал баранту из аула в
горы, русские пришли, сожгли аул, всех мужчин переби-
ли, всех баб в плен побрали. Молодец пришел из гор:
где был аул, там пустое место; матери нет, братьев нет,
дома нет; одно дерево осталось. Молодец сел под дерево
и заплакал. Один, как ты, один остался, и запел мо-
лодец: ай, дай! далалай!> И этот завывающий, за душу
хватающий припев старик повторил несколько раз.

Допевая последний припев, Ерошка схватил вдруг со
стены ружье, торопливо выбежал на двор и выстрелил из
обоих стволов вверх. И опять еще печальнее запел: <Ай!
дай! далалай а-а!> - и замолк.

Оленин, выйдя за ним на крыльцо, молча глядел в тем-
ное звездное небо по тому направлению, где блеснули
выстрелы. В доме у хозяев были огни, слышались голоса.
На дворе девки толпились у крыльца и окон и перебегали

117

из избушки в сени. Несколько казаков выскочили из се-
ней и не выдержали, загикали, вторя окончанию песни и
выстрелам дяди Ерошки.

- Что ж ты не на сговоре?- спросил Оленин.

- Бог с ними, бог с ними!- проговорил старик, кото-
рого, видимо, чем-нибудь там обидели.- Не люблю, не
люблю! Эх, народ! Пойдем в хату! Они сами по себе, а
мы сами по себе гуляем.

Оленин вернулся в хату.

- А что Лукашка, весел? Не зайдет он ко мне?-
спросил он.

- Что Лукашка! Ему наврали, что я тебе девку под-
вожу,-сказал старик шепотом.-А что девка? Будет
наша, коли захотим: денег дай больше - и наша! Я тебе
сделаю, право.

- Нет, дядя, деньги ничего не сделают, коли не лю-
бит. Лучше не говори про это.

- Не любимые мы с тобой, сироты!-вдруг сказал
дядя Ерошка и опять заплакал.

Оленин выпил более обыкновенного, слушая рассказы
старика. <Так вот, теперь Лукашка мой счастлив>,-
думал он; но ему было грустно. Старик напился в этот
вечер до того, что повалился на пол, и Ванюша должен
был призвать себе на помощь солдат и, отплевываясь,
вытащить его. Он был так озлоблен на старика за его дур-
ное поведение, что уже ничего не сказал по-французски.

XXIX

Был август месяц. Несколько дней сряду не было
ни облачка на небе; солнце пекло невыносимо, и с утра
дул теплый ветер, поднимая в бурунах и но дороге облака
горячего песку и разнося его по воздуху через камыши,
деревья и станицы. Трава и листья на деревах были по-
крыты пылью; дороги и солончаки были обнажены и
звучно тверды. Вода давно сбыла в Тереке и быстро сбе-
гала и сохла по канавам. В пруде около станицы оголя-
лись истоптанные скотиной иловатые берега пруда, и
целый день слышны были в воде всплески и крики дев-
чонок и мальчишек. В степи уже засыхали бурьяны и
камыши, и скотина, мыча, днем убегала с поля. Зверь
откочевывал в дальние камыши и в горы за Терек. Кома-
ры и мошки тучами стояли над низами и станицами.

118

Снеговые горы закрывались серым туманом. Воздух был
редок и смраден. Абреки, слышно было, переправились
через обмелевшую реку и рыскали по ею сторону. Солн-
це каждый вечер садилось в горячее красное зарево. Было
время самое рабочее. Все население станиц кишело на
арбузных бахчах и в виноградниках. Сады глухо заросли
вьющеюся зеленью, и в прохладной густой тени везде
чернели из-за широких просвечивающих листьев спелые
тяжелые кисти. По пыльной дороге, ведущей к садам,
тянулись скрипучие арбы, верхом наложенные черным
виноградом. На пыльной дороге, измятые колесами, валя-
лись кисти. Мальчишки и девчонки в испачканных вино-
градным соком рубашонках, с кистями в руках и во рту
бегали за матерями. На дороге беспрестанно попадались
оборванные работники, неся на сильных плечах плетушки
винограда. Обвязанные до глаз платками мамуки вели
быков, запряженных в высоко наложенные виноградом
арбы. Солдаты, встречая арбу, просили у казачек виногра-
да, и казачка, на ходу влезая на арбу, брала охапку
винограда и сыпала ее в полу солдата. На некоторых
дворах уже жали виноград. Запах чапры наполнял воздух.
Кровяные красные корыта виднелись под навесами, и
ногайцы-работники с засученными ногами и окрашенны-
ми икрами виднелись по дворам. Свиньи, фыркая, лопали
выжимки и валялись в них. Плоские крыши избушек
были сплошь уложены черными и янтарными кистями,
которые вяли на солнце. Вороны и сороки, подбирая зер-
на. жались около крыш и перепархивали с места на
место.

Плоды годовых трудов весело собирались, и нынешний
год плоды были необычайно обильны и хороши.

В тенистых зеленых садах, среди моря виноградника,
со всех сторон слышались смех, песни, веселые женские
голоса и мелькали яркие цветные одежды женщин.

В самый полдень Марьяна сидела в своем саду, в тени
персикового дерева, и из-под отпряженной арбы вынима-
ла обед для своего семейства. Против нее на разостлан-
ной попоне сидел хорунжий, вернувшийся из школы, и
мыл руки из кувшинчика. Мальчишка, ее брат, только что
прибежавший из пруда, отираясь рукавами, беспокойно
поглядывал на сестру и мать в ожидании обеда и тяжело
переводил дыхание. Старуха мать, засучив сильные заго-
релые руки, раскладывала виноград, сушеную рыбу, кай-
мак и хлеб на низеньком круглом татарском столике.

119

Хорунжий, отерев руки, снял шапку, перекрестился и
придвинулся к столу. Мальчишка схватился за кувшин и
жадно принялся пить. Мать и дочь, поджав ноги, сели
к столу. И в тени пекло невыносимо. В воздухе над
садом стоял смрад. Теплый сильный ветер, проходивший
сквозь ветви, не приносил прохлады, а только одно-
образно гнул вершины рассыпанных по садам грушевых,
персиковых и тутовых деревьев. Хорунжий, еще раз
помолившись, достал из-за спины закрытый виноградным
листом кувшинчик с чихирем и, выпив из горлышка,
подал старухе. Хорунжий был в одной рубахе, рас-
стегнутой на шее и открывавшей мускулистую мохнатую
грудь. Тонкое, хитрое лицо его было весело. Ни в позе,
ни в говоре его не проглядывало его. обычной политич-
ности; он был весел и натурален.

- А к вечеру кончим за лапазом край?- сказал он,
утирая мокрую бороду.

- Уберемся,-отвечала старуха,-только бы погода
не задержала. Демкины еще половины не убрали,-
прибавила она.- Одна Устенька работает, убивается.

- Где же им!-гордо сказал старик.

- На, испей, Марьянушка!- сказала старуха, пода-
вая кувшин девке.- Вот, бог даст, будет чем свадьбу
сыграть,- сказала старуха.

- Дело впереди,- сказал хорунжий, слегка нахму-
рившись.

Девка опустила голову.

- Да что ж не говорить?- сказала старуха.- Дело
покончили, уж и время недалече.

- Не загадывай,- опять сказал хорунжий.- Теперь
убираться надо.

- Видал коня-то нового у Лукашки?- спросила
старуха.- Что Митрий-то Андреич подарил, того уж нет:
он выменял.

- Нет, не видал. А говорил я с холопом постояльце-
вым нынче,- сказал хорунжий,- говорит, опять получил
тысячу рублей.

- Богач, одно слово,- подтвердила старуха.
Все семейство было весело и довольно.
Работа подвигалась успешно. Винограду было больше,
и он был лучше, чем они сами ожидали.

Марьяна, пообедав, подложила быкам травы, сверну-
ла свой бешмет под головы и легла под арбой на при-
мятую сочную траву. На ней была одна красная сорочка,

120

то есть шелковый платок на голове, и голубая полинялая
ситцевая рубаха; но ей было невыносимо жарко. Лицо
ее горело, ноги не находили места, глаза были подернуты
влагой сна и усталости; губы невольно открывались, и
грудь дышала тяжело и высоко.

Рабочая пора уже началась две недели тому назад, и
тяжелая, непрестанная работа занимала всю жизнь мо-
лодой девки. Ранним утром на заре она вскакивала, об-
мывала лицо холодною водой, укутывалась платком и
босиком бежала к скотине. Наскоро обувалась, надевала
бешмет и, взяв в узелок хлеба, запрягала быков и на
целый день уезжала в сады. Там только часок отдыхала,
резала, таскала плетушки и вечером, веселая и не уста-
лая, таща быков за веревку и погоняя их длинною хво-
ростиной, возвращалась в станицу. Убрав скотину сумер-
ками, захватив семечек в широкий рукав рубахи, она
выходила на угол посмеяться с девками. Но только поту-
хала заря, она уже шла в хату и, поужинав в темной
избушке с отцом, матерью и братишкой, беззаботная,
здоровая, входила в хату, садилась на печь и в полудреме
слушала разговор постояльца. Как только он уходил,
она бросалась на постель и до утра засыпала непробуд-
ным, спокойным сном. На другой день было то же.
Лукашку она не видала с самого дня сговора и спокойно
ждала времени свадьбы. К постояльцу она привыкла и с
удовольствием чувствовала на себе его пристальные
взгляды.

XXX

Несмотря на то, что от жару некуда было деваться,
что комары роями вились в прохладной тени арбы и что
мальчишка, ворочаясь, толкал ее, Марьяна натянула себе
на голову платок и уж засыпала, как вдруг Устенька,
соседка, прибежала к ней и, нырнув под арбу, легла с ней
рядом.

- Ну, спать, девки! спать!- говорила Устенька, укла-
дываясь под арбой.-Стой,-сказала она, вскакивая,-
так не ладно.

Она вскочила, нарвала зеленых веток и с двух сторон
привесила к колесам арбы, еще сверху накинув бешме-
том.

- Ты пусти,- закричала она мальчишке, подлезая
опять под арбу,- разве казакам место с девками? Ступай!

121

Оставшись под арбой одна с подругой, Устенька вдруг
обхватила ее обеими руками и, прижимаясь к ней, начала
целовать Марьяну в щеки и шею.

- Миленький! братец,-приговаривала она, залива-
ясь своим тоненьким, отчетливым смехом.

- Видишь, у дедушки научилась,- отвечала Марь-
яна, отбиваясь.- Ну, брось!

И они обе так расхохотались, что мать крикнула на
них.

- Аль завидно?- шепотом сказала Устенька.

- Что врешь! Давай спать. Ну, зачем пришла?
Но Устенька не унималась:

- А что я тебе скажу, так ну!
Марьяна приподнялась на локоть и поправила сбив-
шийся платок.

- Ну, что скажешь?

- Про твоего постояльца я что знаю.

- Нечего знать,- отвечала Марьяна.

- Ах ты, плут-девка!-сказала Устенька, толкая ее
локтем и смеясь.- Ничего не расскажешь. Ходит к вам?

- Ходит. Так что ж!- сказала Марьяна и вдруг по-
краснела.

- Вот я девка простая, я всем расскажу. Что мне
прятаться,-говорила Устенька, и веселое румяное лицо
приняло задумчивое выражение.- Разве я кому дурно
делаю? Люблю его, да и все тут!

- Дедушку-то, что ль?

- Ну да.

- А грех!- возразила Марьяна.

- Ах, Машенька! Когда же и гулять, как не на де-
вичьей воле? За казака пойду, рожать стану, нужду уз-
наю. Вот ты поди замуж за Лукашку, тогда и в мысль
радость не пойдет, дети пойдут да работа.

- Что ж, другим и замужем жить хорошо. Все рав-
но!-спокойно отвечала Марьяна.

- Да ты расскажи хоть раз, что у вас с Лукашкой
было?

- Да что было? Сватал. Батюшка на год отложил;
а нынче сговорили, осенью отдадут.

- Да он что тебе говорил?

Марьяна улыбнулась.

- Известно, что говорил. Говорил, что любит. Все
просил в сады с ним пойти.

- Вишь, смола какой! Ведь ты не пошла, я чай. А он

122

какой теперь молодец стал! Первый джигит. Все и в сот-
не гуляет. Намеднись приезжал наш Кирка, говорил: коня
какого выменял! А все, чай, по тебе скучает. А еще
что он говорил?- спросила Марьяну Устенька.

- Все тебе знать надо,- засмеялась Марьяна.-
Раз на коне ночью приехал к окну, пьяный. Просился.

- Что ж, не пустила?

- А то пустить! Я раз слово сказала, и будет! Твер-
до, как камень,- серьезно отвечала Марьяна.

- А молодец! Только захоти, никакая девка им не
побрезгает.

- Пускай к другим ходит,- гордо ответила Марьяна.

- Не жалеешь ты его?

- Жалею, а глупости не сделаю. Это дурно.
Устенька вдруг упала головой на грудь подруге, об-
хватила ее руками и вся затряслась от давившего ее
смеха.

- Глупая ты дура!- проговорила она, запыхав-
шись,- счастья себе не хочешь,- и опять принялась ще-
котать Марьяну.

- Ай, брось!- говорила Марьяна, вскрикивая сквозь
смех.- Лазутку раздавила.

- Вишь, черти, разыгрались, не умаялись,- послы-
шался опять из-за арбы сонный голос старухи.

- Счастья не хочешь,- повторила Устенька шепо-
том и привставая.- А счастлива ты, ей-богу! Как тебя
любят! Ты корявая такая, а тебя любят. Эх, кабы я да на
твоем месте была, я бы постояльца вашего так окрути-
ла! Посмотрела я на него, как у нас были, так, ка-
жется, и съел бы он тебя глазами. Мой дедушка - и тот
чего мне не надавал! А ваш, слышь, из русских богач
первый. Его денщик сказывал, что у них свои холопи
есть.

Марьяна привстала и, задумавшись, улыбнулась.

- Что он мне раз сказал, постоялец-то,- проговорила
она, перекусывая травинку.- Говорит: я бы хотел каза-
ком Лукашкой быть или твоим братишкой, Лазуткой.
К чему это он так сказал?

- А так, врет, что на ум взбрело,- отвечала Устень-
ка.- Мой чего не говорит! Точно порченый!

Марьяна бросилась головой на свернутый бешмет,
кинула руку на плечо Устеньке и закрыла глаза.

- Нынче хотел в сады работать прийти; его батюшка
звал,- проговорила она, помолчав немного, и заснула.

123

XXXI

Солнце вышло уже из-за груши, отенявшей арбу, и
косыми лучами, даже сквозь ветви, переплетенные Ус-
тенькой, жгло лица девок, спавших под арбой. Марьяна
проснулась и стала убираться платком. Оглядевшись кру-
гом, она увидала за грушей постояльца, который с ру-
жьем на плече стоял и разговаривал с ее отцом. Она тол-
канула Устеньку и молча, улыбнувшись, указала ей на
него.

- Вчера я ходил, ни одного не нашел,- говорил Оле-
нин, беспокойно поглядывая кругом и из-за веток не видя
Марьяны.

- А вы вон к тому краю, прямо по циркулю прой-
дите, там в заброшенном саду, пустырем прозывается,
всегда зайцы находятся,-сказал хорунжий, тотчас из-
меняя свой язык.

- Легко ли в рабочую пору ходить зайцев искать!
Приходили бы лучше нам подсобить. С девками порабо-
тали бы,-весело сказала старуха.-Ну, девки, вста-
вать!-крикнула она.

Марьяна и Устенька шептались и едва удерживались
от смеха под арбой.

С тех пор как стало известно, что Оленин подарил
коня в пятьдесят монетов Лукашке, хозяева его стали
ласковее; особенно хорунжий, казалось, видел с удо-
вольствием его сближение с дочерью.

- Да я не умею работать,-сказал Оленин, стараясь
не смотреть сквозь зеленые ветви под арбой, где он
заметил голубую рубаху и красный платок Марьяны.

- Приходи, шепталок дам,-ответила старуха.

- По казачьей гостеприимной старине, одна стару-
шечья глупость,-сказал хорунжий, объясняя и как бы
исправляя слова старухи,-в России, я думаю, не только
шепталок, сколько ананасных варений и мочений кушали
в свое удовольствие.

- Так в заброшенном саду есть?- спросил Оленин.-
Я схожу,- и, бросив быстрый взгляд сквозь зеленые
ветви, он приподнял папаху и скрылся между правиль-
ными зелеными рядами виноградника.

Уже солнце спряталось за оградой садов и раздроб-
ленными лучами блестело сквозь прозрачные листья,
когда Оленин вернулся в сад к своим хозяевам. Ветер
стихал, и свежая прохлада начинала распространяться

124

в виноградниках. Еще издали каким-то инстинктом Оле-
нин узнал голубую рубаху Марьяны сквозь ряды лоз и,
обрывая ягоды, подошел к ней. Зарьявшая собака тоже
иногда схватывала слюнявым ртом низко висевшую
кисть. Раскрасневшись, засучив рукава и опустив платок

125

ниже подбородка, Марьянка
быстро срезала тяжелые кис-
ти и складывала их в пле-
тушку. Не выпуская из рук
плети, которую она держала,
она остановилась, ласково
улыбнулась и снова приня-
лась за работу. Оленин при-
близился и перекинул ружье
за плечи, чтоб освободить ру-
ки. <А твои где? Бог помочь!
Ты одна?>- хотел он ска-
зать, но не сказал ничего
и только приподнял па-
паху. Ему было неловко на-
едине с Марьянкой, но он,
как будто нарочно мучая
себя, подошел к ней.

- Ты этак баб из ружья застрелишь,- сказала Марь-
яна.

- Нет, я не стреляю.

Они оба помолчали.

- Ты бы подсобил.

Он достал ножичек и стал молча резать. Достав снизу
из-под листьев тяжелую, фунта в три, сплошную кисть,
в которой все ягоды сплющились одна на другую, не
находя себе места, он показал ее Марьяне.

- Все резать? Эта не зелена?

- Давай сюда.

Руки их столкнулись. Оленин взял ее руку, а она,
улыбаясь, глядела на него.

- Что, ты скоро замуж выйдешь?- сказал он.
Она, не отвечая, отвернулась и повела на него свои-
ми строгими глазами.

- Что, ты любишь Лукашку?

- А тебе что?

- Мне завидно.

- Легко ли!

- Право, ты такая красавица!

И ему вдруг стало страшно совестно за то, что он
сказал. Так пошло, казалось ему, звучали его слова. Он
вспыхнул, растерялся и взял ее за обе руки.

- Какая ни есть, да не про тебя! Что смеяться-то!-
отвечала Марьяна, но взгляд ее говорил, как твердо она
знала, что он не смеялся.

126

- Как смеяться! Ежели бы ты знала, как я...
Слова звучали еще пошлее, еще несогласнее с тем,
что он чувствовал; но он продолжал:

- Я не знаю, что готов для тебя сделать...

- Отстань, смола!

Но ее лицо, ее блестящие глаза, ее высокая грудь,
стройные ноги говорили совсем другое. Ему казалось, что
она понимала, как было пошло все, что он говорил ей,
но стояла выше таких соображений; ему казалось, что
она давно знала все то, что он хотел и не умел сказать
ей, но хотела послушать, как он это скажет ей. <И как
ей не знать,- думал он,- когда он хотел сказать ей лишь
только все то, что она сама была? Но она не хотела
понимать, не хотела отвечать>,-думал он.

- Ау!- вдруг послышался недалеко за виноградни-
ком голосок Устеньки и ее тонкий смех.-Приходи,
Митрий Андреич, мне подсоблять. Я одна!- прокричала
она Оленину, высовывая из-за листьев свое круглое
наивное личико.

Оленин ничего не отвечал и не двигался с места.
Марьянка продолжала резать, но беспрестанно взгля-
дывала на постояльца. Он начал было говорить что-то,
но остановился, вздернул плечами и, вскинув ружье,
скорыми шагами пошел из саду.

XXXII

Раза два он останавливался, прислушиваясь к звон-
кому смеху Марьяны и Устеньки, которые, сойдясь вме-
сте, кричали что-то. Целый вечер Оленин проходил в
лесу на охоте. Ничего не убив, он вернулся уж сумер-
ками. Пройдя по двору, он заметил отворенную дверь в
хозяйской избушке и видневшуюся из нее голубую руба-
ху. Он особенно громко кликнул Ванюшу, чтобы дать
знать о своем приходе, и сел на крыльце на обычное
место. Хозяева уже вернулись из садов; они вышли из
избушки, прошли в свою хату и не позвали его к себе.
Марьяна два раза выходила за ворота. Один раз в полу-
свете ему показалось, что она оглянулась на него. Он
жадно следил глазами за каждым ее движением, но не
решился подойти к ней. Когда она скрылась в хате, он
сошел с крыльца и начал ходить по двору. Но Марьяна

127

уже не выходила. Целую ночь Оленин провел без сна на
дворе, прислушиваясь к каждому звуку в хозяйской хате.
Он слышал, как с вечера они говорили, как ужинали,
как вытаскивали пуховики и укладывались спать, слышал,
как чему-то засмеялась Марьяна; слышал потом, как все
затихло. Хорунжий переговаривал что-то шепотом с ста-
рухой, и кто-то дышал. Он зашел в свою хату. Ванюша,
не раздеваясь, спал. Оленин позавидовал ему и опять
принялся ходить по двору, все ожидая чего-то; но никто
не выходил, никто не шевелился; только слышалось рав-
номерное дыхание трех человек. Он знал дыхание Марья-
ны и все слушал его и слушал стук своего сердца.
В станице все затихло, поздний месяц взошел, и стала
виднее скотина, пыхтевшая по дворам, ложившаяся и
медленно встававшая. Оленин со злобой спрашивал себя:
<Чего мне нужно?>- и не мог оторваться от своей ночи.
Вдруг ясно послышались ему шаги и скрип половицы в
хозяйской хате. Он бросился к дверям; но опять ничего
не было слышно, кроме равномерного дыхания, и опять
на дворе после тяжелого вздоха поворачивалась буйволи-
ца, вставая на передние колени, потом на все ноги,
взмахивала хвостом, и равномерно шлепало что-то по су-
хой глине двора, и опять со вздохом укладывалась она в
месячной мгле... Он спрашивал себя: <Что мне делать?>-
и решительно собирался идти спать; но опять послыша-
лись звуки, и в воображении его возникал образ Марьян-
ки, выходившей на эту месячную туманную ночь, и опять
он бросался к окну, и опять слышал шаги. Уже перед
светом подошел он к окну, толкнул в ставень, перебежал к
двери, и действительно заслышался вздох Марьянки и
шаги. Он взялся за щеколду и постучал. Босые, осторож-
ные шаги, чуть скрипя половицами, приближались к
двери. Зашевелилась щеколда, скрипнула дверь, пахнуло
запахом душницы и тыквы, и на пороге показалась вся
фигура Марьянки. Он видел ее только мгновенье при ме-
сячном свете. Она захлопнула дверь и, что-то прошеп-
тав, побежала легкими шагами назад. Оленин стал
стучать слегка, ничто не отзывалось. Он перебежал к окну
и стал слушать. Вдруг резкий, визгливый мужской голос
поразил его.

- Славно!- сказал невысокий казачонок в белой па-
пахе, близко подходя со двора к Оленину.- Я видел,
славно!

128

Оленин узнал Назарку и молчал, не зная, что делать
и говорить.

- Славно! Вот я в станичное пойду, докажу и отцу
скажу. Вишь, хорунжиха какая! Ей одного мало.

- Чего ты от меня хочешь, что тебе надо?- выгово-
рил Оленин.

- Ничего, я только в станичном скажу.
Назарка говорил очень громко, видимо, нарочно.

- Вишь, ловкий юнкирь какой!
Оленин дрожал и бледнел.

- Поди сюда, сюда!- Он сильно ухватил его за руки
и отвел его к своей хате.- Ведь ничего не было, она
меня не пустила, и я ничего... Она честная...

- Ну там, разбирать...- сказал Назарка.

- Да я все равно тебе дам... Вот постой!..
Назарка замолчал. Оленин вбежал в свою хату и вы-
нес казаку десять рублей.

- Ведь ничего не было, да все равно, я виноват,
вот я и даю! Только, ради бога, чтобы никто не знал.
Да ничего не было...

- Счастливо оставаться,- смеясь, сказал Назарка и
вышел.

Назарка приезжал в эту ночь в станицу по поручению
Лукашки - приготовить место для краденой лошади - и,
проходя домой по улице, заслышал звуки шагов. Он вер-
нулся на другое утро в сотню и, хвастаясь, рассказал
товарищу, как он ловко добыл десять монетов. На другое
утро Оленин виделся с хозяевами, и никто ничего не
знал. С Марьяной он не говорил, и она только посмеи-
валась, глядя на него. Ночь он опять провел без сна,
тщетно бродя по двору. Следующий день он нарочно
провел на охоте и вечером, чтобы бежать от себя, ушел
к Белецкому. Он боялся себя и дал себе слово не за-
ходить больше к хозяевам. На следующую ночь разбудил
Оленина фельдфебель. Рота тотчас же выступала в набег.
Оленин обрадовался этому случаю и думал не вернуться
уже более в станицу.

Набег продолжался четыре дня. Начальник пожелал
видеть Оленина, с которым он был в родстве, и предло-
жил ему остаться в штабе. Оленин отказался. Он не мог
жить без своей станицы и просился домой. За набег
ему навесили солдатский крест, которого он так желал
прежде. Теперь же он был совершенно равнодушен к этому
кресту и еще более равнодушен к представлению в офи-

129

церы, которое все еще не выходило. Он без оказии про-
ехал с Ванюшей на линию и несколькими часами опере-
дил свою роту. Оленин весь вечер провел на крыльце,
глядя на Марьяну. Всю ночь он опять без цели, без мыс-
ли ходил по двору.

XXXIII

На другое утро Оленин проснулся поздно. Хозяев
уже не было. Он не пошел на охоту и то брался за
книгу, то выходил на крыльцо и опять входил в хату
и ложился на постель. Ванюша думал, что он болен.
Перед вечером Оленин решительно встал, принялся пи-
сать и писал до поздней ночи. Он написал письмо, но не
послал его, потому что никто все-таки бы не понял того,
что он хотел сказать, да и незачем кому бы то ни было
понимать это, кроме самого Оленина. Вот что он писал:

<Мне пишут из России письма соболезнования; боят-
ся, что я погибну, зарывшись в этой глуши. Говорят про
меня: он загрубеет, от всего отстанет, станет пить и еще,
чего доброго, женится на казачке. Недаром, говорят,
Ермолов сказал: кто десять лет послужит на Кавказе,
тот либо сопьется с кругу, либо женится на распутной
женщине. Как страшно! В самом деле, не погубить бы
мне себя, тогда как на мою долю могло бы выпасть
великое счастие стать мужем графини Б***, камергером
или дворянским предводителем. Как вы мне все гадки и
жалки! Вы не знаете, что такое счастие и что такое
жизнь! Надо раз испытать жизнь во всей ее безыскус-
ственной красоте. Надо видеть и понимать, что я каждый
день вижу пред собой: вечные неприступные снега гор
и величавую женщину в той первобытной красоте, в ко-
торой должна была выйти первая женщина из рук своего
творца, и тогда ясно станет, кто себя губит, кто живет
в правде или во лжи - вы или я. Коли бы вы знали,
как мне мерзки и жалки вы в вашем обольщении! Как
только представятся мне вместо моей хаты, моего леса
и моей любви эти гостиные, эти женщины с припомажен-
ными волосами над подсунутыми чужими буклями, эти
неестественно шевелящиеся губки, эти спрятанные и изу-
родованные слабые члены и этот лепет гостиных, обя-
занный быть разговором и не имеющий никаких прав на
это,- мне становится невыносимо гадко. Представляются
мне эти тупые лица, эти богатые невесты с выражением

130

лица, говорящим: <Ничего, можно, подходи, хоть я и
богатая невеста>; эти усаживанья и пересаживанья, это
наглое сводничанье пар и эта вечная сплетня, притвор-
ство; эти правила - кому руку, кому кивок, кому разго-
вор, и наконец эта вечная скука в крови, переходящая
от поколения к поколению (и все сознательно, с убежде-
нием в необходимости). Поймите одно или поверьте од-
ному. Надо видеть и понять, что такое правда и красота,
и в прах разлетится все, что вы говорите и думаете, все
ваши желанья счастья и за меня и за себя. Счастье -
это быть с природой, видеть ее, говорить с ней. <Еще
он, избави боже, женится на простой казачке и совсем
пропадет для света>,- воображаю, говорят они обо мне
с искренним состраданием. А я только одного и желаю:
совсем пропасть в вашем смысле, желаю жениться на
простой казачке и не смею этого потому, что это было
бы верх счастия, которого я недостоин.

Три месяца прошло с тех пор, как я в первый раз
увидал казачку Марьяну. Понятия и предрассудки того
мира, из которого я вышел, еще были свежи во мне.
Я тогда не верил, что могу полюбить эту женщину. Я лю-
бовался ею, как красотою гор и неба, и не мог не любо-
ваться ею, потому что она прекрасна, как и они. Потом
я почувствовал, что созерцание этой красоты сделалось
необходимостию в моей жизни, и я стал спрашивать се-
бя: не люблю ли я ее? Но ничего похожего на то, как
я воображал это чувство, я не нашел в себе. Это было
чувство, не похожее ни на тоску одиночества и желание
супружества, ни на платоническую, ни еще менее на
плотскую любовь, которые я испытывал. Мне нужно было
видеть, слышать ее, знать, что она близко, и я бывал не
то что счастлив, а спокоен. После вечеринки, на которой
я был вместе с нею и прикоснулся к ней, я почувство-
вал, что между мной и этой женщиной существует нераз-
рывная, хотя и не признанная связь, против которой
нельзя бороться. Но я еще боролся; я говорил себе:
неужели можно любить женщину, которая никогда не
поймет задушевных интересов моей жизни? Неужели мож-
но любить женщину за одну красоту, любить женщину-
статую?- спрашивал я себя, а уже любил ее, хотя еще
не верил своему чувству.

После вечеринки, на которой я в первый раз говорил
с ней, наши отношения изменились. Прежде она была
для меня чуждым, но величавым предметом внешней

131

природы; после вечеринки она стала для меня челове-
ком. Я стал встречать ее, говорить с нею, ходить иногда
на работы к ее отцу и по целым вечерам просиживать
у них. И в этих близких сношениях она осталась в
моих глазах все столь же чистою, неприступною и вели-
чавою. Она на все и всегда отвечала одинаково спокойно,
гордо и весело-равнодушно. Иногда она бывала ласкова,
но большею частью каждый взгляд, каждое слово, каждое
движение ее выражали это равнодушде, не презритель-
ное, но подавляющее и чарующее. Каждый день с при-
творною улыбкой на губах я старался подделаться под
что-то и с мукой страсти и желаний в сердце шуточно
заговаривал с ней. Она видела, что я притворяюсь; но
прямо, весело и просто смотрела на меня. Мне стало
невыносимо это положение. Я хотел не лгать перед ней
и хотел сказать все, что я думаю, что я чувствую. Я был
особенно раздражен; это было в садах. Я стал говорить
ей о своей любви такими словами, которые мне стыдно
вспомнить. Стыдно вспомнить потому, что я не должен
был сметь говорить ей этого, потому что она неизмеримо
выше стояла этих слов и того чувства, которое я хотел
ими выразить. Я замолчал, и с этого дня мое положение
сделалось невыносимо. Я не хотел унижаться, оставаясь
в прежних шуточных отношениях, и чувствовал, что я
не дорос до прямых и простых отношений к ней. Я с
отчаянием спрашивал себя: что же мне делать? В неле-
пых мечтах я воображал ее то своею любовницей, то
своею женой и с отвращением отталкивал и ту и другую
мысль. Сделать ее девкой было бы ужасно. Это было бы
убийство. Сделать ее барыней, женою Дмитрия Андрее-
вича Оленина, как одну из здешних казачек, на которой
женился наш офицер, было бы еще хуже. Вот ежели бы
я мог сделаться казаком, Лукашкой, красть табуны,
напиваться чихирю, заливаться песнями, убивать людей
и пьяным влезать к ней в окно на ночку, без мысли
о том, кто я? и зачем я? Тогда бы другое дело, тогда
бы мы могли понять друг друга, тогда бы я мог быть
счастлив. Я пробовал отдаваться этой жизни и еще силь-
нее чувствовал свою слабость, свою изломанность. Я не
мог забыть себя и своего сложного, негармонического,
уродливого прошедшего. И мое будущее представляется
мне еще безнадежнее. Каждый день передо мною далекие
снежные горы и эта величавая, счастливая женщина.
И не для меня единственно возможное на свете счастье,

132

не для меня эта женщина! Самое ужасное и самое слад-
кое в моем положении то, что я чувствую, что я пони-
маю ее, а она никогда не поймет меня. Она не поймет
не потому, что она ниже меня, напротив, она не должна
понимать меня. Она счастлива; она, как природа, ровна,
спокойна и сама в себе. А я, исковерканное, слабое су-
щество, хочу, чтоб она поняла мое уродство и мои му-
чения. Ночи я не спал и без всякой цели проводил под
ее окнами и не отдавал отчета себе в том, что со мною
было. Восемнадцатого числа наша рота ходила в набег.
Я три дня провел вне станицы. Мне было грустно и все
равно. В отряде песни, карты, попойки, толки о наградах
мне были противнее обыкновенного. Я нынче вернулся
домой, увидал ее, свою хату, дядю Ерошку, снеговые
горы с своего крылечка, и такое сильное новое чувство
радости охватило меня, что я все понял. Я люблю эту
женщину настоящею любовью, в первый и единственный
раз моей жизни. Я знаю, что со мной. Я не боюсь
унизиться своим чувством, не стыжусь своей любви, я
горд ею. Я не виноват, что я полюбил. Это сделалось
против моей воли. Я спасался от своей любви в само-
отвержении, я выдумывал себе радость в любви казака
Лукашки с Марьянкой и только раздражал свою любовь
и ревность. Это не идеальная, так называемая возвышен-
ная любовь, которую я испытывал прежде; не то чувство
влечения, в котором любуешься на свою любовь, чувству-
ешь в себе источник своего чувства и все делаешь сам.
Я испытывал и это. Это еще меньше желание наслажде-
ния, это что-то другое. Может быть, я в ней люблю
природу, олицетворение всего прекрасного природы; но
я не имею своей воли, а чрез меня любит ее какая-то
стихийная сила, весь мир божий, вся природа вдавливает
любовь эту в мою душу и говорит: люби. Я люблю
ее не умом, не воображением, а всем существом моим.
Любя ее, я чувствую себя нераздельною частью всего
счастливого божьего мира. Я писал прежде о своих но-
вых убеждениях, которые вынес из своей одинокой жиз-
ни; но никто не может знать, каким трудом выработались
они во мне, с какою радостью сознал я их и увидал новый,
открытый путь в жизни. Дороже этих убеждений ничего
по мне не было... Ну... пришла любовь, и их нет теперь,
нет и сожаления о них. Даже понять, что я мог доро-
жить -таким односторонним, холодным, умственным на-
строением, для меня трудно. Пришла красота и в прах

133

рассеяла всю египетскую жизненную внутреннюю рабо-
ту. И сожаления нет о исчезнувшем! Самоотвержение -
все это вздор, дичь. Это все гордость, убежище от заслу-
женного несчастия, спасение от зависти к чужому сча-
стию. Жить для других, делать добро! Зачем? когда в ду-
ше моей одна любовь к себе и одно желание - любить ее
и жить с нею, ее жизнию. Не для других, не для Лу-
кашки я теперь желаю счастия. Я не люблю теперь этих
других. Прежде я бы сказал себе, что это дурно. Я бы
мучился вопросами: что будет с ней, со мной, с Лукашкой?
Теперь мне все равно. Я живу не сам по себе, но есть
что-то сильней меня, руководящее мною. Я мучаюсь,
но прежде я был мертв, а теперь только я живу. Нын-
че я пойду к ним и все скажу ей>.

XXXIV

Написав это письмо, Оленин поздно вечером пошел
к хозяевам. Старуха сидела на лавке за печью и сучила
коконы. Марьяна с непокрытыми волосами шила у свечи.
Увидав Оленина, она вскочила, взяла платок и подошла
к печи.

- Что ж, посиди с нами, Марьянушка,- сказала
мать.

- Не, я простоголовая.-И она вскочила на печь.
Оленину видно было только ее колено и стройная
спущенная нога. Он угощал старуху чаем. Старуха
угостила гостя каймаком, за которым посылала Марьяну.
Но, поставив тарелку на стол, Марьяна опять вскочила
на печь, и Оленин чувствовал только ее глаза. Они раз-
говорились о хозяйстве. Бабука Улита расходилась и
пришла в восторг гостеприимства. Она принесла Оленину
моченого винограду, лепешку с виноградом, лучшего
вина и с тем особенным, простонародным, грубым и гор-
дым гостеприимством, которое бывает только у людей,
физическими трудами добывающих свой хлеб, принялась
угощать Оленина. Старуха, которая сначала так поразила
Оленина своею грубостью, теперь часто трогала его своею
простою нежностью в отношении к дочери.

- Да что бога гневить, батюшка! Все у нас есть,
слава богу, и чихирю нажали, и насолили, и продадим
бочки три винограду, и пить останется. Ты уходить-то
погоди. Гулять с тобой будем на свадьбе.

134

- А когда свадьба?-спросил Оленин, чувствуя, как
вся кровь вдруг хлынула ему к лицу и сердце неровно и
мучительно забилось.

За печью зашевелилось, и послышалось щелканье
семечка.

- Да что, надо бы на той неделе сыграть. Мы гото-
вы,-отвечала старуха просто, спокойно, как будто
Оленина не было и нет на свете.- Я все для Марьянушки
собрала и припасла. Мы хорошо отдадим. Да вот немного
не ладно: Лукашка-то наш что-то уж загулял очень.
Вовсе загулял! Шалит! Намедни приезжал казак из сот-
ни, сказывал, он в Ногаи ездил.

- Как бы не попался,- сказал Оленин.

- И я говорю: ты, Лукаша, не шали! Ну, молодой
человек, известно, куражится. Да ведь на все время
есть. Ну, отбил, украл, абрека убил, молодец! Ну и смир-
но бы пожил. А то уж вовсе скверно.

- Да, я его раза два видел в отряде, он все гуляет.
Еще лошадь продал,- сказал Оленин и оглянулся на
печь.

Большие черные глаза блестели на него строго и не-
дружелюбно. Ему стало совестно за то, что он сказал.

- Что ж! Он никому худа не делает,- вдруг сказала
Марьяна.- На свои деньги гуляет,- и, спустив ноги,
она соскочила с ночи и вышла, сильно хлопнув дверью.

Оленин следил за ней глазами, покуда она была в ха-
те, потом смотрел на дверь, ждал и не понимал ничего,
что ему говорила бабука Улита. Через несколько минут
вошли гости: старик, брат бабуки Улиты, с дядей Ерош-
кой, и вслед за ними Марьяна с Устенькой.

- Здорово дневали?-пропищала Устенька.-Все
гуляешь?- обратилась Устенька к Оленину.

- Да, гуляю,-отвечал он, и ему отчего-то стыдно
стало и неловко.

Он хотел уйти и не мог. Молчать ему тоже казалось
невозможно. Старик помог ему: он попросил выпить, и
они выпили. Потом Оленин выпил с Ерошкой. Потом еще
с другим казаком. Потом еще с Ерошкой. И чем больше
пил Оленин, тем тяжелее становилось ему на сердце.
Но старики разгулялись. Девки обе засели на печку и
шушукались, глядя на них, а они пили до вечера. Оле-
нин ничего не говорил и пил больше всех. Казаки что-то
кричали. Старуха выгоняла их вон и не давала больше
чихиря. Девки смеялись над дядей Ерошкой, и уж было

135

часов десять, когда все вышли на крыльцо. Старики сами
назвались идти догуливать ночь у Оленина. Устенька
побежала домой. Ерошка повел казака к Ванюше. Старуха
пошла прибирать в избушке. Марьяна оставалась одна в
хате. Оленин чувствовал себя свежим и бодрым, как буд-
то он сейчас проснулся. Он все замечал и, пропустив впе-
ред стариков, вернулся в хату: Марьяна укладывалась
спать. Он подошел к ней, хотел ей сказать что-то, но
голос оборвался у него. Она села на постель, подобрала
под себя ноги, отодвинулась от него в самый угол и
молча, испуганным, диким взглядом смотрела на него.
Она, видимо, боялась его. Оленин чувствовал это. Ему
стало жалко и совестно за себя, и вместе с тем он
почувствовал гордое удовольствие, что возбуждает в ней
хоть это чувство.

- Марьяна!- сказал он.- Неужели ты никогда не
сжалишься надо мной? Я не знаю, как я люблю тебя.
Она отодвинулась еще дальше.

- Вишь, вино-то что говорит. Ничего тебе не будет!

- Нет, не вино. Не выходи за Лукашку. Я женюсь
на тебе.- <Что же это я говорю?-подумал он в то самое
время, как выговаривал эти слова.- Скажу ли я то же
завтра? Скажу, наверно скажу и теперь повторю>,- от-
ветил ему внутренний голос.- Пойдешь за меня?

Она серьезно посмотрела на него, и испуг ее как будто
прошел.

- Марьяна! Я с ума сойду. Я не свой. Что ты велишь,
то и сделаю.- И безумно-нежные слова говорились сами
собой.

- Ну, что брешешь,- прервала она его, вдруг схва-
тив за руку, которую он протягивал к ней. Но она не
отталкивала его руки, а крепко сжала ее своими силь-
ными, жесткими пальцами.- Разве господа на мамуках
женятся? Иди!

- Да пойдешь ли? Я все...

- А Лукашку куда денем?- сказала она, смеясь.
Он вырвал у нее руку, которую она держала, и силь-
но обнял ее молодое тело. Но она, как лань, вскочила,
спрыгнула босыми ногами и выбежала на крыльцо. Оле-
нин опомнился и ужаснулся на себя. Он опять показался
сам себе невыразимо гадок в сравнении с нею. Но, ни
минуты не раскаиваясь в том, что он сказал, он пошел
домой и, не взглянув на пивших у него стариков, лег и
заснул таким крепким сном, каким давно не спал.

136

XXXV

На другой день был праздник. Вечером весь народ,
блестя на заходящем солнце праздничным нарядом,
был на улице. Вина было нажато больше обыкновенного.
Народ освободился от трудов. Казаки через месяц соби-
рались в поход, и во многих семействах готовились свадь-
бы.

На площади, перед станичным правлением и около
двух лавочек - одной с закусками и семечками, другой
с платками и ситцами,- больше всего стояло народа. На
завалинке дома правления сидели и стояли старики в се-
рых и черных степенных зипунах, без галунов и украше-
ний. Старики спокойно, мерными голосами беседовали
между собой об урожаях и молодых ребятах, об общест-
венных делах и о старине, величаво и равнодушно погля-
дывая на молодое поколение. Проходя мимо них, бабы
и девки приостанавливались и опускали головы. Молодые
казаки почтительно уменьшали шаг и, снимая папахи,
держали их некоторое время перед головою. Старики за-
молкали. Кто строго, кто ласково осматривали они про-
ходящих и медленно снимали и снова надевали папахи.

Казачки еще не начинали водить хороводы, а, собрав-
шись кружками, в яркоцветных бешметах и белых плат-
ках, обвязывающих голову и лицо, сидели на земле и
завалинках хат, в тени от косых лучей солнца, и звонко
болтали и смеялись. Мальчишки и девчонки играли в
лапту, зажигая мяч высоко в ясное небо, и с криком
и писком бегали по площади. Девочки-подростки на дру-
гом угле площади уже водили хороводы и тоненькими,
несмелыми голосами пищали песню. Писаря, льготные
и вернувшиеся на праздник молодые ребята, в нарядных
белых и новых красных черкесках, обшитых галунами, с
праздничными, веселыми лицами, по двое, по трое, взяв-
шись рука с рукой, ходили от одного кружка баб и де-
вок к другому и, останавливаясь, шутили и заигрывали
с казачками. Армянин-лавочник в синей черкеске тонко-
го сукна с галунами стоял у отворенной двери, в кото-
рую виднелись ярусы свернутых цветных платков, и с
гордостию восточного торговца и сознанием своей важ-
ности ожидал покупателей. Два краснобородые босые
чеченца, пришедшие из-за Терека полюбоваться на празд-
ник, сидели на корточках у дома своего знакомца и,
небрежно покуривая из маленьких трубочек и поплевы-

137

вая, перекидывались, глядя на народ, быстрыми гортан-
ными звуками. Изредка непраздничный солдат в старой
шинели торопливо проходил между пестрыми группами
по площади. Кое-где уже слышались пьяные песни загу-
лявших казаков. Все хаты была заперты, крылечки с ве-
чера вымыты. Даже старухи были на улице. По сухим
улицам везде в пыли под ногами валялась шелуха ар-
бузных и тыквенных семечек. В воздухе было тепло и
неподвижно, в ясном небе голубо и прозрачно, бело-
матовый хребет гор, видневшийся из-за крыш, казался
близок и розовел в лучах заходящего солнца. Изредка с
заречной стороны доносился дальний гул пушечного
выстрела. Но над станицей, сливаясь, носились разно-
образные веселые, праздничные звуки.

Оленин все утро ходил по двору, ожидая увидеть
Марьяну. Но она, убравшись, пошла к обедне в часов-
ню; потом то сидела на завалинке с девками, щелкая
семя, то с товарками же забегала домой и весело, ласково
взглядывала на постояльца. Оленин боялся заговаривать
с ней шутливо и при других. Он хотел договорить ей вче-
рашнее и добиться от нее решительного ответа. Он ждал
опять такой же минуты, как вчера вечером; но минута
не приходила, а оставаться в таком нерешительном поло-
жении он не чувствовал в себе более силы. Она вышла
опять на улицу, и немного погодя, сам не зная куда.
пошел и он за нею. Он миновал угол, где она сидела,
блестя своим атласным голубым бешметом, и с болью в
сердце услыхал за собою девичий хохот.

Хата Белецкого была на площади. Оленин, проходя
мимо ее, услыхал голос Белецкого: <3аходите>.- и зашел.

Поговорив, они оба сели к окну. Скоро к ним присо-
единился Ерошка в новом бешмете и уселся подле них
на пол.

- Вот это аристократическая кучка,- говорил Белец-
кий, указывая папироской на пеструю группу на углу и
улыбаясь.- И моя там, видите, в красном. Это обновка.
Что же хороводы не начинаются?- прокричал Белецкий,
выглядывая из окна.- Вот погодите, как смеркнется, и
мы пойдем. Потом позовем их к Устеньке. Надо им бал
задать.

- И я приду к Устеньке,- сказал Оленин решитель-
но.- Марьяна будет?

- Будет, приходите!- сказал Белецкий, нисколько
не удивляясь.-А ведь очень красиво,-прибавил он,
указывая на пестрые толпы.

138

- Да, очень!-поддакнул Оленин, стараясь казаться
равнодушным.- На таких праздниках,- прибавил он,-
меня всегда удивляет, отчего так, вследствие того, что
нынче, например, пятнадцатое число, вдруг все люди
стали довольны и веселы? На всем виден праздник.
И глаза, и лица, и голоса, и движения, и одежда, и воз-
дух, и солнце - все праздничное. А у нас уже нет празд-
ников.

- Да,- сказал Белецкий, не любивший таких рассуж-
дений.- А ты что не пьешь, старик?- обратился он к
Ерошке.

Ерошка мигнул Оленину на Белецкого:

- Да что, он гордый, кунак-то твой!
Белецкий поднял стакан.

- Алла бирды,- сказал он и выпил (Алла бирды,
значит: бог дал; это обыкновенное приветствие, употре-
бляемое кавказцами, когда пьют вместе.)

- Сау бул (будь здоров),-сказал Ерошка, улыбаясь,
и выпил свой стакан.- Ты говоришь: праздник!- сказал
он Оленину, поднимаясь и глядя в окно.- Это что за
праздник! Ты бы посмотрел, как в старину гуляли! Бабы
выйдут, бывало, оденутся в сарафаны, галунами обшиты.
Грудь всю золотыми в два ряда обвешают. На голове
кокошники золотые носили. Как пройдет, так фр! фр!
шум подымется. Каждая баба как княгиня была. Бывало,
выйдут, табун целый, заиграют песни, так стон стоит;
всю ночь гуляют. А казаки бочки выкатят на двор, за-
сядут, всю ночь до рассвета пьют. А то схватятся рука
с рукой, пойдут по станице лавой. Кого встретят, с собой
забирают, да от одного к другому и ходят. Другой раз
три дня гуляют. Батюшка, бывало, придет, еще я помню,
красный, распухнет весь, без шапки, все растеряет, при-
дет и ляжет. Матушка уж знает, бывало: свежей икры
и чихирю ему принесет опохмелиться, а сама бежит по
станице шапку его искать. Так двое суток спит! Вот ка-
кие люди были! А нынче что?

- Ну, а девки-то в сарафанах как же? Одни гуляли?-
спросил Белецкий.

- Да, одни! Придут, бывало, казаки али верхом ся-
дут, скажут: пойдем хороводы разбивать, и поедут, а
девки дубье возьмут. На масленице, бывало, как разле-
тится какой молодец, а они бьют, лошадь бьют, его бьют.
Прорвет стену, подхватит какую любит и увезет. Матуш-
ка, душенька, уж как хочет любит. Да и девки ж были!
королевны!

XXXVI

В это время из боковой улицы выехали на площадь
два всадника. Один из них был Назарка, другой Лукаш-
ка. Лукашка сидел несколько боком на своем сытом
гнедом кабардинце, легко ступавшем по жесткой дороге
и подкидывавшем красивою головой с глянцевитою тон-
кою холкой. Ловко прилаженное ружье в чехле, пистолет
за спиной и свернутая за седлом бурка доказывали, что
Лукашка ехал не из мирного и ближнего места. В его
боковой, щегольской посадке, в небрежном движении
руки, похлопывавшей чуть слышно плетью под брюхо
лошади, и особенно в его блестящих черных глазах,
смотревших гордо, прищуриваясь, вокруг, выражались
сознание силы и самонадеянность молодости. Видали мо-
лодца - казалось, говорили его глаза, поглядывая по
сторонам. Статная лошадь, с серебряным набором сбруя
и оружие и сам красивый казак обратили на себя вни-
мание всего народа, бывшего на площади. Назарка, худо-
щавый и малорослый, был одет гораздо хуже Лукашки.
Проезжая мимо стариков, Лукашка приостановился и
приподнял белую курчавую папаху над стриженою чер-
ною головой.

- Что, много ль ногайских коней угнал?- сказал
худенький старичок с нахмуренным, мрачным взглядом.

- А ты небось считал, дедука, что спрашиваешь -
отвечал Лукашка, отворачиваясь.

- То-то парня-то с собой напрасно водишь, - прого-
ворил старик еще мрачнее.

- Вишь, черт, все знает!- проговорил про себя Лу-
кашка, и лицо его приняло озабоченное выражение; но,
взглянув за угол, где стояло много казачек, он повернул
к ним лошадь.

- Здорово дневали, девки!-крикнул он сильным,
заливистым голосом, вдруг останавливая лошадь.- Со-
старились без меня, ведьмы.- И он засмеялся.

- Здорово, Лукашка! Здорово, батяка!- послыша-
лись веселые голоса.- Денег много привез? Закусок купи
девкам-то! Надолго приехал? И то давно не видели.

- С Назаркой на ночку погулять прилетели,-отве-
чал Лукашка, замахиваясь плетью на лошадь и наезжая
на девок.

- И то Марьянка уж забыла тебя совсем,- пропища-
ла Устенька, толкая локтем Марьяну и заливаясь тонким
смехом.

140

Марьяна отодвинулась от лошади и, закинув назад
голову, блестящими большими глазами спокойно взгля-
нула на казака.

- И то давно не бывал! Что лошадью топчешь-то?-
сказала она сухо и отвернулась.

Лукашка казался особенно весел. Лицо его сияло
удалью и радостию. Холодный ответ Марьяны, видимо,
поразил его. Он вдруг нахмурил брови.

- Становись в стремя, в горы увезу, мамочка!- вдруг
крикнул он, как бы разгоняя дурные мысли и джигитуя
между девок. Он нагнулся к Марьяне.- Поцелую, уж
так поцелую, что ну!

Марьяна встретилась с ним глазами и вдруг покрас-
нела. Она отступила.

- Ну тебя совсем! Ноги отдавишь,- сказала она
и, опустив голову, посмотрела на свои стройные ноги,
обтянутые голубыми чулками со стрелками, в крас-
ных новых чувяках, обшитых узеньким серебряным га-
луном.

Лукашка обратился к Устеньке, а Марьяна села рядом
с казачкой, державшею на руках ребенка. Ребенок потя-
нулся к девке и пухленькою ручонкой ухватился за
нитку монистов, висевших на ее синем бешмете. Марьяна
нагнулась к нему и искоса поглядела на Лукашку. Лу-
кашка в это время доставал из-под черкески, из кармана
черного бешмета, узелок с закусками и семечками.

- На всех жертвую,- сказал он, передавая узелок
Устеньке, и с улыбкою глянул на Марьянку.

Снова замешательство выразилось на лице девки. Пре-
красные глаза подернулись как туманом. Она спустила
платок ниже губ и вдруг, припав головой к белому личи-
ку ребенка, державшего ее за монисто, начала жадно
целовать его. Ребенок упирался ручонками в высокую
грудь девки и кричал, открывая беззубый ротик.

- Что душишь парнишку-то?- сказала мать ребенка,
отнимая его у ней и расстегивая бешмет, чтобы дать
ему груди.- Лучше бы с парнем здоровкалась.

- Только коня уберу, придем с Назаркой, целую ночь
гулять будем,-сказал Лукашка, хлопнув плетью ло-
шадь, и поехал прочь от девок.

Свернув в боковую улицу с Назаркой вместе, они
подъехали к двум стоявшим рядом хатам.

- Дорвались, брат! Скорей приходи!-крикнул Лу-
кашка товарищу, слезшему у соседнего двора, и осторож-

141

но проводя коней в плетеные ворота своего двора -
Здорово, Степка!-обратился он к немой, которая тоже
празднично разряженная, шла с улицы, чтобы принять
коня. И он знаками показал ей. чтобы она поставила ко-
ня к сену и не расседлывала его.

Немая загудела, зачмокала, указывая на коня. и по-

142

целовала его в нос. Это значило, что она любит коня и
что конь хорош.

- Здорово, матушка! Что, аль на улицу еще не вы-
ходила?- прокричал Лукашка, поддерживая ружье и
поднимаясь на крыльцо.

Старуха мать отворила ему дверь.

- Вот не ждала, не гадала,-сказала старуха,-а
Кирка сказывал, ты не будешь.

- Принеси чихирьку поди, матушка. Ко мне На-
зарка придет, праздник помолим.

- Сейчас, Лукашка, сейчас,- отвечала старуха.-
Бабы-то наши гуляют. Я чай, и наша немая ушла.

И, захватив ключи, она торопливо пошла в избушку.
Назарка, убрав своего коня и сняв ружье, вошел к
Лукашке.

XXXVII

- Будь здоров,- говорил Лукашка, принимая от
матери полную чашку чихиря и осторожно поднося ее к
нагнутой голове.

- Вишь, дело-то,-сказал Назарка,-дедука Бурлак
что сказал: <Много ли коней украл?> Видно, знает.

- Колдун!-коротко ответил Лукашка.-Да это
что?- прибавил он, встряхнув головой.- Уж они за ре-
кой. Ищи.

- Все неладно.

- А что неладно! Снеси чихирю ему завтра. Так-то
делать надо, и ничего будет. Теперь гулять. Пей!-крик-
нул Лукашка тем самым голосом, каким старик Ерошка
произносил это слово.- На улицу гулять пойдем, к дев-
кам. Ты сходи меду возьми, или я немую пошлю. До
утра гулять будем.

Назарка улыбался.

- Что ж, долго побудем?- сказал он.

- Дай погуляем! Беги за водкой! На деньги!

Назарка послушно побежал к Ямке.

Дядя Ерошка и Ергушов, как хищные птицы, про-
нюхав, где гулянье, оба пьяные, один за другим ввали-
лись в хату.

- Давай еще полведра!-крикнул Лукашка матери
в ответ на их здоровканье.

- Ну, сказывай, черт, где украл?- прокричал дядя
Ерошка.- Молодец! Люблю!

143

- То-то люблю!- отвечал, смеясь, Лукашка.- Дев-
кам закуски от юнкирей носишь. Эх, старый!

- Неправда, вот и неправда! Эх, Марка! (Старик
расхохотался.) Уж как просил меня черт энтот! Поди,
говорит, похлопочи. Флинту давал. Нет, бог с ним! Я бы
обделал, да тебя жалею. Ну, сказывай, где был?- И ста-
рик заговорил по-татарски.

Лукашка бойко отвечал ему.

Ергушов, плохо знавший по-татарски, лишь изредка
вставлял русские слова.

- Я говорю, коней угнал. Я твердо знаю,- подда-
кивал он.

- Поехали мы с Гирейкой,- рассказывал Лукашка.
(Что он Гирей-хана называл Гирейкой, в том было за-
метное для казаков молодечество.)-За рекой все храб-
рился, что он всю степь знает, прямо приведет, а вы-
ехали, ночь темная, спутался мой Гирейка, стал елозить,
а все толку нет. Не найдет аула, да и шабаш. Правей
мы, видно, взяли. Почитай до полуночи искали. Уж, спа-
сибо, собаки завыли.

- Дураки,- сказал дядя Ерошка.- Так-то мы, бы-
вало, спутаемся ночью в степи. Черт их разберет! Выеду,
бывало, на бугор, завою по-бирючиному, вот так-то!
(Он сложил руки у рта и завыл, будто стадо волков, в
одну ноту.) Как раз собаки откликнутся. Ну, доказывай.
Ну что ж, нашли?

- Живо обротали. Назарку было поймали ногайки-
бабы, пра!

- Да, поймали,- обиженно сказал вернувшийся На-
зарка.

- Выехали; опять Гирейка спутался, вовсе было за-
вел в буруны. Так вот все кажет, что к Тереку, а вовсе
прочь едем.

- А ты по звездам бы посмотрел,- сказал дядя
Ерошка.

- И я говорю,- подхватил Ергушов.

- Да, смотри тут, как темно все. Уж я бился, бился!
Поймал кобылу одну, обротал, а своего коня пустил;
думаю, выведет. Так что же ты думаешь? Как фыркнет,
фыркнет, да носом по земи... Выскакал вперед, так прямо
в станицу и вывел. И то спасибо, уж светло вовсе стало;
только успели в лесу коней схоронить, Нагим из-за реки
приехал, взял.

Ергушов покачал головой.

144

- Я и говорю: ловко! А много ль?

- Все тут,- сказал Лукашка, хлопая по карману.
Старуха в это время вошла в избу. Лукашка не дого-
ворил.

- Ней!- прокричал он.

- Так-то мы с Гирчиком раз поздно поехали...-
начал Ерошка.

- Ну, тебя не переслушаешь!-сказал Лукашка.-
А я пойду.- И, допив вино из чапурки и затянув туже
ремень пояса, Лукашка вышел на улицу...

XXXVIII

Уж было темно, когда Лукашка вышел на улицу.
Осенняя ночь была свежа и безветренна. Полный золотой
месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на
одной стороне площади. Из труб избушек шел дым и,
сливаясь с туманом, стлался над станицею. В окнах кое-
где светились огни. Запах кизяка, чапры и тумана был
разлит в воздухе. Говор, смех, песни и щелканье семечек
звучали так же смешанно, но отчетливее, чем днем. Бе-
лые платки и папахи кучками виднелись в темноте около
заборов и домов.

На площади, против отворенной и освещенной двери
лавки, чернеется и белеется толпа казаков и девок и
слышатся громкие песни, смех и говор. Схватившись рука
с рукой, девки кружатся, плавно выступая по пыльной
площади. Худощавая и самая некрасивая из девок за-
певает:

Из-за лесику, лесу темного,
Ай-да-люли!
Из-за садику, саду зеленого
Вот и шли-прошли два молодца,
Два молодца, да оба холосты.
Они шли-прошли да становилися,
Они становилися, разбранилися.
Выходила к ним красна девица,
Выходила к ним, говорила им:
<Вот кому-нибудь из вас достануся>.
Доставалася да парню белому,
Парню белому, белокурому.
Он бере, берет за праву руку.
Он веде, ведет да вдоль по кругу.
Всем товарищам порасхвастался:
<Какова, братцы, хозяюшка!>

145

Старухи стоят около, прислушиваясь к песням. Маль-
чишки и девчонки бегают кругом в темноте, догоняя друг
друга. Казаки стоят кругом, затрогивая проходящих де-
вок, изредка разрывая хоровод и входя в него. По темную
сторону двери стоят Белецкий и Оленин в черкесках и
папахах и не казачьим говором, не громко, но слышно,
разговаривают между собой, чувствуя, что обращают
на себя внимание. Рядом в хороводе ходят толстенькая
Устенька в красном бешмете и величавая фигура Марья-
ны в новой рубахе и бешмете. Оленин с Белецким раз-
говаривали о том, как бы им отбить от хоровода Марьян-
ку с Устенькой. Белецкий думал, что Оленин хотел толь-
ко повеселиться, а Оленин ждал решения своей участи.
Он во что бы то ни стало хотел нынче же видеть Марья-
ну одну, сказать ей все и спросить ее, может ли и хочет
ли она быть его женою. Несмотря на то, что вопрос этот
давно был решен для него отрицательно, он надеялся,
что будет в силах рассказать ей все, что чувствует, и
что она поймет его.

- Что вы мне раньше не сказали,- говорил Белец-
кий,- я бы вам устроил через Устеньку. Вы такой стран-
ный!

- Что делать? Когда-нибудь, очень скоро, я вам все
скажу. Теперь только, ради бога, устройте, чтоб она
пришла к Устеньке.

- Хорошо. Это легко... Что же, ты парню белому
достанешься, Марьянка, а? а не Лукашке?- сказал Бе-
лецкий, для приличия обращаясь сначала к Марьянке;
и, не дождавшись ответа, он подошел к Устеньке и начал
просить ее привести с собою Марьянку. Не успел он
договорить, как запевало заиграла другую песню, и девки
потянули друг дружку. Они пели:

Как за садом, за садом
Ходил, гулял молодец
Вдоль улицы в конец.
Он во первый раз иде,
Машет правою рукой,
Во другой он раз иде,
Машет шляпой пуховой,
А во третий раз иде,
Останавливатся,
Останавливатся. переправливатся.
<Я хотел к тебе пойти
Тебе, милой, попенять:
Отчего же, моя милая,
Ты нейдешь во сад гулять?

146

Али ты, моя милая,
Мною чванишься?
Опосля, моя милая,
Успокоишься.
Зашлю сватать,
Буду сватать.
Беру замуж за себя,
Будешь плакать от меня>.
Уж я знала, что сказать,
И не смела отвечать.
Я не смела отвечать,
Выходила в сад гулять.
Прихожу я в зелен сад,
Дружку кланялась.
А я, девица, поклон,
И платочек из рук вон.
<Изволь, милая, принять,
Во белые руки взять.
Во белы руки бери,
Меня, девица, люби.
Я не знаю, как мне быть,
Чем мне милую дарить,
Подарю своей милой
Большой шалевой платок.
Я за этот за платок
Поцелую раз пяток>.

Лукашка с Назаркой, разорвав хоровод, пошли ходить
между девками. Лукашка подтягивал резким подголос-
ком и, размахивая руками, ходил посередине хоровода.

- Что же, выходи какая!-проговорил он.

Девки толкали Марьянку; она не хотела выйти. Из-
за песни слышался тонкий смех, удары, поцелуи, шепот.

Проходя мимо Оленина, Лукашка ласково кивнул ему
головой.

- Митрий Андреич! И ты пришел посмотреть?-
сказал он.

- Да,- решительно и сухо отвечал Оленин.

Белецкий наклонился на ухо Устеньке и сказал ей
что-то. Она хотела ответить, но не успела и, проходя
во второй раз, сказала:

- Хорошо, придем.

- И Марьяна тоже?

Оленин нагнулся к Марьяне.

- Придешь? Пожалуйста, хоть на минуту. Мне нуж-
но поговорить с тобой.

- Девки пойдут, и я приду.

- Скажешь мне, что я просил?- спросил он опять,
нагибаясь к ней.- Ты нынче весела.

Она уж уходила от него. Он пошел за ней.

147

- Скажешь?

- Чего сказать?

- Чего я третьего дня спрашивал,- сказал Оленин,
нагибаясь к ее уху.- Пойдешь за меня?
Марьяна подумала.

- Скажу,- ответила она,- нынче скажу.

И в темноте глаза ее весело и ласково блеснули на
молодого человека.

Он все шел за ней. Ему радостно было наклониться
к ней поближе.

Но Лукашка, продолжая петь, дернул ее сильно за
руку и вырвал из хоровода на середину. Оленин, успев
только проговорить: <Приходи же к Устеньке>,-отошел
к своему товарищу. Песня кончилась. Лукашка обтер
губы, Марьянка тоже, и они поцеловались. <Нет, раз
пяток>,- говорил Лукашка. Говор, смех, беготня заме-
нили плавное движенье и плавные звуки. Лукашка, ко-
торый казался уже сильно выпивши, стал оделять девок
закусками.

- На всех жертвую,- говорил он с гордым комиче-
ски-трогательным самодовольством.- А кто к солдатам
гулять, выходи из хоровода вон,- прибавил он вдруг,
злобно глянув на Оленина.

Девки хватали у него закуски и, смеясь, отбивали
друг у друга. Белецкий и Оленин отошли к стороне.

Лукашка, как бы стыдясь своей щедрости, сняв на-
паху и отирая лоб рукавом, подошел к Марьянке и
Устеньке.

- Али ты, моя милая, мною чванишься?- повторил
он слова песни, которую только что пели, и, обра-
щаясь к Марьянке,-мною чванишься?-еще повторил
он сердито.- Пойдешь замуж, будешь плакать от меня,-
прибавил он, обнимая вместе Устеньку и Марьяну.

Устенька вырвалась и, размахнувшись, ударила его
по спине так, что руку себе ушибла.

- Что ж, станете еще водить?- спросил он.

- Как девки хотят,-отвечала Устенька,-а я домой
пойду, и Марьянка хотела к нам прийти.

Казак, продолжая обнимать Марьяну, отвел ее от
толпы к темному углу дома.

- Не ходи, Машенька,- сказал он,- последний раз
погуляем. Иди домой, я к тебе приду.

- Чего мне дома делать? На то праздник, чтоб гу-
лять. К Устеньке пойду,- сказала Марьяна.

- Ведь все равно женюсь.

- Ладно, - сказала Марьяна,-там видно будет.

- Что ж, пойдешь?- строго сказал Лукашка и, при-
жав ее к себе, поцеловал в щеку.

- Ну, брось! Что пристал?- И Марьяна, вырвавшись,
отошла от него.

- Эх, девка!.. Худо будет,- укоризненно сказал Лу-
кашка, остановившись и качая головой.- Будешь плакать
от меня,- и, отвернувшись от нее, крикнул на девок:-
Играй, что ль!

Марьяну как будто испугало и рассердило то, что он
сказал. Она остановилась.

- Что худо будет?

- А то.

- А что?

- А то, что с постояльцем-солдатом гуляешь, за то
и меня разлюбила.

- Захотела, разлюбила. Ты мне не отец, не мать.
Чего хочешь? Кого захочу, того и люблю.

- Так, так!-сказал Лукашка.-Помни ж!-Он по-
дошел к лавке.-Девки!-крикнул он,-что стали?
Еще хоровод играйте. Назарка! беги, чихиря неси.

- Что ж, придут они?- спрашивал Оленин у Белец-
кого.

- Сейчас придут,- отвечал Белецкий.- Пойдемте,
надо приготовить бал.

XXXIX

Уж поздно ночью Оленин вышел из хаты Белецкого
вслед за Марьяной и Устенькой. Белый платок девки
белелся в темной улице. Месяц, золотясь, спускался к
степи. Серебристый туман стоял над станицей. Все было
тихо, огней нигде не было, только слышались шаги уда-
лявшихся женщин. Сердце Оленина билось сильно. Раз-
горевшееся лицо освежалось на сыром воздухе. Он взгля-
нул на небо, оглянулся на хату, из которой вышел:
в ней потухла свеча, и он снова стал всматриваться в
удалявшуюся тень женщин. Белый платок скрылся
в тумане. Ему было страшно оставаться одному; он так
был счастлив! Он соскочил с крыльца и побежал за дев-
ками.

- Ну тебя! Увидит кто!-сказала Устенька.

- Ничего!

149

Оленин подбежал к Марьяне и обнял ее. Марьянка
не отбивалась.

- Не нацеловались,- сказала Устенька.- Женишься,
тогда целуй, а теперь погоди.

- Прощай, Марьяна, завтра я приду к твоему отцу,
сам скажу. Ты не говори.

- Что мне говорить!-отвечала Марьяна.

Обе девки побежали. Оленин пошел один, вспоминая
все, что было. Он целый вечер провел с ней вдвоем в
углу, около печки. Устенька ни на минуту не выходила
из хаты и возилась с другими девками и Белецким. Оле-
нин шепотом говорил с Марьянкой.

- Пойдешь за меня?- спрашивал он ее.

- Обманешь, не возьмешь,- отвечала она весело и
спокойно.

- А любишь ли ты меня? Скажи, ради бога!

- Отчего же тебя не любить, ты не кривой!- отве-
чала Марьяна, смеясь и сжимая в своих жестких руках
его руки.- Какие у тебя руки бее-лые, бее-лые, мягкие,
как каймак,- сказала она.

- Я не шучу. Ты скажи, пойдешь ли?

- Отчего же не пойти, коли батюшка отдаст?

- Помни ж, я с ума сойду, ежели ты меня обма-
нешь. Завтра я скажу твоей матери и отцу, сватать
приду.

Марьяна вдруг расхохоталась.

- Что ты?

- Так, смешно.

- Верно! Я куплю сад, дом, запишусь в казаки...

- Смотри тогда других баб не люби! Я на это сер-
дитая.

Оленин с наслаждением повторял в воображении все
эти слова. При этих воспоминаниях то становилось ему
больно, то дух захватывало от счастия. Больно ему было
потому, что она все так же была спокойна, говоря с ним,
как и всегда. Ее нисколько, казалось, не волновало это
новое положение. Она как будто не верила ему и не ду-
мала о будущем. Ему казалось, что она его любила толь-
ко в минуту настоящего и что будущего для нее не было
с ним. Счастлив же он был потому, что все ее слова
казались ему правдой и она соглашалась принадлежать
ему. <Да,- говорил он сам себе,- только тогда мы пой-
мем друг друга, когда она вся будет моею. Для такой
любви нет слов, а нужна жизнь, целая жизнь. Завтра все

150

объяснится. Я не могу так жить больше, завтра я все
скажу ее отцу, Белецкому, всей станице...>

Лукашка после двух бессонных ночей так много выпил
на празднике, что свалился в первый раз с ног и спал
у Ямки.

На другой день Оленин проснулся раньше обыкновен-
ного, и в первое мгновение пробуждения ему пришла
мысль о том, что предстоит ему, и он с радостию вспом-
нил ее поцелуи, пожатие жестких рук и ее слова: <Ка-
кие у тебя руки белые!> Он вскочил и хотел тотчас же
идти к хозяевам и просить руки Марьяны. Солнце еще
не вставало, и Оленину показалось, что на улице было
необыкновенное волнение: ходили, верхом ездили и гово-
рили. Он накинул на себя черкеску и выскочил на крыль-
цо. Хозяева еще не вставали. Пять человек казаков ехали
верхом и о чем-то шумно разговаривали. Впереди всех
на своем широком кабардинце ехал Лукашка. Казаки все
говорили, кричали: ничего хорошенько разобрать было
нельзя.

- К верхнему посту выезжай!-кричал один.

- Седлай и догоняй живее,- говорил другой.

- С тех ворот ближе выезжать.

- Толкуй тут,- кричал Лукашка,- в средние ворота
ехать надо.

- И то, оттуда ближе,- говорил один из казаков,
запыленный и на потной лошади.

Лицо у Лукашки было красное, опухшее от вчерашней
попойки; папаха была сдвинута на затылок. Он кричал
повелительно, будто был начальник.

- Что такое? Куда?- спросил Оленин, с трудом обра-
щая на себя внимание казаков.

- Абреков ловить едем, засели в бурунах. Сейчас
едем, да все народу мало.

И казаки, продолжая кричать и собираться, проехали
дальше по улице. Оленину пришло в голову, что нехо-
рошо будет, если он не поедет; притом он думал рано
вернуться. Он оделся, зарядил пулями ружье, вскочил
на кое-как оседланную Ванюшей лошадь и догнал каза-
ков на выезде из станицы. Казаки, спешившись, стояли
кружком и, наливая чихирю из привезенного бочонка
в деревянную чапуру, подносили друг другу и молили

151

свою поездку. Между ними был и молодой франт хорун-
жий, случайно находившийся в станице и принявший
начальство над собравшимися девятью казаками. Собрав-
шиеся казаки все были рядовые, и хотя хорунжий при-
нимал начальнический вид, все слушались только Лукаш-

152

ку. На Оленина казаки не обращали никакого внимания.
И когда все сели на лошадей и поехали и Оленин подъ-
ехал к хорунжему и стал расспрашивать, в чем дело,
то хорунжий, обыкновенно ласковый, относился к нему
с высоты своего величия. Насилу, насилу Оленин мог
добиться от него, в чем дело. Объезд, посланный для
розыска абреков, застал несколько горцев верст за восемь
от станицы, в бурунах. Абреки засели в яме, стреляли
и грозили, что не отдадутся живыми. Урядник, бывший
в объезде с двумя казаками, остался там караулить их
и прислал одного казака в станицу звать других на по-
мощь.

Солнце только что начинало подниматься. Верстах
в трех от станицы со всех сторон открылась степь, и
ничего не было видно, кроме однообразной, печальной,
сухой равнины, с испещренным следами скотины песком,
с поблекшею кое-где травой, с низкими камышами в
лощинах, с редкими, чуть проторенными дорожками и
с ногайскими кочевьями, далеко-далеко видневшимися
на горизонте. Во всем поражало отсутствие тени и суро-
вый тон местности. Солнце всходит и заходит всегда крас-
но в степи. Когда бывает ветер, то ветер переносит целые
горы песку. Когда тихо, как было в это утро, то тиши-
на, не нарушаемая ни движением, ни звуком, особенно
поразительна. В это утро в степи было тихо, пасмурно,
несмотря на то, что солнце поднялось; было как-то особен-
но пустынно и мягко. Воздух не шелохнулся; только
и слышно было, как ступали лошади и пофыркива-
ли; да и этот звук раздавался слабо и тотчас же за-
мирал.

Казаки ехали большею частию молча. Оружие на
казаке всегда прилажено так, чтобы оно не звенело и
не бренчало. Бренчащее оружие - величайший срам для
казака. Два казака из станицы догнали их по дороге и
перекинулись двумя-тремя словами. Под Лукашкой не
то споткнулась, не то зацепилась за траву и заторопи-
лась лошадь. Это дурная примета у казаков. Казаки
оглянулись и торопливо отвернулись, стараясь не обра-
щать внимания на это обстоятельство, имевшее особенную
важность в настоящую минуту. Лукашка вздернул по-
водья, строго нахмурился, стиснул зубы и взмахнул
плетью над головой. Добрый кабардинец засеменил всеми
ногами вдруг, не зная, на какую ступить, и как бы же-
лая на крыльях подняться кверху; но Лукашка раз огрел

153

его плетью по сытым бокам, огрел другой, третий - и
кабардинец, оскалив зубы и распустив хвост, фыркая,
заходил на задних ногах и на несколько шагов отделился
от кучки казаков.

- Эх, добра лошадь!-сказал хорунжий.

Что он сказал добра лошадь, а не конь, это означало
особенную похвалу коню.

- Лев конь,- подтвердил один из старших казаков.

Казаки молча ехали то шагом, то рысцой, и только
одно это обстоятельство прервало на мгновение тишину
и торжественность их движения.

По всей степи, верст на восемь дороги, они встретили
живого только одну ногайскую кибитку, которая, будучи
поставлена на арбу, медленно двигалась в версте от них.
Это был ногаец, переезжавший с своим семейством с
одного кочевья на другое. Еще встретили они в одной
лощине двух оборванных скуластых ногайских женщин,
которые с плетушками за спинами собирали в них для
кизяка навоз от ходившей по степи скотины. Хорунжий,
плохо говоривший по-кумыцки, стал что-то расспраши-
вать у ногаек; но они не понимали его и, видимо робея,
переглядывались между собою.

Подъехал Лукашка, остановил лошадь, бойко произ-
нес обычное приветствие, и ногайки, видимо, обрадо-
вались и заговорили с ним свободно, как с своим
братом.

- Ай, ай, коп абрек!- говорили они жалобно, указы-
вая руками по тому направлению, куда ехали казаки.
Оленин понял, что они говорили: <Много абреков>.

Никогда не видавший подобных дел, имевший о них
понятие только по рассказам дяди Ерошки, Оленин хотел
не отставать от казаков и все видеть. Он любовался на
казаков, приглядывался ко всему, прислушивался и делал
свои наблюдения. Хотя он и взял с собой шашку и заря-
женное ружье, но, заметив, как казаки чуждались его,
он решился не принимать никакого участия в деле, тем
более что, по его мнению, храбрость его была уже дока-
зана в отряде, а главное, потому, что теперь он был очень
счастлив.

Вдруг вдалеке послышался выстрел.

Хорунжий взволновался и стал делать распоряжения,
как казакам разделиться и с какой стороны подъезжать.
Но казаки, видимо, не обращали никакого внимания на
эти распоряжения, слушали только то, что говорил Лу-

154

кашка, и смотрели только на него. В лице и фигуре
Луки выражалось спокойствие и торжественность. Он
вел проездом своего кабардинца, за которым не по-
спевали шагом другие лошади, и, щурясь, все вглядывал-
ся вперед.

- Вон конный едет,- сказал он, сдерживая лошадь
и выравниваясь с другими.

Оленин смотрел во все глаза, но ничего не видел.
Казаки скоро различили двух конных и спокойным шагом
поехали прямо на них.

- Это абреки?- спросил Оленин.

Казаки ничего не отвечали на вопрос, который был
бессмыслицей на их глаза. Абреки были бы дураки, если
бы переправились на эту сторону с лошадьми.

- Вон машет батяка Родька, никак,- сказал Лукаш-
ка,- указывая на двух конных, которые виднелись уже
ясно.- Вон к нам поехал.

Действительно, через несколько минут ясно стало,
что конные были объездные казаки, и урядник подъехал
к Луке.

XLI

- Далече?- только спросил Лукашка.

В это самое время шагах в тридцати послышался ко-
роткий и сухой выстрел. Урядник слегка улыбнулся.

- Наш Гурка в них палит,- сказал он, указывая
головой по направлению выстрела.

Проехав еще несколько шагов, они увидали Гурку,
сидевшего за песчаным бугром и заряжавшего ружье.
Гурка от скуки перестреливался с абреками, сидевшими
за другим песчаным бугром. Пулька просвистела оттуда.
Хорунжий был бледен и путался. Лукашка слез с ло-
шади, кинул ее казаку и пошел к Гурке. Оленин, сделав
то же самое и согнувшись, пошел за ним. Только что
они подошли к стрелявшему казаку, как две пули про-
свистели над ними. Лукашка, смеясь, оглянулся на Оле-
нина и пригнулся.

- Еще застрелят тебя, Андреич,-сказал он.-Сту-
пай-ка лучше прочь. Тебе тут не дело.

Но Оленину хотелось непременно посмотреть абреков.
Из-за бугра увидал он шагах в двухстах шапки и
ружья. Вдруг показался дымок оттуда, свистнула еще

155

пулька. Абреки сидели под горой в болоте. Оленина по-
разило место, в котором они сидели. Место было такое
же, как и вся степь, но тем, что абреки сидели в этом
месте, оно как будто вдруг отделилось от всего остально-
го и ознаменовалось чем-то. Оно ему показалось даже
именно тем самым местом, в котором должны были си-
деть абреки. Лукашка вернулся к лошади, и Оленин по-
шел за ним.

- Надо арбу взять с сеном,- сказал Лука,- а
то перебьют. Вон за бугром стоит ногайская арба с
сеном.

Хорунжий выслушал его, и урядник согласился. Воз
сена был привезен, и казаки, укрываясь им, принялись
выдвигать на себе сено. Оленин въехал на бугор, с кото-
рого ему было все видно. Воз сена двигался; казаки жа-
лись за ним. Казаки двигались; чеченцы,- их было де-
вять человек,-сидели рядом, колено с коленом, и не
стреляли.

Все было тихо. Вдруг со стороны чеченцев раздались
странные звуки заунывной песни, похожей на ай-да-ла-
лай дяди Ерошки. Чеченцы знали, что им не уйти, и,
чтоб избавиться от искушения бежать, они связались
ремнями, колено с коленом, приготовили ружья и запели
предсмертную песню.

Казаки с возом сена подходили все ближе и ближе,
и Оленин ежеминутно ждал выстрелов; но тишина нару-
шалась только заунывной песнью абреков. Вдруг песня
прекратилась, раздался короткий выстрел, пулька шлеп-
нулась о грядку телеги, послышались чеченские руга-
тельства и взвизги. Выстрел раздавался за выстрелом, и
пулька за пулькой шлепала по возу. Казаки не стреля-
ли и были не дальше пяти шагов.

Прошло еще мгновенье, и казаки с гиком выскочили
с обеих сторон воза. Лукашка был впереди. Оленин слы-
шал лишь несколько выстрелов, крик и стон. Он видел
дым и кровь, как ему показалось. Бросив лошадь и не
помня себя, он подбежал к казакам. Ужас застлал ему
глаза. Он ничего не разобрал, но понял только, что все
кончилось. Лукашка, бледный как платок, держал за
руки раненого чеченца и кричал: <Не бей его! Живого
возьму!> Чеченец был тот самый, красный, брат убитого
абрека, который приезжал за телом. Лукашка крутил ему
руки. Вдруг чеченец вырвался и выстрелил из пис-
толета. Лукашка упал. На животе у него показалась

156

кровь. Он вскочил, но опять упал, ругаясь по-русски
и по-татарски. Крови на нем и под ним становилось
больше и больше. Казаки подошли к нему и стали
распоясывать. Один из них, Назарка, прежде чем
взяться за него, долго не мог вложить шашку в нож-
ны, попадая не тою стороной. Лезвие шашки было в
крови.

Чеченцы, рыжие, с стрижеными усами, лежали уби-
тые и изрубленные. Один только знакомый, весь изра-
ненный, тот самый, который выстрелил в Лукашку, был
жив. Он, точно подстреленный ястреб, весь в крови (из-
под правого глаза текла у него кровь), стиснув зубы,
бледный и мрачный, раздражёнными, огромными глаза-
ми озираясь во все стороны, сидел на корточках и дер-
жал кинжал, готовясь еще защищаться. Хорунжий подо-
шел к нему и боком, как будто обходя его, быстрым
движением выстрелил из пистолета в ухо. Чеченец рва-
нулся, но не успел и упал.

Казаки, запыхавшись, растаскивали убитых и снима-
ли с них оружие. Каждый из этих рыжих чеченцев был
человек, у каждого было свое особенное выражение.
Лукашку понесли к арбе. Он все бранился по-русски
и по-татарски.

- Врешь, руками задушу! От моих рук не уйдешь!
Ана сени!- кричал он, порываясь. Скоро он замолк от
слабости.

Оленин уехал домой. Вечером ему сказали, что Лукаш-
ка при смерти, но что татарин из-за реки взялся лечить
его травами.

Тела стаскали к станичному правлению. Бабы и маль-
чишки толпились смотреть на них.

Оленин вернулся сумерками и долго не мог опо-
мниться от всего, что видел; но к ночи опять нахлыну-
ли на него вчерашние воспоминания; он выглянул в окно:

Марьяна ходила из дома в клеть, убираясь по хозяйству.
Мать ушла на виноград. Отец был в правлении. Оленин
не дождался, пока она совсем убралась, и пошел к ней.
Она была в хате и стояла спиной к нему. Оленин думал,
что она стыдится.

- Марьяна!-сказал он,-а Марьяна! Можно войти
к тебе?

Вдруг она обернулась. На глазах ее были чуть замет-
ные слезы. На лице была красивая печаль. Она посмотре-
ла молча и величаво.

157

Оленин повторил:

- Марьяна! Я пришел...

- Оставь,- сказала она. Лицо ее не изменилось, но
слезы полились у ней из глаз.

- О чем ты? Что ты?

- Что?- повторила она грубым и жестким голосом.-
Казаков перебили, вот что.

- Лукашку?- сказал Оленин.

- Уйди, чего тебе надо!

- Марьяна!-сказал Оленин, подходя к ней.

- Никогда ничего тебе от меня не будет.

- Марьяна, не говори,- умолял Оленин.

- Уйди, постылый!- крикнула девка, топнула, но-
гой и угрожающе подвинулась к нему. И такое отвра-
щение, презрение и злоба выразились на лице ее, что
Оленин вдруг понял, что ему нечего надеяться, что он
прежде думал о неприступности этой женщины - была
несомненная правда.

Оленин ничего не сказал ей и выбежал из хаты.

XLII

Вернувшись домой, он часа два неподвижно лежал на
постели, потом отправился к ротному командиру и отпро-
сился в штаб. Не простившись ни с кем и через Ва-
нюшку расплатившись с хозяевами, он собрался ехать
в крепость, где стоял полк. Один дядя Ерошка прово-
жал его. Они выпили, еще выпили и еще выпили. Так
же как во время его проводов из Москвы, ямская тройка
стояла у подъезда. Но Оленин уже на считался, как то-
гда, сам с собою и не говорил себе, что все, что он думал
и делал здесь, было не то. Он уже не обещал себе
новой жизни. Он любил Марьянку больше, чем
прежде, и знал теперь, что никогда не может быть лю-
бим ею.

- Ну, прощай, отец мой,- говорил дядя Ерошка.-
Пойдешь в поход, будь умней, меня, старика, послушай.
Когда придется в набеге или где (ведь я старый волк,
всего видел), да коли стреляют, ты в кучу не ходи, где
народу много. А то всё, как ваш брат оробеет, так к
народу и жмется: думает, веселей в народе. А тут хуже
всего: по народу-то и целят. Я все, бывало, от народа

158

подальше, один и хожу: вот ни разу меня и не ранили.
А чего не видал на своем веку?

- А в спине-то у тебя пуля сидит,- сказал Ванюша,
убиравшийся в комнате.

- Это казаки баловались,-отвечал Ерошка.

- Как казаки?- спросил Оленин.

- Да так! Пили. Ванька Ситкин, казак был, разгу-
лялся, да как бацнет, прямо мне в это место из писто-
лета и угодил.

- Что ж, больно было?- спросил Оленин.- Ванюша,
скоро ли?- прибавил он.

- Эх! Куда спешишь! Дай расскажу... Да как треснул
он меня, пуля кость-то не пробила, тут и осталась. Я и го-
ворю: ты ведь меня убил, братец мой. А? Что ты со мной
сделал? Я с тобой так не расстанусь. Ты мне ведро по-
ставишь.

- Что ж, больно было?- опять спросил Оленин, почти
не слушая рассказа.

- Дай докажу. Ведро поставил. Выпили. А кровь все
льет. Всю избу прилил кровью-то. Дедука Бурлак и го-
ворит: <Ведь малый-то издохнет. Давай еще штоф слад-
кой, а то мы тебя засудим>. Притащили еще. Дули,
дули...

- Да что ж, больно ли было тебе?- опять спросил
Оленин.

- Какое больно! Не перебивай, не люблю. Дай до-
кажу. Дули, дули, гуляли до утра, так и заснул
на печи, пьяный. Утром проснулся, не разогнешься
никак.

- Очень больно было?- повторил Оленин, пола-
гая, что теперь он добился наконец ответа на свой
вопрос.

- Разве я тебе говорю, что больно. Не больно, а ра-
зогнуться нельзя, ходить не давало.

- Ну и зажило?- сказал Оленин, даже не смеясь:
так ему было тяжело на сердце.

- Зажило, да пулька все тут. Вот пощупай.- И он,
заворотив рубаху, показал свою здоровенную спину, на
которой около кости каталась пулька.

- Вишь ты, так и катается,- говорил он, видимо
утешаясь этою пулькой, как игрушкой.- Вот к заду
перекатилась.

- Что, будет ли жив Лукашка?- спросил Оленин.

- А бог его знает! Дохтура нет. Поехали.

159

Откуда же привезут, из Грозной?- спросил Оленин.

- Не, отец мой, ваших-то русских я бы давно пере-
вешал, кабы царь был. Только резать и умеют. Так-то
нашего казака Баклашева не-человеком сделали, ногу
отрезали. Стало, дураки. На что теперь Баклашев годит-
ся? Нет, отец мой, в горах дохтура есть настоящие.
Так-то Гирчика, няню моего, в походе ранили в это место,
в грудь, так дохтура ваши отказались, а из гор приехал
Саиб, вылечил. Травы, отец мой, знают.

- Ну, полно вздор говорить, - сказал Оленин. -
Я лучше из штаба лекаря пришлю.

- Вздор!- передразнил старик.- Дурак, дурак!
Вздор! Лекаря пришлю! Да кабы ваши лечили, так каза-
ки и чеченцы к вам бы лечиться ездили, а то ваши
офицеры да полковники из гор дохтуров выписывают.
У вас фальчь, одна все фальчь.

Оленин не стал отвечать. Он слишком был согласен,
что все было фальчь в том мире, в котором он жил и
в который возвращался.

- Что ж Лукашка? Ты был у него? - спросил
он.

- Да лежит, как мертвый. Не ест, но пьет, только
водку и принимает душа. Ну, водку пьет,- ничего. А то
жаль малого. Хорош малый был, джигит, как я. Так-то
я умирал раз: уж выли старухи, выли. Жар в голове
стоял. Под святые меня сперли. Так-то лежу, а надо
мной на печке все такие, вот такие маленькие барабанщи-
ки всё, да так-то отжаривают зорю. Крикну на них, они
еще пуще отдирают. (Старик засмеялся.) Привели ко
мне бабы уставщика, хоронить меня хотели; бают: он
мирщился, с бабами гулял, души губил, скоромился,
в балалайку играл. Покайся, говорят. Я и стал каяться.
Грешен, говорю. Что ни скажет поп, а я говорю все:
грешен. Он про балалайку спрашивать и стал. И в том
грешен, говорю. Где ж она, проклятая, говорит, у тебя?
Ты покажь да ее разбей. А я говорю: у меня и нет ее.
А сам ее в избушке в сеть запрятал; знаю, что не найдут.
Так и бросили меня. Так отдох же. Как пошел в бала-
лайку чесать... Так что бишь я говорил,- продолжал он,-
ты меня слушай, от народа-то подальше ходи, а то так
дурно убьют. Я тебя жалею, право. Ты пьяница, я тебя
люблю. А то ваша братья всё на бугры ездить любят.
Так-то у нас один жил, из России приехал, все на бугор

160

ездил, как-то чудно холком бугор называл. Как завидит
бугорок, так и поскачет. Поскакал так-то раз. Выскакал
и рад. А чеченец его стрелил, да и убил. Эх, ловко с под-
сошек стреляют чеченцы! Ловчей меня есть. Не люблю,
как так дурно убьют. Смотрю я, бывало, на солдат на
ваших, дивлюся. То-то глупость! Идут, сердечные, все
в куче да еще красные воротники нашьют. Тут как не
попасть! Убьют одного, упадет, поволокут сердечного,
другой пойдет. То-то глупость!- повторил старик, пока-
чивая головой.- Что бы в стороны разойтись да по од-
ному. Так честно и иди. Ведь он тебя не уцелит. Так-то
ты делай.

- Ну, спасибо! Прощай, дядя! Бог даст, увидимся,-
сказал Оленин, вставая и направляясь к сеням.
Старик сидел на полу и не вставал.

- Так разве прощаются? Дурак! дурак!- заговорил
он.- Эхма, какой народ стал! Компанию водили, водили
год целый: прощай, да и ушел. Ведь я тебя люблю, я
тебя как жалею! Такой ты горький, все один, все один.
Нелюбимый ты какой-то! Другой раз не сплю, подумаю
о тебе, так-то жалею. Как песня поется:

Мудрено, родимый братец,
На чужой сторонке жить!
Так-то и ты.

- Ну, прощай,-сказал опять Оленин.

Старик встал и подал ему руку; он пожал ее и хотел
идти.

- Мурло-то, мурло-то давай сюда.

Старик взял его обеими толстыми руками за голо-
ву, поцеловал три раза мокрыми усами и губами и за-
плакал.

- Я тебя люблю, прощай!

Оленин сел в телегу.

- Что ж, так и уезжаешь? Хоть подари что на па-
мять, отец мой. Флинту-то подари. Куды тебе две,-
говорил старик, всхлипывая от искренних слез.

Оленин достал ружье и отдал ему.

- Что передавали этому старику!- ворчал Ванюша.-
Все мало! Попрошайка старый. Все необстоятельный на-
род,- проговорил он, увертываясь в пальто и усажива-
ясь на передке.

- Молчи, швинья!- крикнул старик, смеясь.- Вишь,
скупой!

Марьяна вышла из клети, равнодушно взглянула на
тройку и, поклонившись, прошла в хату.

- Ла филь!1-сказал Ванюша, подмигнув и глупо
захохотав.

- Пошел!- сердито крикнул Оленин.

- Прощай, отец! Прощай! Буду помнить тебя!- кри-
чал Ерошка.

Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с
Марьянкой, видимо о своих делах, и ни старик, ни девка
не смотрели на него.

1852-1862 гг.

1 Девушка! (фр. la fille.)

-----------------------------------------------------------
5.2.2002