<Дружба Народов> 1998, №4  Нация и мир
(http://magazines.russ.ru/druzhba/1998/4/goruh.html)
-----------------------------------------------------------
                                           Эльвира Горюхина

     Чечня. Год 1997


     Год 1997

     Вячеслава Яковлевича Измайлова я увидела на презентации
книги Светланы Алексиевич "Чернобыльская молитва". Он сидел
ко мне спиной. Увидев на погонах звездочки майора, я решила,
что это Измайлов. Все майоры в мире были для меня Измайловыми
- так страстно хотелось мне попасть в Чечню.

     - Возьмите меня с собой! - это я.

     - Ни за что! Поездка не подготовлена, много вопросов, -
это он.

     С этой минуты я не спускала глаз с майора. Через полтора
часа он поднимается, и я следую за ним. "Позвольте мне
сопровождать вас", - произношу я. И вдруг ловлю себя на мысли,
что это слова Треплева, обращенные к Нине Заречной из
чеховской "Чайки". Рассмеяться я не успеваю, потому как следую
за своей "чайкой" в редакцию.

     В течение двух часов майор ведет прием посетителей.
Пришла женщина с зажатой в руке стотысячной купюрой. Просит
не называть ее имени. Длинную речь произносит испанка, которую
девочкой привезли в Россию. Надо же такому случиться - она
ступила на российскую землю 14 июля. Именно в этот день спустя
шестьдесят лет уезжает в Чечню Измайлов. Испанке это кажется
знаком...

     Пришла чеченка Мариам, дочь которой в больнице. Девочке
было шесть месяцев, когда вся семья сидела в подвале. Трое
суток не было еды. Мать перетягивала ребенку живот, полагая,
что так можно утолить голод. Вышли из подвала. Ребенок не
принимает пищи. Сделали переливание крови. Занесли вирус.
Выясняю, что подвал тот - у консервного завода. Это район
Грозного, в котором я жила в 1995 году. На улице Обухова. В
доме у Гурчиевой, бедной одинокой ингушки. "У Тамарочки?" -
спрашивает Мариам. Конечно, у Тамарочки. Мазанка. Две
малюсенькие комнатенки. Кухня с разоренным полом и гуляющими
крысами. Мариам учит меня завязывать косынку по-чеченски...

     Раздается звонок. Это матери российских солдат из Чечни.
У них кончились продукты. "Слава, вся надежда на вас". Потом
я пойму, что это на самом деле так: Измайлов - единственная
и последняя надежда солдатских матерей.

     К концу приема майор сказал: "Я вас беру". Мое имя уже
занесено в полетный лист. Интересно, когда он успел решить и
когда успел все сделать?..

     Я еду в Чечню! В третий раз! У меня негласная миссия:
уговорить матерей вернуться домой.

    

     В Моздоке нас отговаривают ехать. Не то что отговаривают,
а дают почувствовать порох в воздухе. Над нами кружит
вертолет. Идут поиски банды, проникшей в Северную Осетию.
Автобус с солдатами по тревоге выезжает к границе Ингушетии.
Однако майор Измайлов ведет себя так, будто ничего не
происходит. Ему надо провезти пятнадцать тонн груза до
Грозного. До конкретных людей, которых он знает.

     Смотреть на тощих солдатиков, перегружающих продукты на
границе с Ингушетией, невыносимо. Почти дети. Тонкие шеи. Руки
- как плети. Майор оставляет солдатам коробки с едой. Не
выходит из головы один солдатик из Моздока. Шея обвязана
бинтами. Уже вторая операция на лимфатических узлах. Боится,
что понадобится третья. Живет солдат в Сочи. Что чаще всего
вспоминается? "Речка..." - А море? - "Море... Скучно... Речку
надо..." Служить еще долго. Шея болит. Говорит, что болезни
лимфатических узлов нет в перечне противопоказаний службе в
армии. Сквозь бинты видны швы...


     Ехать в Чечню ночью не рискнули. Заночевали у Лечи
Идигова, представителя Чечни в Ингушетии. Хава, жена Лечи,
крутится с утра до ночи. В войну обострились все болезни. У
младшей дочери Риты, яркой блондинки с голубыми глазами, резко
затормозилось психическое развитие. Последствия войны теперь
круглые сутки перед глазами родителей. Лечи снимает дом. От
собственного осталась груда развалин в Орехове. Лечи особенно
жалко книг. Их было много. Теперь они остались только на
фотографиях.

     Совершаю свою первую ошибку: сажаю щенка Рекса на лавку.

     - Здесь сидят те, кто молится, - это хозяйка дома делает
мне замечание.

     Мне нравится уклад жизни чеченцев: как воспитываются
дети, какими хозяюшками становятся девочки уже в десять лет,
как сын не смеет без позволения сесть за стол, где сидит отец.

     В женской половине дома нас семеро, включая
четырнадцатилетнего сына Арсена. Спать ложатся на полу,
вповалку. Мне дают место на кровати. Я сопротивляюсь. Хава
показывает, что кровать держится на честном слове. Все
ломано-переломано. Я подчиняюсь. "Что ты, Эльвира! В
Слепцовске нас было человек пятьдесят в одном доме. Ноги
затекали насмерть. Изменить положение было нельзя. Лежишь как
в колодке. А здесь можно и разбросаться". Место Хавы - среди
детей на полу. Какое же это счастье, когда можно уснуть не под
гул самолетов!

     На границе с Чечней нас остановил крик: "Слава! Не выходи
из машины". Сердитый крик принадлежал Асланбеку, одному из
полевых командиров. Он первым заметил нас на границе. Отложил
свои дела. Сел в машину и возглавил наш путь в Грозный в
качестве охранника. При этом не забыл добыть нашему шоферу
автомат с семью зарядами. С этой минуты я имею возможность
свободно изучать то, что про себя назвала "феномен майора
Измайлова".

     Впервые я услышала это имя в Чечне в октябре 1996 года,
когда с двумя боевиками разъезжала по Грозному. Я знала только
их имена - Лечи и Асланбек. Они были очень молоды. Совсем
мальчики. Но уже имели боевой опыт. Добровольно взялись
сопровождать меня по обгоревшей столице.

     Я увидела этих юношей в центре города, в так называемом
междугородном переговорном пункте, приютившемся в чудовищных
развалинах. Они пришли к своим друзьям, хозяевам пункта, у
которых я коротала время. Шел разговор о том о сем, и наконец
Асланбек сказал: "Я бы поставил майора Измайлова министром
обороны".

     - За что же так высоко? - поинтересовалась я.

     - За отношение к солдатам, - услышала в ответ.

     И еще: майора Измайлова чаще всего благодарили за правду.
Этнопсихологи говорят, что в языках кавказских народов
закреплено понятие, которое мы бы назвали "мерой", "правдой"
и другими словами, приблизительно передающими то, что
ощущается каждым кавказцем как "чутье на истину". Оно
принимается даже в том случае, если неблагоприятно отражает
твое собственное поведение. Мера есть мера.

     Их сорок с лишним. Мальчиков и девочек от трех до
шестнадцати. У них одна мама - Хадижат. Рыжеволосая красавица.
Сгружали еду все, от мала до велика. Босоногие. Едва прикрытые
старой одежонкой. Их теперешняя мама - сама детдомовка. Как
медсестра, работавшая в комендатуре, Хадижат столкнулась с
первыми сиротами в самом конце войны. Тех, первых, было
семеро. Она уже знала, что их не отпустит. Потом собрались и
другие...

     - Что, Хадижат опять спит? - это майор Измайлов
витийствует в обшарпанном подъезде, где три квартиры
принадлежат семейному детскому дому. К майору льнут все.
Успевает схватить за руку прохожий - рыжий чеченец: "Вы майор
Измайлов? Спасибо за правду".

     Среди взрослых обнаруживаю трех русских женщин. Они -
сотрудницы детского дома. Хадижат - их крыша. Это тяжелая
доля. Уже не раз Хадижат избивали за покровительство русским.
Мать всех детей стоит насмерть за русских женщин.

     Первое открытое горе, которое попадается на глаза, - Айха
Гериханова. 1935 года рождения. Здесь ее внуки. Бека - девяти
лет и Белка - десяти. Зять умер до войны. Сын погиб в бою.
Дочь пошла отомстить за брата. Погибла. Айха потеряла память.
Что-то вспоминает, а то, что не вспоминается, обращается в
муку мученическую. Квартиры нет. Сквозь бессвязный поток слов
прорывалось одно главное и ключевое: "мое помещение". Еще на
грузино-абхазской войне я обнаружила, как слова обнажают свой
истинный смысл, когда с них слетает образность. Вот и Айха
говорит о помещении... своего тела. "Мое помещение". Человеку
негде поместиться.

     Знакомлюсь с русскими женщинами. Одна из них - Наташа
Бундина. Светловолосая. Молодая. Родилась и выросла в Грозном.
Родители в Волгоградской области. Делала попытку уехать из
Чечни. Не получилось. Сейчас вот не может оставить детей:

     - Как я без них? А они - без меня?

     Я знаю, что Наташу били наши федеральные мальчики. Об
этом вспоминать не любит. Не может. А было это так: нужна была
солярка разжечь костер, чтобы чай вскипятить. Послали к нашим.
И - началось: "шлюха", "чеченская подстилка"... Били сильно.
Не сопротивлялась. Но когда командир приказал Наташу раздеть,
что-то внутри взбунтовалось. "Я лучше умру, чем ты меня
разденешь". Откуда-то взялись слова, которых никогда не
произносила в своей жизни. Ночью к ней домой пришли солдатики
- извиняться. Это пьяный командир приказал бить русскую
женщину.

     - Знаешь, сначала взяла обида. Смертельная. А потом -
ненависть. Сейчас с трудом отхожу от той истории, - это Наташа
сейчас о себе.

     Из Грозного не уедет.

     Все дети говорят с Наташей по-русски. С Хадижат -
по-чеченски. Но и сама Хадижат часто переходит на русский. В
семье есть русская девочка, изнасилованная нашими солдатами.
Мотив всех ее речей, обращенных к матери, один:

     - Мама, никогда не выдавай меня замуж.

     У многих этот семейный дом вызывает сомнения. Нет
порядка, необходимого государственному заведению. Много чего
нет. Но есть главное - есть к кому обратиться со словом
"мама".

     - Пусть белый свет для меня померкнет, если я кого-нибудь
из детей выделю. Они для меня одно целое. Вы можете
определить, где мои дети?

     Нет, я так и не угадала, кто родные дети Хадижат.

     Галина Шамсутдинова - русская. Муж погиб вместе со своей
матерью, свекровью Галины. Это было в январе 1995 года. Убило
одной бомбой. Михаила называли ясновидящим. Это он сказал
жене:

     - Ты похоронишь меня без гроба.

     - Ты что? С ума сошел? Я что, денег на гроб не найду?

     Не нашла. Было не до гроба.

     Им всем, пришедшим за водой к единственной колонке,
казалось, что летчик видел их всех. Принесли воду. Михаил
побежал в дом матери за ключами, а она, мать, шла ему
навстречу.

     Летчик все-таки сбросил бомбу. Галину отнесло волной, а
муж и его мать убиты осколками. Обоих Галина закопала в
огороде. Михаил оказался прав.

     А еще она помнит, как свекровь в этот день ставила тесто.
Хотела испечь любимые сыном пирожки.

     - Быть беде, - сказала, - тесто первый раз в жизни
посолить забыла.

     Беда стряслась через несколько часов.

     Галина печалится о сыне. Нервный стал. Сидели в подвале.
Женщины послали сына за мешком сахара. Кипяток подслащенный
был основной едой. Вышел из подвала. Попался на глаза нашим
солдатам. Поставили к стенке. Расстрелять решили. Дали
последнюю сигарету закурить.

     - И ты взял? - это Галина.

     - Я хотел прожить еще пять минут, - сказал сын.

     А тут офицер откуда ни возьмись. Увидел сына - и вопрос:

     - Ты татарин?

     (Первый муж Галины - татарин.)

     - Да, - сказал сын. Ему было уже все равно.

     - Ребята, я забираю этого мальчишку с собой, - сказал
офицер. Привел к себе. Поставил водку, тушенку, еще какую-то
еду. И ну спрашивать: "Ты знаешь такую-то улицу? А такую?" Все
про Казань спрашивал, поскольку сам оттуда. Сын сроду в Казани
не был, но от страха поддакивал. Не знал, чем все кончится.
Отпустили его и мешок с сахаром отдали. Офицер приказал тем
же солдатикам, что собирались сына Галины расстрелять, нести
мешок до подвала. Но сын понес сам. Вот с тех пор и проблемы.
Случилось это 12 января 1995 года. А через день погибли муж
со свекровью.

     Галина держит на руках годовалую девочку-сироту. Ее нашли
месячной среди трупов. Взяли ребенка на руки и долго стояли
у разрушенного дома: может, кто хватится ребенка. Видимо, все
погибли. Прехорошенькая девчушка, похожа на цыганку. В тот
день ей нездоровилось. Галина рукой мерила температуру лобика.

     ...А мужа со свекровью она перехоронила. Теперь у Михаила
есть гроб.

     Они, матери российских солдат, узнавали о пропаже своих
детей в тот момент, когда из военкомата к ним приходили с
обыском. Им приносили грозную бумагу: "Верните своего сына на
добровольных началах". Так их сыновья попадали в разряд СОЧ
(самовольно оставившие часть). С этого дня родители сами
добровольно, на свой страх и риск принимались за поиски своих
сыновей.

     В части им говорили так: "А вы их найдите и приведите к
нам!" Когда пытались выпросить деньги на работе, им говорили:
"Вот возьмите в части справку, что сын пропал, тогда..." Если
сын находился, он тут же должен был написать заявление об
амнистии. Мать тоже должна написать заявление с просьбой
амнистировать сына.

     Интересно, а Грачев писал заявление об амнистии? Пусть
не обижаются на меня те, кто по долгу службы разыскивает наших
солдат. Я вполне допускаю, что они работают. Но есть счет
материнского сердца. Это счет и на время, и на пространство,
на грех и прощение.

     По этому счету многое в нашей жизни непонятно: почему
отдыхает президент, если дети маются в плену, почему в отпуске
депутаты, если до сих пор не решены вопросы обмена? Как быть
с теми солдатами, которые не принимали участия в боевых
действиях, но попали в плен? Они захвачены на станциях, в
поездах и просто на дорогах. Не сумели определить, что
пересекли границу Чечни. Таких в пятнадцатом городке около
двадцати человек. Другие спрятаны в чеченских семьях, ждущих
выкупа.

     ...Чего я только не слышала о матерях российских солдат:
что они психически сдвинуты, что вся их акция - это
организованная провокация, бросающая тень на наше
правительство и президента (даже историческая аналогия
проводилась: поход детей к гробу Господню), и даже - прости
меня, Господи! - что женщины устроили себе южный курорт,
освободив себя от домашних обязанностей.

     Так вот свидетельствую: они в полном рассудке и никогда
не покинут Чечню, пока не найдут своих сыновей, живых или
мертвых.

     Как только попадаешь в Чечню, начинает работать фактор
пространства. Оно тоже, это пространство, одно и для сына
(погибшего или живого), и для матери. Мать дышит одним
воздухом со своим ребенком - и в этом весь смысл!

     Любой шаг, сделанный в Чечне, воспринимается матерью как
путь к спасению сына, даже если этот шаг опасен для жизни и
ведет в никуда. Это все-таки действие, а не томительное
ожидание.

     Лилия Богатова - моя землячка, из села Мамоново
Новосибирской области. Домой без сына не уедет. Он у нее один.
Мужа нет. И таких много. Переписав адреса женщин, я поняла,
что государство безостановочно лупит по социально уязвимым.

     - Что же мне - поехать в свой дом и удавиться? - это
вопрос ко мне.

     Группа матерей и отцов (последних в мою первую поездку
было шестеро) - в постоянном движении. Приезжают, уезжают. Но
есть и старожилы, как Татьяна Ильючик. Разыскивает сына,
пропавшего без вести в ночь на 1 января 1995 года. "Пропал в
эту безумную ночь" - так она писала в письме, которое я увезла
в "Комсомольскую правду".

     Условно все живущие на Вольной, 121, делятся на три
группы. Деление определяется судьбами детей. Есть аргунская
группа: сыновья захвачены в Аргуне. Матери видели своих детей
через день. Разговаривать не разрешалось. Просто стояли и
смотрели на свое дитя. Приносили еду. Кого ею кормили -
неизвестно. Дети менялись резко. Гасли звезды. Ощущение одно:
их предали. Потом свидания прекратились - детей перевезли в
другое место. Документы для обмена были собраны. Не хватало
подписи генерального прокурора. Все подписи запаздывают.
Кажется, сейчас с аргунской группой все в порядке.
Преступников Джабраиловых амнистировали, и наши мальчики
вернутся домой.

     Вторую группу составляют родители детей, которые не
принимали участия в боевых действиях. Они отличаются особым
нетерпением: как же так? Войны нет, а ребенок в плену. Почему
его никто не вызволяет? Они еще не успели уяснить, что
государству наплевать на их детей.

     "Мама, я прочитал твою записку. Быстрей заплатите выкуп
и освободите нас. Мама, сделайте это без всякой глупости, а
то нас не будет в живых".

     "Отец, я прочитал вашу записку. Я очень рад, что вы
приехали. Постарайтесь поскорее заплатить выкуп, а то нас не
станет в живых".

     Эти записки получили от своих детей Ирина Пустовалова и
Анатолий Болотов. За детей требуют 60 тысяч долларов.

     - Дорог каждый день. Нашим детям не становится лучше, -
это Ирина, рассматривающая слепой снимок двух солдатиков,
прикованных к огромному булыжнику. Один из них ее сын.

     И, наконец, третью группу составляют матери, бродящие по
Чечне третий год. Это самая трагическая часть родительского
лагеря...

     * * *


     Светлана Беликова ищет сына с января 1995 года.
Учительница. Муж - кадровый военный. Вынужденные переселенцы
из Туркмении. Прошла все подвалы военной Чечни. Ходила с
фотографией по всем фронтам. Нашла боевиков. Показала
карточку. Сказали, что видели такого...

     Потом боевики взорвались:

     - Ты зачем сына послала воевать?

     Светлана:

     - Ну убейте меня, если я виновата. Что же стоите?

     - Ладно, мать, прости нас, - сказали боевики.

     Светлана поняла, что только с боевиками может попасть за
линию фронта. Сначала не брали. Потом согласились. Но
поставили условие: поесть в столовой.

     - Господи! Ем, давлюсь слезами и все смотрю, не уехали
бы они. Выхожу из столовой, а они все на одно лицо. Где же
они, мои-то боевики? Где?..

     Нашла. И - пошла по фронтам. Самашки... Шали... Новые
Атаги... Ведено... Наши бомбили. Укрывалась с боевиками.

     В Самашках подошел боевик Султан. Взглянул на фотографию.
Сказал: "О, я этого парня знаю". Подошел Хусейн, сказал, что
сын Светы жив. Пленный российский солдатик прямо так и сказал:
"Олежка жив. Ранен не в плечо, а в предплечье".

     Олег женат. Успел с женой пожить четыре дня. Свадебные
карточки сына Светлана держит при себе.

     - Вот скажите мне, почему за восемнадцать лет никто ни
разу не спросил меня, как я растила своего сына. Хватало ли
хлеба, молока? Сын принадлежал мне. Почему же после
восемнадцати его судьбой распоряжаются все? Не мать, не он
сам, а кто-то другой. Судьбой детей должна распоряжаться
только мать.

     Хорошо помнит российских солдатиков на Северном: лапша
на донышке. Знает, сама видела, как забывали про солдат,
дежуривших на блокпостах, как они ели плесневелый хлеб. Нет,
второго сына Светлана в армию не пустит. Решила твердо. Ни за
что!

     Пребывание родителей в Грозном может быть нарушено только
чрезвычайным обстоятельством - такие болезни, как микроинфаркт
или гипертония, в расчет не берутся.

     Пока Валентина Крутоярова из Оренбургской области искала
в Чечне своего сына Костю, дома завели уголовное дело на
другого сына, уклоняющегося от армии. Валя, подруга моя,
бросает поиски, мчится домой вызволять из беды другого
сыночка. Смилостивились: отложили уголовное дело на время
поисков старшего сына в Чечне.

     Есть еще два сына - Анатолий и Василий. Последний только
пошел в школу, в "нулевку". Неужто всех сыновей отберут у
матери?

     За сыном, который пропал, числится СОЧ.

     - Пробыть восемь месяцев в Чечне и заслужить СОЧ - это
как? - спрашивает меня Валя.

     Не знаю - как...

     Матери стали профессиональными сыщиками. По крупицам,
мелким деталям они воспроизводят ситуацию боя, в котором погиб
или без вести пропал сын. Проходят сложнейшими маршрутами по
всей Чечне. Взбираются на любую гору. Преодолевают все
препятствия.

     Людмила Стукова, потерявшая сына в январе 1995 года,
знает все доподлинно: как часть, в которой был сын,
подставили. Как бежали солдаты, как ранили сына на вокзале.
Нашла русского врача, сидевшего с двухлетней девочкой в
подвале. Он был свидетелем ада, поглотившего сына Людмилы.

     Мать знает, по каким улицам они шли. До товарного двора
дойти не удалось. Раздался крик командира: "Бегите куда
хотите". Ночью бежали. Есть свидетели, видевшие сына раненым
в кассовом зале вокзала.

     - Леша сидел. У него на лице была гримаса боли. Ведь
гримаса бывает у живых? Я думаю, он не был убит.

     Я киваю головой в знак согласия. Потом Людмила ездила по
другим свидетелям. Говорили разное. Один будто бы слышал, как
Леша сказал: "Документы не трогай". Пить просил. Потом потерял
сознание. У него была не рана, а дырища. Больше Лешу не видел
никто. Она повторяет в конце:

     - Он хотел пить.

     Последнее желание сына?

     Люда вспоминает российских солдатиков. Помнит одного в
Ханкале в феврале 1996 года. В большущих валенках. Ну чистый
Филиппок и только. Маленький росточком, совсем ребенок. Он
сказал, что матери у него нет. Воспитывала бабушка. Хотел
письмо написать, но ни бумаги, ни конвертов в помине не было.
"А сейчас где он?" - "Не знаю".

     Еще вспоминает одного - безродного. Видела его в одной
чеченской семье. Что-то у него было с головой не в порядке.
Домой не рвался. Странный такой, но очень красивый мальчик.
Потом до Люды дошел слух, что этот солдатик зарубил топором
чеченца. Ну его и убили.

     Все хотела понять, как строится работа родительского
сердца. Когда услышала, что группа собирается к четырем часам
на встречу с боевиком в школу номер 46, остановить меня уже
было невозможно. Я забыла обо всем: о приказе не покидать
двор, об опасности, угрожающей всем, о слете боевиков и о
многом другом, о чем должен помнить каждый, кто попадает в
Чечню.

     Нас было шесть человек - пять женщин и один мужчина.
Григорьев Григорий Яковлевич из Хакасии. Мне придумали роль.
Я - сестра Полины Захаровой из Барнаула. Ищу своего племянника
Пашу. Полина уже схоронила одного солдатика и уверена, что он
чужой. Не ее сын. Знает по приметам, известным ей одной. С
мужем фактически развелась. Он уверен, что схоронил сына.
Смирился. Все точно! Никаких эксгумаций! Полина ищет следы
Павла. Находит. Снова теряет. Какая-то медсестра по имени
Даша, увидев Пашу на снимке, сказала: "Я такого лечила".
Кто-то видел Павла раненым, но сказал, что тот Павел не из
Барнаула, а из Иркутской области. Полина вскрикнула:

     - Эльвира! Ты понимаешь, это он, мой сын! Ведь раньше,
до Барнаула, мы жили в Иркутской области. Все сходится!

     Проходим рынок. Площадь. Весь город в боевиках. То ли
слет какой-то, то ли рядом чей-то штаб. Обшариваем школу.

     Здесь я была в девяносто пятом году. Здесь чеченские дети
писали первые сочинения о войне. Они писали моим ученикам в
Сибирь. С большим удивлением обнаружили, что существует кто-то
на свете, кому небезразлична их судьба. Горе, переживаемое в
одиночестве, обладает способностью удваиваться. Они очень
быстро взяли в руки ручки и написали на отдельных листочках
свои первые слова о войне. Они еще не знали, что испытания
впереди, что война возобновится дважды с новой силой. А тогда,
в сентябре 1995 года, казалось, забрезжила маленькая надежда,
и детская рука выводила слова: "Не дай Бог ни одному народу
испытать то, что выпало на нашу долю".

     Школа 46, слава Богу, цела. Встреча с боевиком Али,
оказалось, назначена в школе номер 30 - рядом. Пришли в
тридцатую. На первом этаже, похоже, сходка фундаменталистов.
Очень молодые люди. Внутренняя сосредоточенность. Они - как
натянутая струна. Кажется, женщины на сбор не допускаются. Я
вошла и упорно спрашиваю боевика Али. На меня смотрят как на
заблудшую овцу. Терпят. Наконец выясняется, что Али болен.
Гриша из Абакана настроен решительно. Просит адрес Али, хочет
попасть домой к боевику. Я отговариваю Гришу.

     - Да нет, мне быстрее надо. Быстрее! Вдруг его найду!
Сегодня пятнадцатое, а двадцатого у моего сына день рождения!

     Мы с Полиной Захаровой выходим на двух чеченских
посредников. Молодые ребята. Внимательно всматриваются в
фотографии, которые передают им матери. На ксерокопированных
снимках все солдаты одинаковы.

     - Ну и что я узнаю по этой копии? Кто его узнает? В каком
селе?

     - Но вот у меня фотография. Она единственная. Больше
ничего нет.

     Мать протягивает оригинал и задерживает в своих руках.
Это все, что у нее осталось от сына.

     - Я же верну тебе. Сама подумай, зачем она мне? -
спрашивает Аслан и тут же бросает взгляд на меня. Взгляд
быстрый и точный: - А вы кто?

     Я что-то плету про племянника Павлушу, но Аслан уже все
знает про меня и дивится моему недоверию. Смысл восточных
бесед мною уже мало-мало освоен. Вот и сейчас мы с Асланом
"поговорили". Жалею, что не сказала правду.

     Многие явления на чеченской войне принято объяснять
стокгольмским синдромом. Это когда жертва принимает методы и
мотивы преступника. Возможно, этот синдром и имел место.

     Но история пребывания родителей российских солдат в Чечне
говорит о другом феномене, вскрывающем глубинные сущностные
силы материнства и отцовства.

     Смена доминанты - так бы я определила то явление, с
которым столкнулась.

     Устремленная только к одному - найти своего сыночка, -
мать попадает в чужой мир, в мир другого языка, другой
культуры, других обычаев. Говоря языком пропаганды, она
попадает во вражеский стан. Движимая только своей любовью и
страстью, она тем не менее должна разделить горе другого
народа, которое оказывается таким же, как ее собственное.
Другого пути войти со своей бедой для нее нет. Человек другой
нации включается в твои поиски часто по случайным
обстоятельствам, и ты начинаешь видеть и понимать то, во что
вникать совершенно не собирался. Ты обязан понять логику
другого, его печали, иначе ты ничего не узнаешь о последнем
пути своего сына. Зрение обретает объем.

     - Как ты думаешь, Эльвира, легко ли мне, русской матери,
идти по Бамуту, от которого не осталось ни одного дома? Вот
сидит чеченка у разбитого корыта, а я к ней с карточкой своего
сыночка: не видала ли ты, мать, моего ребенка? Не был ли
здесь? А может, и был... Чеченка потеряла свой дом, весь скот.
Потеряла сына. А я к ней со своей бедой... Как спрашивать мне
ее, скажи?

     Это ведущий трагический мотив российских матерей.

     Все матери и отцы, живущие по году, два и более в Чечне,
настоящие этнопсихологи. Они расскажут вам все о чеченском
народе.

     Например, почему чеченец привстает, когда машина въезжает
на мост? Одни считают, что так облегчается дорога в рай.
Другие полагают, что едущие облегчают участь моста...

     Как надо вести себя, если едешь в автобусе, а у тебя нет
денег? Виктор Мителев из Абакана:

     - Ты, когда будешь выходить, обязательно скажи водителю,
что у тебя нет денег. Он даже улыбнется в ответ. Но они не
любят, когда выходишь, не объяснившись. Получается - как
оскорбление ему наносишь. Обязательно скажи, не бойся.

     Они расскажут, что чеченская мать точно так же ждет
своего ребенка, как и русская. Хорошо бы начать обмен с
чеченцев. Отдайте их детей! (Это требование Вали Крутояровой.)

     Они расскажут о гостеприимстве горцев. Виктор Мителев:

     - Мне не позволили лечь на пол. А кровать была одна.
Тогда хозяин положил по подушке в каждый конец кровати и
предложил мне самому выбрать место. Не знаю, обидел я его или
нет. Может, это оттого, что у нас веры разные?

     Они расскажут, как жили неделями в чеченских семьях,
разделяя с хозяевами все тяготы их жизни.

     Люда:

     -...Познакомилась с русской учительницей. Она меня вывела
на чеченцев. До этого пять раз в Ростов ездила. Спасибо
Щербакову (заведующий ростовской патологоанатомической
лабораторией. - Э. Г.), дай Бог ему здоровья. Пять часов на
меня потратили. А потом начались хождения по Чечне. По рынкам
ходила. Знакомилась с ингушами, чеченцами. Потом попала к
боевикам. Однажды ночью спускалась с гор в сопровождении трех
боевиков. Знаешь, когда я испугалась? Когда утром увидела, на
какую гору взобралась. Дух захватило. Двенадцать дней пробыла
в чеченском доме. Картошку с ними сажала. До сих пор спина
болит. Там река Аргун протекает. Красивые места. Ходила к
родственникам хозяев-чеченцев. Угощали чем могли. Помню, как
в грозу спускалась с гор. Сплошная темень, кругом обрывы, а
у меня в руках палка... Мне помогали все, кто попадался. У
меня так много теперь знакомых в Чечне!

     Полина Захарова:

     - Сына надо было искать в горах. А как попасть? Чеченка
мне повязала платок по-своему, и боевики провели в горы.
Выдавали меня за ее сестру. А она и была мне как сестра.

     С гордостью рассказывают, как чеченцы убирают свой город.

     Валя Крутоярова:

     - Подумай, Эльвира, кругом развалины, а они мусор соберут
и все метут, метут... С раннего утра. И все бесплатно.

     Мария Кубата:

     - Если проезжаем кладбище, автобус останавливается. Все
молятся. Это для них свято.

     Они знают, что для чеченца гость только три дня гость,
а дальше - родственник.

     Горе не ожесточило матерей и отцов. Душевное зрение на
чужую боль стало острее.

     Люда Струкова:

     - В Пятнадцатом городке сидит мужчина. Разговаривать-то
не дают. Но он шепнул свой телефон: 33-26-3... Деревня
Бутереновка, что ли. Трудно было разобрать. Но Воронежская
область - это точно. Жену Надей зовут. Ты позвони. Скажи, что
он здесь. Родные про него ничего не знают. А мы жену в городок
сводим!

     Я дозвонилась. Деревня оказалась Бутырлиновкой. Жена Надя
приехать не может, сидит с грудным ребенком. Ничего о муже не
знает. Андрей Владимирович Емельянов. Гражданский человек.
Ехал в Краснодар к отцу. Последние слова Нади не разобрать.
Плачет.

     Они ходят в Пятнадцатый городок, где содержатся пленные.
Подходят к казарме. Смотрят на детей. Приносят еду.

     - Не наши дети, но все равно родные, - это Гриша из
Абакана мне объясняет, зачем ходит.

     Сегодня видели очередного Филиппка, коими, как я поняла,
укреплена наша могучая армия. Шейка тоненькая. Взгляд
пугливый. Совсем ребенок. В ботинках на босу ногу. Хромает,
ногу подволакивает.

     Через день Филиппка - Сергея Худякова - освободит из
плена майор Измайлов. Он приведет его в дом к матерям.

     - Эту сцену не описать, - говорит майор. - Как они его
мыли, одевали, кормили, обласкивали! Сын - и все тут.

     Особый предмет родительской заботы - сироты. Если есть
возможность заодно со своим сыном прихватить из плена сироту
- прихватят непременно. Если отдадут...

     Шестого августа чеченцы отмечали годовщину начала
операции "Джохар". Шли фильмы о войне. Боевики стреляют. Мать:

     - Вот так же, наверное, в моего попали...

     Фильм смотрели молча, реплики бросали тихо.

     - Смотри-смотри, какие они здоровенные все, боевики-то,
а наши...

     - Господи! Детей-то за что? Что их матери пережили!
Смотри, ребенок мертвый... А у этих-то, деток, страх Божий в
глазах. Что деется, что деется...

     - Смотри, это ведь дома горят. Интересно, на каком
направлении? Будто Ведено... Я была там...

     - И кому это надо все было!

     - Надо было всем бастовать. Посадили бы в тюрьму - сейчас
бы вышли.

     - С чеченскими матерями пойдем на Москву. Ты, Эльвира,
передай им: пусть подметут уголок на Красной площади для нас.
Палатку поставим.

     - ...поставишь! Бульдозером снесут и тебя, и палатку, да
дубинкой по голове получишь в самый раз.

     - Девочки, я вот все думаю: почему генерала ни разу не
украдут, а все наших детей?

     Смотрят все программы. Идут новости.

     - А про нас и наших детей опять ничего...

     Это точно - ни-че-го!

     Через сутки спокойно выносишь и такое:

     - Да, да... Увезла в кулечке косточки сына...

     - Дай Бог ей, если это кости ее сына...

     - Могилу раскрыли, а там они без голов...

     - Мы с Олей Миловановой перебрали в Ростове столько
трупов. Все вагоны были наши...

     - Роза Халишкова с сердцем в Ростов попала. Давление
зашкаливало. А вот мое как на месте не стоит, будто болтается.
Это что?

     - ...Он еще жив был. А они написали, что скончался.
Ответственность списать надо было...

     Петра Олимпиева из Пскова я не застала во второй приезд.
Ищет труп сына. Семейное положение - типичное для тех, кто
потерял своих детей: Петра сократили на работе, жену - тоже.
Есть еще сын. Пошел во второй класс. Как хочешь, так и живи.
Петр увозит останки солдат в надежде найти свои. Останки сына.

     Однажды случилось и такое. Спасибо, один полковник
авиации помог. Дело было в Моздоке.

     - А ты поищи за ангаром трупы. Тут на днях хоронили,
может, что и осталось.

     Осталось. За ангаром Петр нашел останки двух солдат. Без
голов. Поехал в Ростов. Как вез останки? Говорит: просто.
Попросил в части простыню. Потом полиэтилен. Такой мешок
получился. В самолет не взяли. Пришлось в Ростов поездом
ехать. Так с косточками и ехал.

     Сына Олимпиева зовут Андрей. Олимпиев-старший уже два
года в Чечне.

     Ему один "пинжак" сказал: "Искать, кроме вас, никто не
будет". Петр это понял сразу. Ищет сам. Приедет в
сентябре-октябре снова. Чеченцы обещали: как соберут бахчевые,
постараются череп сына найти. А без черепа ничего путного не
выходит с выяснением, сын это или не сын.


     * * *

     А еще ходит среди родителей слух, будто из Сибири в Чечню
лес пришел. А в нем записка: "Нас много в Сибири. Мы валим
лес". И подпись: "Чеченцы".

     Родительское сердце подхватило этот слух: вот бы этих
чеченцев обменять...

     Гриша Григорьев:

     -...А если у вас чеченцев нет, то так и скажите. Тогда
надо другие меры. Послабления какие-нибудь чеченцам делать,
чтобы они гужом волокли наших детей, живых или мертвых.

     Приехал Любимов из "Взгляда". Его ждали. Готовили
праздничный обед. Включенные камеры и микрофоны изменили
материнские лица и речи. Начались заявления, так не похожие
на подлинные страдания.

     А рядом со мной медсестра Раиса Кузьминична Мусина из
Воронежской области. Плачет:

     - Дома увидят "Взгляд" и скажут: опять мама ничего не
сказала про Сашу.

     Саше 29 лет. Лейтенант медицинской службы. Поехал за
ранеными. Пропал. Генерал потом говорил матери: "Мы ведь не
знали, что каждые пятьсот метров у них засада".

     Раечка размышляет:

     - Что ты за генерал, если этого не знаешь и ничего
рассчитать не умеешь! Ведь сына послал. За что же ты генералом
стал?

     Сын рос болезненным. Он был поздним ребенком. Мать все
думала: а вдруг он один останется - да больной? Пусть уж лучше
врачом будет. Себя вылечит. Врачом стал. В Чечню послали.

     - Господи! Лучше бы он пастухом был!

     Она стелила мне постель. Мы легли позже всех. Ночью она
то и дело вставала. Не спится. И все плачет. У мужа больные
почки. Да и с работы ее, наверное, уволили. Кто будет ждать...

     А еще печалит ее собственное немногословие:

     - Жизнь прожила, а ни с людьми, ни с Богом говорить не
научилась. Что ни скажут, я все только "да", "нет"... Что так
узнаешь? Есть слух, что сын жив. Может, у Хоттаба работает в
больнице. А как узнать?..

     Так мы и просидели на топчане, пока родители беседовали
с Любимовым. Она плакала, а я утирала ей слезы. Один раз она
спросила как-то очень незлобиво: "Кто за все ответит?" После
долгой, мучительной паузы сказала: "Мы отвечаем за все".

     Более прекрасного человека я на свете не видывала.

     Дай Бог тебе силы, Раечка! Дай Бог!

     Дома брошены на мужей, если они есть. Или на соседей,
если в доме нет хозяина. Таких большинство.

     Мария Васильевна Кубата в Чечне год. Дом - на соседке.
Денег нет. Здесь, в Чечне, есть время подумать о многом, в том
числе и о том, почему не сумела "преодолеть барьеры, которых
нагородила воспитанием". Это ее слова.

     А было так. Маша увидела своего сына 18 июля 1996 года.
Сердце сжалось. Предчувствовала беду. Захотела увезти домой.

     - Мам, а как я ребятам в глаза буду смотреть? - это сын.

     И вправду! Что же другие-то подумают... Вот они, барьеры
наши.

     Вертолет в тот день в Моздок не полетел.

     - Мама, не уезжай. Побудь со мной еще одну ночь.

     Это последние слова сына. Все!

     Его называют здесь кузнечиком. Так похож он на одного из
героев фильма Леонида Быкова. Судьба та же.

     По вечерам из головы красавицы Маши вырываются волоски
- один, другой, третий. Матери гадают на детей. Берешь
роскошный Машин волос, продеваешь через кольцо и застываешь
в ожидании над фотографией сына. Если кольцо стоит неподвижно,
сын мертвый. Если движется - живой.

     Иногда что-то сбивается в гадании, и тогда охранник
матерей боевик Аюб дает свою фотографию:

     - Проверь на мне, я ведь еще живой!

     Говорят, что охранники матерей - из отряда Салмана
Радуева. Деньги им присылает Адам Имадаев, живущий во
Владивостоке. Это он, Адам, в канун Нового 1997 года перевез
замерзших и голодных матерей и отцов из Ханкалы. В общежитии,
где жили родители, уже были отключены свет, вода и тепло.
Генералам матери всегда мешали.

     Это им, генералам, принадлежат перлы: "Пленные -
отработанный материал", "Меня не испугаете, я всю Чечню
прошел", "Новых нарожаете", "Вы же матери убийц"...

     Это - матерям об их детях.

     Каждый перл имеет авторство. Родители помнят время и
место произнесения каждым генералом его афоризма. Называть
фамилии не хочу. Противно.

     30 декабря 1996 года чеченец Адам нанял за свои деньги
несколько грузовиков и перевез родителей российских солдат со
всем их скарбом. Он отдал им свою родовую усадьбу. Она была
разграблена. Но к приезду солдатских родителей быт отладили.
Два дома со всеми удобствами, мыслимыми в Чечне. Не берет ни
копейки. За свет, газ платит сам. Отдал и мешки с мукой.
"Живите, сколько хотите. Будет мир - приезжайте, когда хотите.
Как домой". Валя Крутоярова убеждала меня, что дом сдан на
десять лет.

     Матери кормят охранников, как своих.

     Женщины располагаются в двух домах. Кровати двухъярусные,
как в казарме. Между домами перекрытие. Под навесом - топчаны.
Это прибежище мужчин. За порядок отвечают сами.

     Я вышла ночью из спальни. У входа бодрствовал с автоматом
боевик. Другие вповалку лежали в соседней комнате. Спят чутко,
как на войне. Стоило мне взяться за ручку двери - проснулись
все.

     Овчарка Найда, любимица всех, на русских не лает. Такой
у нее условный рефлекс. Меня, новенькую, обнюхала и ушла,
завиляв хвостом.

     Военных облаивает всех, независимо от национальности.
Майора Измайлова укусила за ногу.

     На ночь массивные железные ворота закрываются наглухо.
Поначалу охранники держали наготове автоматы. Сейчас охрана
слабее. Иногда перед самым сном, когда во двор спускается
темень, женщины спрашивают друг друга с тревогой: "Все
охранники на месте?"

     На сердце у них спокойно, когда Аюб, отложив автомат,
играет в нарды. Сегодня, седьмого августа 1997 года, он играет
с зятем Анны Ивановны Соловьевой. Ей семьдесят лет. Она
лесовод. Ищет любимого внука Алешеньку. Прекрасная речь и
точное мышление. Ей на смену приехал отец внука.

     ...Обнаруживаю аппарат для измерения давления. Начинаю
измерять всем. У всех высокое. Запредельное. Все больны.

     - Аюбу, Аюбу смерьте... Что-то он вчера прислонился к
косяку и взялся за сердце, - это Анна Ивановна.

     Аппарат зашкаливает. Но Аюб остается нас охранять.

     Матери знают, что квартира Аюба разгромлена, что жена с
двумя малыми детками ютилась семь дней в подвале. Аюб не мог
прорваться к подвалу. Он и по сей день дрожит от мысли, что
дети могли погибнуть.

     На днях отмечали день рождения Люды Стуковой.

     - Это правда, что ты танцевал? - спрашиваю я.

     - Да. Танцевал. Жестоко.

     Это означает, что Аюбу было хорошо.

     Когда смотрю, как Аюб охраняет родителей, как матери
кормят охранников, что-то в моем мозгу сдвигается, и я напрочь
теряю ориентацию. Где правда? В чем она?

     В чем смысл происшедшей бойни и всего того, что случилось
со всеми нами, а главное - с нашими детьми?

     Какова логика движения сейчас, сию минуту, когда мы все
- единое целое: Аюб, матери, отцы, два родовых дома со всеми
душами, живущими в них, собака Найда со щенятами, лунная ночь
и чьи-то тихие шаги по ту сторону железного забора?

     Где мы? Кто мы?

     Недавно в доме на Вольной появился наш представитель. Он
зачитал бумагу, из которой следует, что российская сторона не
несет ответственности за безопасность российских матерей и
отцов.

     На этой бумаге стояла и подпись Махашева.

     Сейчас мы ведем себя так, словно там, в Чечне, не
осталось русских. Ни живых, ни мертвых. Словно там остались
только враги.

     А что, если однажды Аюб со товарищи покинет дом на
Вольной, 121? А что, если..?

     Письмо Григория Яковлевича Григорьева на родину, в
Абакан*

     "Привет из Грозного. Здравствуйте, мои родные Тамара,
Любашка, Андрей и Валюшка. Во первых строках своего письма
хочу сообщить, что сам жив и здоров, чего и вам желаю.

     По делу ничего хорошего, вестей нету. Ездили по боевикам,
по заимкам, как говорится, по сплетням, но результатов ноль,
и не у нас одних. Здесь около сорока человек. Уезжают и
приезжают. Есть которые после войны по ошибке с Минвод садятся
не в ту электричку, солдаты и гражданские, и попадают в Чечню,
в 15-й городок, в тюрьму, и их тоже не отдают, потому что в
России тоже ловят на рынках, ж. д. и автовокзалах.

     В Грозном есть еще русские. У одной украли мужа. Есть у
них сын Дима, живут недалеко от нас на улице Багратиона.
Украли 15 сентября 1996 года. Муж Анатолий. Его ищут. Жена
Галя.

     Прошли мы все: русскоязычное представительство,
российское представительство, ОБСЕ международное, НСБ
(национальную службу безопасности). Везде в списках есть как
СОЧ, т. е. самовольно оставил часть. Многие говорят, что они
живы - тут есть еще и кровная месть, и банды, которые еще не
подчиняются властям. В общем, пока в Москве депутаты не выйдут
с отпуска и не решат об обмене, обмен не пойдет.

     Тут в нашем представительстве сломался телефон
спутниковый. Мы звонили в Абакан в Белый дом Хайловой Над.
Вас. Брали телефон горячей линии, компьютера в Москве от них.
Их проверили, они не работают. Ну в общем это нисколько не
меняет положение вещей. Если бы Надежда Васильевна через
Алексея Ивановича Лебедя позвонила в Москву Александру
Ивановичу Лебедю, а тот Масхадову, может, дело с нуля
сдвинулось бы.

     Я вышел в НСБ на Мацалгова Идриса и писал заявление с
просьбой о встрече с Масхадовым, но он передаст (если
передаст) заявление Махашеву, а там на его усмотрение.
Заявлений около 10 писали, ездили на таксовщиках за 320 тысяч
и до 450 тысяч.

     О природе. Если поеду в спокойной обстановке, то привезу
в бутылке ореховые деревца 1- и 2-летки. Набрал косточек вишни
с длинным стеблем, сливы джердели. Ягодки тутовника - как
малина. Едят их - безвкусные, в пироги - сахар добавляют.

     Передайте привет Марте. У них дома возьму маленький, как
газовый фитилек, росток винограда. У них за огородом ловили
и гладили ежика.

     Приняли хорошо, прожили три дня, пока не нашли, где живет
основная масса таких, как мы. Мы тут ближе к властям. Где что
- мы знаем, где другие говорят. Наше представительство живет
на Северном аэродроме. Я был там несколько раз. В общем, за
двойной охраной. На первых воротах два здания, напротив
чеченские солдаты. Ребята молодые, а дальше за бетонными
плитами еще здание и вагончики. Приемные дни вторник, четверг,
хоть они и бывают в другие дни, но сказать им нечего,
поскольку они не ищут. Ты ищи сам, а им готовое подавай на
тарелочке. И если даже найдешь, то вытащить они не смогут, а
вытащенного вывезут в Москву и передадут властям на
сортировку, что да как, пыр-пыр. Кошки здесь доходные, собаки
такие же, как будто глистатые.

     Да, думаю, что Лида Казак могла бы крепко нам помочь,
потому что, как среди хакасов, о чем речь, ни бельмеса не
знаем. Остается гадать, где ребятки пасут овец, то ли в школе
международного террориста Хаттаба или в высокогорье у чеченцев
другой веры. Вахабисты - вот у тех строго борода и у женщин
лицо закрыто и у девушек одни глаза и увидишь. Очень строгая
вера...

     Комары тут мелкие, но никому не дают покоя, легкие, их
плохо заметишь и услышишь. В доме окна открытые, и они
достают.

     Тут был Володя Заверткин с Кемерово. Будто сын при уходе
из части потерялся. Ну отец съездил в Буденновск, узнал, что
часть ушла в Читу, а сегодня пришла телеграмма, что завтра,
13 июля, сын будет дома. Оказывается, что он и не терялся.

     Как дела у Любашки, как свиньи, что кобыла, что цыплята
и вообще посадили мне самосад? Что в деревне, кто женился, а
кто и что, ну в общем. Дали ли тебе зарплату, т. е. шмотки,
сахар и прочее? Попробуйте написать мне до востребования. В
первом - о домашности, потом можно и цветные ксерокопии
прислать. Узнай у Хайловой код ближнего зарубежья, чтобы я мог
позвонить домой. Виктор звонил из Русского представительства,
телефон сломался, а городской телефон обошелся в 36 тысяч и
путем не поговорили.

     У нас женщины, как солдаты, спят - в 2 этажа. Варили сами
себе суп, покупаем все, от хлеба, помидоров, мяса. Газ, вода
и ванна свободно. Телевизор "Фунай" - видеодвойка, но кассеты
не крутит, или мы не умеем, или сломан. В городе не проходит
дня, чтобы не стреляли днем и ночью.

     ...Толе Полеву скажи: пора бы теплицу кончить. Пусть
шланг ввернет. До свидания. Жду от вас письма. Письмо будет
быстрей, с моей стороны что хочу, то и пишу бесконтрольно.
Если поедут представители из Хакасии, то лучше через Москву.
Сядут здесь на Северном, и не украдут. А если с Минвод
автобусом или поездом "Дагестан", то гарантий мало. Снимут -
и будут в 15 городке. Там такие, кто с поездов снят, более 20
человек. Масхадов издал указ, что за незаконное удержание
военнопленных грозит срок 5 лет, а чеченцы выкупают их друг
у друга для обмена на тюремщиков, на что наши власти не идут.
И Масхадов тоже говорит, что криминала и так хватает. Тут бы
надо живых на живых, а всех на всех не выходит, потому что
наши в Моздоке чеченцев пленных расстреляли и если была бы
льгота там какая-то официальная, от налога освободить на
какой-то срок или мало ли что, они бы гужом волокли ребят на
официальный обмен, а так легче убить, чем 5 лет сидеть. А если
на трупы, то они отдадут трупы. Ну, ладно страхи нагонять.

     Может, Алексей Иванович Лебедь что-нибудь придумает, а
нам взад-вперед скакать не резон. Люди тут живут давно,
безвыездно. На дорогу мы впалили больше, а тут мы ожирением
сердца не застрадаем, и так глядим, что подешевле.

     До свидания.

     У чеченской стороны есть все списки военнопленных. А эти
наши поездки - это просто легкая добыча денег, так что нужен
только обмен, а так никто ничего не скажет. У них каждый
полевой командир писал, кто, где, сколько и куда передано.
Сегодня обстреляли Скобцова. Ясновидящая чеченка сказала, что
мой в горах, а Викторов в тюрьме. Сегодня среда, иду в 30
школу. Там, может, что скажут".

     Орехово

     Отчетливо помню лица стариков чеченцев в военной
комендатуре Ачхой-Мартана, когда просилась в Бамут. Было это
год назад. Ну не может комендант меня туда пропустить. А вот
мне втемяшилось: Бамут, Бамут...

     - Орехово, Гехи ничуть не хуже Бамута будут, - печалились
за меня старики.

     "Ничуть не хуже" означает, что они так же уничтожены, как
Бамут.

     Наконец вот оно, Орехово - совсем рукой подать до моего
любимого Ачхой-Мартана. В село мы приехали вместе с Лечей
Идиговым, представителем Чечни в Ингушетии. Здесь был дом
Лечи. И дом его отца здесь был. Сейчас - пепелище. Некогда
людное и богатое село превратилось в прах. Буйные заросли не
могут прикрыть развалины - там и сям корячатся остатки того,
что было чьим-то домом. Иногда увидишь часть какой-то утвари,
но сила разрушения такова, что представить себе село жилым
невозможно. Нет сил. Такое ощущение, что все здесь вымерло не
одно десятилетие назад. Неужели так легко стереть человека с
земли? Неужели?

     Так чудно вдруг увидеть в этих каменных джунглях
человека, копошащегося в земле. Что вообще здесь может делать
человек? Но, оказывается, если он на пепелище своего дома,
душа его прекращает метания, хотя горе нескончаемо. В каких
глубинах веков создалась и закрепилась генетически эта
нерасторжимая связь человека с местом его обитания, местом его
рождения? Что значит для всей последующей жизни человека образ
разрушенного, истерзанного дома, в котором жили деды и
прадеды?

     Я так и не спросила у Лечи, привозил ли он на пепелище
своих детей-подростков.

     Три года назад в знаменитой школе Амонашвили в Тбилиси
я наблюдала за одним мальчиком. Он учился в классе Нателлы
Амонашвили - жены Шалвы, прекрасной учительницы.

     Дети мне объясняли смысл одного странного рисунка своего
товарища. Рисунок назывался "Оквадраченное сердце". Сердце
теряет форму и постепенно превращается в квадрат. Рисунок
гениальным образом схватил момент перехода формы сердца в
другую форму: части сердца с кровью падают вниз. У раскрытого
люка в преисподнюю сидит черт и подбирает летящие части.
Вверху ангелы слабо машут крыльями, не в силах ничего
изменить. Автор рисунка Кекелейшвили объяснял, что компас
жизни сломался. Части сердца работают вхолостую, и тогда они
становятся добычей дьявола.

     Среди тех, кто объяснял мне рисунок, был мальчик по имени
Андрей. Он, казалось, лучше многих понимал смысл
происходящего, но никак не мог справиться с речью. Она
рвалась. Он болезненно ощущал, что чувство и мысль не
облекаются в слово. Пытался помочь себе жестами, но жест не
совпадал со словом. Речь рвалась и спорадически возникала
снова. Ребенок страдал от невозможности воплотиться в слове.
Это было так странно и страшно наблюдать. "Он видел, как
умирала его бабушка от пули со смещенным центром тяжести. Он
видел разрывное действие пули... И еще - на его глазах горел
дом" - так объясняла мне речевое расстройство Андрея его
учительница. Но только ли речевое?

     За семь лет блужданий по горячим точкам я встречала много
людей, психическое потрясение которых было связано с потерей
дома.

     В строящемся доме нас встречают отец, мать и сестра Лечи.
Сацита - так зовут его сестру. В семье рождались девочки, а
нужен был мальчик. И тогда отец воскликнул: "Сацита!"
По-чеченски: хватит! Так и назвали девочку.

     Мать своих детей, Сацита с ужасом вспоминает войну:
"Аллаху угодно было нас спасти. Каждую ночь ждала, что
ворвутся солдаты. Соседей уже всех обошли. Почему они мимо
нашего дома прошли? Почему? Знаешь, был момент, который для
меня хуже смерти. Надо было бежать. С детьми. А корова
собралась телиться. Живое ведь - не оставишь. Идут удары с
самолета. Дети плачут. Скот ревет. А я стою и чувствую, что
душа покидает меня. Она уже поднялась к горлу, вот-вот выйдет,
и мне станет легче. Наступит конец. А душа не выходит.
Застряла. Вот так я и стояла. Теперь знаю, что такое "не живой
и не мертвый". Это я была в тот момент".

     ...Отсыпаю таблетки матери Лечи. Ем пельмени и
отправляюсь смотреть окрестности. Метрах в десяти от дома Лечи
стоит из досок сколоченный сарайчик. Плохонький-преплохонький.
Рядом костер. На костре - огромных размеров походная кастрюля.
Она заполнена водой, а на дне - три-четыре картофелины, мелко
порезанные.

     В зарослях мелькает какая-то странная фигура. "Не ходите,
- говорит Леча. - Это Витек. Он не любит женщин. У него
какая-то история приключилась в России с женой. Живет здесь
уже много лет".

     Я дерзаю подойти к сарайчику. Витек - в синей рубахе,
истрепанных штанах и немыслимо протертых сапогах. Руки у
Витька золотые. Отменный мастер, может делать все. Отшельник.
Или еще - "раб" Лечи. Самое большое богатство Витька -
стеклянная пол-литровая банка с полиэтиленовой крышкой. В ней
папиросы. Витек открывает банку, закуривает. Нарушаю запрет
Лечи и предлагаю Витьку уехать с нами. Нет, в Россию он не
поедет. До сих пор помнит, как, проснувшись однажды утром,
увидел танки вокруг села. Их дула были направлены прямо на
дома. Хава, жена Лечи, упала в обморок. Витек вышел из дома.
Он увидел русские родные лица и ужаснулся возможной участи.
Орехово разгромили напрочь. Витек уходил последним. Невыносимо
жалко было коров. Потом след Витька потерялся.

     Прошло года полтора. Однажды знакомый сказал Лече, что
какой-то русский ищет его. "Что же ты его не привез?" -
спросил Леча. "А он был с коровой и телком", - сказал
знакомый. Леча понял, что это Витек. Телок превратился в
прекрасную корову. Мы пили ее молоко, пока жили у Лечи. Витек
молчалив. С трудом Леча узнал, что он вывел нескольких коров
из горящего села, долго шел труднодоступными горными тропами,
чтобы спасти живое. Спас одну корову. Ту самую, что привел к
хозяину.

     К Витьку привыкли все. "Это член семьи", - говорит Хава
и ничуть не удивляется, что Витек живет в развалинах. Он же
рядом с тем, что было домом.

     Когда смотришь через железный каркас веранды вверх, в
небо, кажется, что ты - внутри гигантской клетки, из которой
никакого выхода нет. Витек, похоже, на небо не смотрит вовсе.
Наше появление ничего не изменило в течении его жизни.

     Он ушел в середине разговора в свой сарай. Потом вышел.
Направился в огород за травой. Набросал траву в кастрюлю и
снова скрылся в своем прибежище. Заныла и застонала душа моя.
Отчего - не знаю. Скоро зима. Как будет согреваться Витек? Как
долго проживет здесь? Вне своего дома. Вне семьи. Вне Родины.
Вне России.

     Давыденко

     Наконец я побывала в Давыденко. Об этом селе много раз
говорили жители Самашек. Сюда их отгоняли перед штурмом. Они
не хотели идти, потому что трудно уйти из дома, когда
начинается беда. Дом кажется местом спасения. Это еще одна
иллюзия всех, кто погиб в своем доме.

     Моя подруга Серижа Умарова - мать замечательных
учительниц русского языка и литературы - рассказывала, как они
из Давыденко следили за разгромом своего села. Им казалось,
что на этот - третий - раз вся военная техника мира была
стянута к их селу, такой мощи были удары. "Все ходило
ходуном... Они оказались правы, федеральные солдатики, -
говорит Серижа, - когда выгоняли нас из села. Даже в
Слепцовске было слышно, как бомбили Самашки".

     А еще она вспоминает слова отца: "Христиане, православные
- это люди, которых надо любить". Вспоминает, как маленькая
дочь Седа остолбенела, увидев красный шар. После бомбежки
самолеты выпускали красные шары. Ребенок подумал, что это
бомба.

     Они бомбили, не думая, что здесь малик ду. "Малик ду"
переводится с чеченского как ангел есть. Ангелом называют
ребенка до совершеннолетия. Серижа добавляет: "Эльвира, это
не имеет значения, чеченский ребенок или русский". Просто
малик ду. Просто ангел есть!

     "Остохприла! Боже мой!" - все приговаривает Серижа, не
в силах определить, чем обернется в ее детях то, что она
назвала адским бешенством: третий штурм Самашек.

     Случай, который привел меня в Давыденко, особый: мы с
майором Измайловым должны увидеть двух пограничников, которые
не возвращаются домой. Оба приняли мусульманство. Один
работает в Грозном. Другой учится в медресе. Как лучший ученик
он скоро будет отправлен продолжать образование в Саудовскую
Аравию.

     Нам быстро указали дом, в котором живет один из
пограничников. Вышел хозяин. Чеченец, рабочий человек. Шофер.
"Нет, здесь русского никто не неволит. Если хочет, пусть
уезжает. Но он не едет. К нему мать несколько раз приезжала.
Да вот она и сейчас здесь".

     Вышла моложавая красивая женщина. На все вопросы
отвечала: "Не поедет!", "Не хочет", "В нашей деревне пьют, а
здесь - нет", "А чем мусульманство не религия?", "Главное -
живой".

     Что-то мешало мне принять ее слова. Странно обязательные.
"Галя, пойдем за дом по женским делам", - сказала я при
мужчинах, и мы отправились за угол. Лихорадочно размышляю над
вопросом, которым хочу сбить Галину интонацию.

     Мне не понадобились ни мои размышления, ни вопросы,
которых я так и не придумала. Галя заплакала. Навзрыд. Она
уверена, что сын хочет домой, но боится. Сколько бы я ни
говорила, что майор Измайлов сам увезет ее сына и что он это
сделает только тогда, когда ему будут даны полные гарантии
безопасности, Галя знала, что не сможет победить страх сына:
"Они убьют его или при передаче, или потом... У них есть много
способов убить или посадить... Сын это знает... Он молчит, но
я чувствую... Эльвира, ты бы осталась. Поговорила с ним. Часов
в пять он приедет с работы из Грозного". Я не осталась. Не
могла. И никогда не узнаю тайну двух русских пограничников,
принявших ислам. С этого дня начнется мое горькое знание одной
страшной истины, о существовании которой я даже не
подозревала. То, с чем я столкнулась, принадлежало другой
эпохе. Так мне казалось. Но та, другая, эпоха по-прежнему
живет и перемалывает судьбы людей так, словно в нашей жизни
ничего не переменилось. Не представляла, каким тотальным может
быть страх единичного человека перед системой и властью.

     Синдром избегания властей - так бы я определила болезнь
беглецов. А если шире - синдром бегства.


     Беглецы

     Майор Вячеслав Яковлевич Измайлов освободил из плена
Сергея Худякова, которому 14 марта 1997 года исполнилось
восемнадцать лет. Мы по наивности решили, что больной
военнопленный может ехать домой. Власти рассуждали иначе. Надо
пройти казармы сборного пункта, где тебе дадут рваную форму.
Потом госпиталь, если в нем есть нужда, и опять казарму - в
ожидании дальнейшей судьбы. Есть случаи, когда срок службы у
солдата уже закончился, а он все еще содержится в казармах -
бумаги на него не пришли. Сама видела таких солдатиков.

     Бог судил нам с Сережей целых двое суток, когда мы жили
в ожидании отъезда домой. В самый первый день пребывания в
Москве мы пошли на Красную площадь. "Ты иди к мавзолею, а я
куплю мороженое", - это я. Но он шел так, чтобы все время
видеть меня. До мавзолея не дошел.

     - Если в экскурсионной машине не хватит мест, ты поезжай
один, а я тебя здесь подожду.

     - Нет, - сказал Сережа, - я один не поеду.

     Он волочил больную ногу в огромной тяжелой бахиле - эти
бахилы ему дали боевики. Взгляд был безучастен. Невзирая на
все просьбы экскурсовода "посмотрите налево, посмотрите
направо", Сережа смотрел только прямо. На Поклонной горе он
впервые произнес: "Это бы сфотографировать..." Что-то похожее
на радость промелькнуло в лице и тотчас исчезло.

     Зоопарк не произвел на него большого впечатления. Увидев
гепардов, с тихой радостью сказал: "Кошки... кошки спят!" Не
впечатлила рысь. У них в тайге водится рысь крупнее и окрасом
лучше. Изумился, войдя в "Ночной мир", где собраны летучие
мыши, крысы и все те обитатели, которых в любой деревне
навалом. За что им такая почесть - сидеть за стеклом и быть
освещенными - так и не понял. "О чем ты говорил с чеченскими
охранниками?" - спросила я. "О чем с вами, о том и с ними. Обо
всем, что люди говорят". - "Как кормили?" - "Получше, чем в
части". И опять - молчание.

     Пожалуй, только жираф пронзил нас своей неземной красотой
и безразличием к нашему любопытству. Он несколько раз прошел
мимо нас, видя и ведая то, что соответствует его росту. Мы
покинули зоопарк, дивясь радости и виду многочисленной толпы.

     Только на второй день через краткие отдельные реплики я
поняла, как созрела у него и его друга Миши Бурылина идея -
бежать из части.

     Они пробыли в ней семь дней. В течение шести дней их
били. Жестоко. Каждый день. "Почему не сопротивлялись?" - "А
тогда поднимают в казарме ночью, и начинается "темная".

     Они уже знали, что после присяги будут бить сильнее. И
по лицу. Сейчас, до присяги, по лицу не били.

     Однажды соседу по казарме сделалось плохо.
Солдата-новобранца после избиения трясом трясло. Это случилось
ночью. На следующий день их вызвал командир и сказал, что он
был в Чечне, что контужен и что если кто будет ходить в
санчасть, то он будет лечить его сам...

     "Как сумел так быстро сговориться с Мишей? Ты ведь его
не знал до армии?" - "Просто. Там об этом думают все". О
бегстве.

     Жалеет своего друга Мишу. Тот остался в плену. У Миши
была записная книжка, в нее он заносил все: куда и какими
путями шли, у кого жили, с кем общались. Все мытарства,
связанные с побегом, в той книжке. Чеченцы сначала ее
отобрали, полистали, а потом отдали. "Вот бы вам эту книгу".
Он так и сказал - "книгу". Там все записано...

     Там записано, как они сутками спали на земле. Как бродили
в горах, как обходили блокпосты, как однажды остановили машину
и, заглянув внутрь и увидев милицейскую шинель, поняли, на
кого нарвались. Милиционер тоже сразу понял, что мальчики -
беглецы. Надел на них наручники, посадил в машину и провез
через два блокпоста. "Он бы мог за нас повышение получить или
какое вознаграждение, а он нас спас".

     Хватаюсь за эту мысль Сережи и начинаю выстраивать свою
"психотерапевтическую" линию: вот посмотри, Сережа, как тебе
повезло! Милиционер спас, шашлычники, у которых вы работали
двадцать дней, хоть и не заплатили вам, но не продали в
рабство. А какая была замечательная чеченская семья! Помнишь:
гроза, ливень. Вы стучитесь в первый попавшийся дом, и это
оказывается дом чеченца, у которого сын погиб в боях. Чеченец
предложил вымыться. Накормил, напоил, уложил спать, а наутро,
узнав ваш маршрут, дал адрес своей родни. Он сказал: "Если
будет плохо, возвращайтесь сюда".

     А потом они сразу согласились на предложение какого-то
чеченца ехать в Гудермес, чтобы попасть на железную дорогу.
На вокзале в Гудермесе водитель крепко повздорил со своими
земляками, которые служили на таможне. Вот они-то заковали
Сережу с Мишей в наручники. Теперь было ясно, что это плен.
"Сережа, а у тебя нет ощущения, что тот чеченец вас предал,
что он устроил показушную ссору?" - "Нет, - говорит Сергей,
- он хотел нас посадить на поезд... Нет, он со своими сильно
ругался. Нет, он не виноват". Я тут же хватаюсь за
ниточку-веревочку и веду "жизнеутверждающую линию", которую
заканчиваю неожиданным, молниеносным появлением Измайлова в
Пятнадцатом городке, где сидел Сережа. Ведь мог Измайлов
остановиться на другом солдатике. Посмотри, как все
складывается!

     Нить моя безжалостно рвется. "Я теперь никому не верю.
И себе тоже".

     Бегство как способ ухода от проблемы подкреплялось на
каждом шагу, где приходилось встречаться с системой.

     Ни разу, нигде, ни на каком этапе освобождения Сергея
Худякова из плена он не услышал: "Молодец парень! Будешь
теперь жить. Мы рады, что ты вернулся".

     Комиссия по розыску и обмену военнопленных располагается
в здании бывшего ЦК партии. Мы шли оформлять документы. Никто
из комиссии не захотел взглянуть на мальчика, которого майор
Измайлов с таким трудом вырвал из плена. Мы так и остались у
стен Старой площади. На Сережу пропуск не выписали, на меня
и подавно. Он сел по-крестьянски прочно на корточки и
рассказывал, что в их местах сейчас вовсю идет шишкование. Он
предпочитает залезть на дерево и сбивать шишки, а не причинять
дереву вред. А еще вспоминал, как учил собаку охотиться на
зайцев.

     - Я ее выпустил, а заяц как выскочит прямо на нее! И они
играть начали. Собака ничего не поняла и все играла-играла,
пока заяц не убежал...

     - А ты потом травил собаку?

     - Нет. Она же сама поняла, что заяц ее обманул. Очень
обидно ей было.

     Мы пришли на сборный пункт, чтобы приписать Сергея и
дождаться направления в госпиталь. Следователь был уже
наслышан, что судьба Сергея под контролем высоких имен. Но
жестким голосом произносил слова "побег", "уголовное дело"...
Я сделала глупую попытку влезть с общей логикой: почему
обсуждается побег, а не его причины? Оказывается, причина
недоказуема.

     Сережа сидел на краешке стула, закрыв лицо огромными
крестьянскими ладонями. И вдруг заплакал. Плакал беззвучно,
слезы лились сквозь пальцы. Он как-то уменьшился в размерах
и стал похожим на старичка, будто хотел навсегда исчезнуть из
этого мира - и не мог.

     Он подумал, что мы с Измайловым его предали.

     Потом точно так же он заплакал в госпитале, где белокурая
бестия врач крикливо потребовала сдать мочу прямо в приемном
покое. Когда за Сережей плотно закрылась дверь одного из
отделений, я вспомнила, как он рассказывал мне о чувстве
закрытого пространства в плену. Их закрывали в семь вечера и
открывали только утром. Через несколько дней возникло
ощущение, что он никогда не выберется из плена.

     Теперь всякий раз, когда за ним закрывалась дверь, а мы
с майором Измайловым оставались снаружи, он был уверен, что
плен продолжается.

     Когда вступают в силу наши законы, не учитывающие ни
психических состояний, вызванных пленом, ни чрезвычайных
обстоятельств, в каких оказывается конкретный человек с
конкретной судьбой, когда эти законы множатся на чиновничью
бесчеловечность, мы получаем только одно - бегство.

     Бегство из части, бегство из армии... Куда угодно - в
плен, в другую религию, в другую семью, в волчью нору, чтобы
только не было встреч с властью. Это как смерть. Да, надо
умереть и родиться в другой стране, в другой вере, в другом
пространстве. С другим именем, другим людским окружением. Надо
все это принять, как принимают жизнь, иначе ты потеряешь шанс
задержаться на этом свете.

     Я все боялась, что Сережа сбежит со сборного пункта, если
попадет туда после госпиталя. Кажется, он избежал сборного
пункта и многого другого, что следует отсюда. Избежал ценой
болезни. Весь месяц Сережа плакал днями. "Как увижу во сне
что-нибудь из того, что было, плачу".

     Я сказала неправду, что никто не радовался Сережиному
освобождению. Радовались! Служители метро, зоопарка не просто
пропускали нас бесплатно. Каждый раз они делали движение
навстречу нам, словно хотели обнять нас и задержать в своих
объятиях. В отделении подольского госпиталя все, начиная с
врача Анатолия Александровича и нянечек, любили Сережу и
делали все для возвращения его к жизни.

     Слава Богу, он скоро уедет домой, в маленькое село, где
всего триста двадцать жителей, где мама - воспитательница
детского сада, отец, который еще ни разу не давал сыну ружье
на охоте, где друзья-товарищи и где Сереже надо срочно
пересдать экзамен на водителя, а права на трактор у него уже
есть. Он впервые широко улыбнулся, когда сказал: "Мама уже
выслала шишки Нелли Константиновне". Нелли Логинова была
ангелом-хранителем Сережи в Москве.

     ...Не понадобится встреча с властями двум пограничникам.
Приняв другую веру и другое имя, они навсегда освободили себя
от изнуряющих доказательств, что ты - человек и имеешь право
на жизнь.

     * * *


     Еще тогда, когда машина шла из Давыденко в Назрань, я
знала, что не сумею рассказать о том, что видела. Я и сейчас
страдаю от той немоты, что не давала мне покоя все дни
пребывания в Чечне. Что же это было все-таки? Что?

     Разговор один на один сначала с одним пограничником,
потом с другим. Ведь были же эти разговоры. Были. Но каждый
раз, когда я пыталась выразить в слове все, что реально
происходило в двух чеченских домах, слово изменяло мне, и я
понимала: сказанное есть фальшь. Фальшь до мозга костей. С
этим ничего поделать было невозможно. А еще: всякий раз,
готовясь произнести слово, я начинала плакать. Было непонятно,
отчего слезы: от жалости к пограничникам, сменившим свое имя,
от жалости ли ко всем участникам давыденковской истории? А
может, были они, эти слезы, платой за невозможность не только
высказать, но и понять все, что стоит за судьбами двух молодых
пограничников, не захотевших вернуться на родину? В Россию.
Как только давыденковская история получала шанс
вербализоваться, она сразу становилась другой. Становилась
неправдой. Не только в психике нашей, но и в жизни есть целые
пласты, лежащие по другую сторону слова. В нем, этом
неназванном тигле, вершится чья-то судьба и самое потаенное,
самое главное для человека. Каким-то неведомым чувством ты
улавливаешь это невербальное пространство жизни и замолкаешь,
остановившись перед тайной того, что не имеет имени.

     Я впервые в своей жизни столкнулась с историей, которая
начиналась, формировалась и получила свое завершение в
молчании.

     Однажды, в ноябре 1995 года, хлесткое печатное слово об
этой истории чуть не привело ее участников к роковому концу.
Пограничников, слава Богу, не расстреляли. Их молодым жизням
пока ничто не угрожает. Но я боюсь. Боюсь, как бы и мое слово
не оказалось невольной провокацией. Я дала себе зарок на этот
раз промолчать, но мысль, что эта история еще может получить
другое продолжение, вынуждает меня рассказать обо всем, что
я видела поздним вечером 28 сентября в чеченском селе
Давыденко, что в двух шагах от моего любимого Ачхой-Мартана,
в котором живут мои прекрасные друзья чеченец Хасмагомет и
русская учительница Нина Макаренко, мой главный путеводитель
по чеченской истории.

     Итак, если все по порядку...

     Игорь (Идрис)

     Нас трое: Леча Идигов, майор Измайлов и я. Подъезжаем к
дому, в котором были в июле: тогда пограничник Саша Ковалев
находился на работе в Грозном. Другой - Игорь Лавер - на учебе
в медресе. Была мама Саши, измученная двойственной ситуацией:
на родине сын все еще считается дезертиром и военкомат
(видимо, за отсутствием другой работы) развивает бурную
деятельность по поимке того, кто уже сменил свое имя.
Рикошетом эта деятельность попадает в мать Саши, меньших
братьев, которых дразнят чеченцами.

     На этот раз Саши снова не оказалось дома, и мы махнули
на Садовую, 47, к Игорю Лаверу, который теперь Идрис. К нашей
миссии присоединился Султан, один из братьев полевого
командира, в доме которого живет Саша, то бишь Саид. Идриса
в доме не оказалось. Он был в огороде. Его названная мать
Язман, хотя и проявила горское гостеприимство, взволновалась
нашим приходом чрезвычайно. Она не сразу пошла в огород за
Идрисом. Она делала какие-то странные движения по двору,
словно хотела отсрочить нашу встречу. Потом, не выдержав,
прямо спросила у Лечи:

     - Эти русские не сделают плохо Идрису?

     Пришел Идрис.

     Майор Измайлов был настроен решительно: мы берем в Москву
двух пограничников. Они живут в его доме. Он гарантирует им
безопасность. Как только решится вопрос о прекращении
уголовного дела, которое заведено на пограничников, оба - Саша
и Игорь - могут распорядиться своей судьбой как захотят. Ну
а если не поедут, мы берем с собой заявления, в которых
заявители рассказывают, что они шли защищать своего товарища,
попали в перестрелку и были захвачены в плен.

     В молниеносных вояжах майора Измайлова, заканчивающихся
освобождением военнопленных, выработался свой ритм, свое
построение сценария.

     С первых секунд появления Идриса во дворе дома
отработанный сценарий начал давать сбой. Идрис не хотел ехать
в Москву и не хотел писать заявление.

     - Я не буду лгать, - сказал он. - Мы не шли за товарищем.
Мы просто ушли из части.

     Тут мы с Измайловым понесли наш совковый вздор, смысл
которого в том, что Родина совершила большую ложь, послав их
в Чечню, и потому та ложь, которую они изложат в заявлении,
уже как бы и не ложь, а нечто другое. Запутавшись в
определении масштабов лжи государственной и личной, мы
смолкли, как только поняли, что перетягивание каната с
официальной верхушкой Идриса не волнует вовсе.

     Нет, он не поедет в Россию. Он останется здесь. Он принял
ислам. Начал новую жизнь. Точка.

     Значит, нам надо уходить. Навсегда. Отчаянию нет предела.
Бросаюсь в омут с головой:

     - Давай пойдем поговорим... в курятник.

     Пока Язман ходила за Идрисом в огород, я облазила двор
и приметила пространство, захваченное курами. Эдакий курятник
под открытым небом. Справа открывался вид в поле. Там паслись
овцы. А дальше, совсем дальше были горы, которые своим
существованием говорили о другом, надмирном бытии, так не
похожем на все то, что происходило с нами.

     Идрис странно быстро согласился. И мы - пошли.

     Наш разговор длился более часа. Вот о нем-то я и не могу
ничего сказать. Нету слов. Все то, что я здесь сейчас наплету,
есть слабый и искаженный оттиск события, которое называется
встречей.

     Да, мы встретились. Я - на закате своей жизни неизвестно
зачем мотающаяся седьмой год по горячим точкам. Он - в начале
новой жизни.

     Я успела его рассмотреть. Он высок и строен. Огромные
серо-зеленые глаза. Густые ресницы. Пробивающаяся борода.
Мусульманская шапочка. Руки мастерового. И мощный интеллект
человека, много думавшего и думающего о жизни вообще и своей
в частности.

     Моя задача - обратить Игоря к прежней жизни - отпала
сразу, потому что передо мной стоял не Игорь, а Идрис. Все
попытки сквозь новый облик увидеть прежнего Игоря
заканчивались неудачей. Я полагала, что фокус будет двоиться.
Нет, передо мной стоял человек, пришедший к новой вере и
новому имени трудным путем. Однако трудности перехода от одной
жизни к другой мне уже не видны. Этот переход уже завершился.
Мы с майором Измайловым опоздали.

     Он не говорил ни о своей части, ни о побеге, ни о смерти,
которая ему угрожала. Он сумел изжить прежнее через другую
веру, которая открылась ему в плену. Было видно, что к
разговору он готов давно, потому что формулировал мысли
отчетливо, не повторяясь.

     Я все-таки задала ему вопрос: было ли принятие ислама
средством избежать смерти?

     Вопрос ему показался глупым. Он сказал, что чеченцы такую
ситуацию хорошо чувствуют.

     Начался ислам для Игоря с любопытства и острой духовной
драмы, завершившейся бегством из части. Стал присматриваться
к чеченцам, читать книжки. Потом Коран. Верит в возможность
существования других религий, но полагает, что универсальная,
охватывающая все другие религия - это ислам. Почитает Ису, то
есть Иисуса Христа, но считает, что именно Мухаммед был послан
Аллахом, чтобы объединить всех людей на земле.

     Говорит об исламе профессионально. Коран считает великой
книгой еще и потому, что в отличие от Библии и других
священных книг в Коране за века не изменилась ни одна буква.

     Почувствовав себя в зоне абсолютной безопасности, я
задала Идрису вопрос, который уже не раз задавала мусульманам:
а правда, что по Корану можно убивать неверного?

     Нет, говорит Идрис, Коран дает советы, как вести
переговоры с неверными.

     Я вспомнила свою беседу в Назрани с будущим имамом. Было
это за год до того. В забегаловке автовокзала мы оказались за
одним столом. И я - тут как тут со своим вопросом об убийстве
неверного.

     Ученик слепцовской духовной академии ответил мне:

     - Убивать нельзя не по Корану. Убивать нельзя вообще.

     Он был очень терпелив к заблудшей овце и в заключение
сказал: "Нас наказывает Аллах за грехи наши". Он говорил о
грехах своего народа. Покаянный мотив на дорогах войны
дорогого стоит, как сказали бы в старые времена.

     Идрис заговорил о грехах народа, к которому принадлежал.

     - Вы были когда-нибудь в Самашках? - спросил меня.

     - Да, была. Три раза. Там у меня много друзей, - пыталась
я сбить интонацию Идриса.

     - Вам не было стыдно, что вы русская?

     - Было... А как же иначе?

     Хотя многие мои знакомые предлагают мне отделять действия
народа, нации от государства, я и на этот раз сказала: да,
мне, русской, стыдно в Самашках за то, что я русская. А что
же мне испытывать еще, когда моя знакомая учительница русского
языка и литературы рассказывала, как ее двоих мальчиков и мужа
поставили лицом к стене сарая, приказав заломить руки за
голову. Скомандовали "пли"... А она стояла рядом. Погиб и тот,
кто скомандовал, и тот, кто не успел нажать курок:

     - Пришли наши братья. Опоздай они на секунду, не было бы
моих троих мужчин. Ни один из них ни разу в жизни не держал
оружия... Как увижу во сне, будто мои мальчики падают
подкошенные, целый день хожу как убитая...

     - Мы падающая нация, - сказал Идрис, впервые за время
разговора включив себя в одну со мной общность.

     "А не было ли принятие ислама своеобразным актом
покаяния?" - подумалось мне. Но ясность и точность мышления
Идриса не располагали к поиску версий. Он выбрал. Как человек
имел право. И это было видно.

     - Это правда, что тебя как лучшего ученика хотят
отправить в Саудовскую Аравию учиться?

     - Да, был такой вариант. Но учеба отняла бы пять-семь
лет, а что будет с этой землей? Ее нельзя оставлять надолго.

     Он рассказал, что есть идея создать джаамат - общину.
Обещали дать землю. Соберутся люди. Будут обрабатывать ее.
Молиться. Будут жить.

     Мимо нас через калитку, открывающую вид на поле, где
пасутся стада, несколько раз проходил мальчик-подросток. Звали
его Резван. Идрис несколько раз обращался к нему с какими-то
делами по хозяйству, и Резван тут же исчезал. Было видно, что
Идрис в доме хозяин.

     Мало-помалу я смирилась с выбором Идриса, и виной тому
не были слова. Виной тому было лицо и стать Идриса. Я впервые
видела, как дух пересоздает наш внешний облик. Нашу биологию.
Гармония слова и облика была ошеломляющей. Передо мной стоял
Мусульманин. Чтобы понять это, слова были не обязательны.

     Нет, он не будет писать никаких заявлений. Никаких просьб
к Отечеству у него уже нет. Ну, а если мы сами напишем за
Игоря Лавера слова, нужные, чтобы Родина прекратила считать
его изменником? Нет, это уже совсем дурно - подписывать чистый
лист.

     Мы вернулись из курятника во двор. Миссия моя
провалилась. Но откуда ощущение, что в моей жизни что-то
случилось? Что же?

     Майор Измайлов предлагает сфотографироваться. Идрис
наотрез отказывается. Язман просит:

     - Сынок, иди сюда, встань рядом...

     Сынок встает рядом.

     Заготовленные нами листы бумаги чисты. Ни заявления, ни
подписи.

     Неожиданно в дело вступает тяжелейшая артиллерия -
чеченцы. Султан Исмаилов и Леча Идигов. Казалось бы, поведение
Идриса должно было льстить им. Но им было не до тщеславия. На
собственной шкуре, опаленной войной, они знали, что такое
родина, вера, народ, семья.

     - Сынок, - говорил Леча, - ты пойми, я сам мусульманин.
Тебе было тяжело, и ты нашел дорогу к Аллаху. Но есть дорога
к твоему дому. К твоей матери. Братьям, которые меньше тебя
и им не безразлично, как складывается судьба их старшего
брата. Это ведь связано и с их будущим!..

     - Сынок, - говорил Султан, - под знаком веры надо
родиться. В вере воспитываются с пеленок. Ты волен в выборе,
но не уходи от шанса быть на Родине. В своей семье. Там, где
ты родился. Я вижу, у тебя здесь твой дом, но он и там, где
твои родные. Это проверено веками и не одним поколением...

     Они не перебивали друг друга. Слово одного подкреплялось
словом другого.

     Мы с Измайловым притаились, как мыши. Все действо
принадлежало им, немолодым чеченцам. Они, чьи дома порушены
напрочь российской армией, просили за Россию, за ее землю, за
ее матерей.

     Значит, вот как оно бывает на свете... У Лечи Идигова в
Орехове уничтожен дом. Тяжело заболели жена и младшая дочь.
А он - про родину, которую нельзя забыть, про Россию...

     Тьма наступила быстро, как это бывает в горах. Но
отчетливо были видны лица говорящих. Они сделали то, что нам
не удалось.

     Идрис взял белый лист бумаги и красивым почерком
по-арабски написал свое имя. Потом, поняв мое замешательство,
спросил:

     - А прежнее имя тоже надо написать?

     - Да, - сказала я и перевернула лист бумаги.

     Между этими двумя росписями - целая жизнь. Старое имя еще
хранит юношескую угловатость и неуверенность, в новом имени
- дыхание человека, обретшего покой.

     Потом Идрис стремительно выбежал. Созывал людей на намаз.

     Сюда, на Садовую, 47, пришел Саид.

     В прошлой жизни Александр. В прошлой жизни пограничник.

     Александр (Саид)

     Он напрочь отказался от всех объяснительных, но
согласился на разговор в курятнике. Результат тот же: не
поедет. Не вернется.

     Язман созывает на чай, но мы едем в дом Исмаиловых, где
живет Саша. Кто-то останавливает нашу машину. В темноте
различаю лицо Идриса.

     - Вернитесь на чай. Прошу вас, вернитесь.

     Неосторожно дотрагиваюсь до руки Идриса. Он отдергивает
руку и еще раз просит нас как хозяин дома на чай. Ах, почему
мы не вернулись? Почему? Что-то прежнее мелькнуло в лице
Идриса. Из той, другой жизни. Или мне это просто померещилось
во тьме...

     Саша знакомит нас с новой родней. Главное слово
принадлежит бывшему полевому командиру Сулейману Исмаилову.
Очень молодой человек. Легко возбудимый и решительный. Наше
позднее появление внесло разлад в дом. Саша удаляется с
Сулейманом в другую комнату.

     Разрешение на заявление получено, и мы с Сашей идем в
соседний дом, принадлежащий одному из братьев Исмаиловых.

     Как и всюду, отменная чистота, порядок.

     Погас свет. Саша приносит свечу, и с этого момента весь
рассказ, похожий на исповедь, шел через пламя свечи. Я держала
свечу в руке. Воск плавился и покрывал мою руку жаркой
коростой, но я ничего не чувствовала - ни ожога, ни боли. Боль
была там, внутри. С ней ничто не могло сравниться.

     Он действительно писал заявление и после каждого слова
останавливался, потому что знал: написанное есть лишь ярлык
события, но не его суть.

     Он отслужил ровно шестнадцать месяцев в погранвойсках.
Из них три - в Таджикистане. В знаменитом Московском
погранотряде. Ему нравилась служба в Таджикистане. Там были
отличные ребята. Уезжать не хотелось, но ему был положен
отпуск на пятнадцать дней, и друзья посоветовали им
воспользоваться.

     Отпуск не дали. Ни за Таджикистан, ни за службу в других
горячих точках.

     Уже с Железноводска начал постигать то, что называется
неуставными отношениями. Но было терпимо. Терпел. Терпел,
когда в Дагестане их сменяли не через два часа, а через
восемнадцать. Было и такое. Терпел бесконечные ночные подъемы
и высадки на сопки. На то она и служба. Служить нравилось. Но
уже тогда задумался: что за постоянные угрозы: "Пойдешь под
приказ!" За что?

     - Он спит, наш начальник, в бэтээре, а мы мокнем на
сопках. Это куда ни шло. Но кто дал ему право на нас орать и
издеваться? - называет фамилию обидчика.

     Мысль о побеге пришла первый раз, когда Дума приняла
решение продлить службу в горячих точках с полутора до двух
лет:

     - Вот, значит, мокну я и зябну на сопках и думаю: а
почему я здесь должен пробыть дольше только из-за того, что
какой-нибудь крутой козел деньгами отмазался от армии? Почему?

     Мысль о побеге как спасении окончательно сложилась в
течение двух последних недель, когда шла операция "Загнуть".

     - Мордобой еще можно стерпеть, но загнуть - это лучше
умереть.

     Человека не сгибают, а загибают, чтобы ничего не
оставалось от его воли, чести, совести. Причем загнуть надо
вооруженного человека.

     - Представляете, если я с оружием, когда могу ответить,
загибаюсь, то что можно сделать со мной, когда я без оружия?
Все! На это расчет: загнуть нужно затем, чтобы после дембеля
забрать все причитающиеся тебе деньги. И мы - ушли.

     Взяли оружие. Боеприпасы. Своих не тронули. Остановили
первую попавшуюся машину - там были женщины с детьми.
Отпустили. Та, которой воспользовались, была им уже известна.
По номеру. Когда стояли на блокпостах, видели машину с
"торчками". Наркоманы из Дагестана. Выстрелили в землю.
Испугали. Понеслись к ущелью. А дальше - известно.

     Перед рассказом о расстреле свеча гаснет. Саша уходит во
тьму. Приносит спички. Зажигает и рассказывает о той статье
в "Комсомолке", подписанной Андреем Чужим. По спазму, который
перехватил глотку, я могу понять, чего стоил ему даже рассказ
об этой статье.

     - Если бы вернулся в Россию и увидел этого журналиста,
поверьте, я не просто посмотрел бы ему в глаза.

     Однажды полевой командир Сулейман скомандовал: "Пошли в
поле!"

     Он знал, зачем уводят в поле. И - пошел. Что чувствовал?
А - ничего! Расстрел уже жил рядом. От своих или чужих. Уже
тогда помогала только молитва.

     В руках у командира была "Комсомольская правда". Саша
тогда не знал, что там было написано о них. Конкретные имена.
Фамилии. "Идем мочить "чехов" (чеченцев), - пояснили они
сослуживцам, прежде чем отправиться в рискованное
путешествие".

     Это написано про них. Про Мишу Бессарабца, Игоря Лавера
и Сашу Ковалева. Можно себе представить, как это читали
чеченцы. Они прочитали. Это для них стало сигналом:
пограничников заслали. Решили ликвидировать...

     Пришли в поле. Сулейман медлил, потом снова сказал:
"Пошли!"

     Пошли в лагерь. Не расстреляли. За минуту до расстрела
Сулейману пришла в голову мысль: а что, если русские хотят
руками чеченцев убрать своих военнопленных? Выполнять задание
русских Сулейман не захотел.

     Саша остался жить. Но теперь он был Саид. Бесповоротно.

     Свеча уже догорала, когда в дом вошла старшая невестка
- Мариам:

     - Вот пришел он, Идигов, я его знаю... Измайлова сто раз
видела по телевизору, а вот теперь еще эта...

     Недружелюбное "эта" относилось ко мне, но быстрый взгляд
Мариам был обращен к Саиду:

     - Сынок, что они давят на твою психику? Не слушай их. Вот
сидели двое русских в Ачхое, а потом попали в Россию - их
посадили. Теперь они в Сибири. Родители прислали слезное
письмо в Ачхой: лучше бы здесь сидели...

     Хочу заикнуться, что я из Сибири, но Мариам уже узрела
кровь на шее Саида:

     - Я тебе давала пластырь. Зачем отодрал?

     От белой простыни отрывается кусок. Саид вытирает кровь.

     Я не унимаюсь и говорю о пользе официальной бумаги.

     - Кто ее напишет? - витийствует Мариам.

     Я неестественно гордо и громко произношу:

     - Россия!

     - А-а-а, - взвивается Мариам, - Россия?! Кто поверит в
мире? Она утром подписывает, вечером отменяет... Не верь,
сынок!

     Что правда, то правда. Мариам не сбила нашу беседу. Саид
совершал путешествие в ту, другую жизнь настолько ярко и
зримо, с такой отдачей жизненных сил, что мне легко было
представить, как он служил, каким был товарищем. Смертельная
обида заливала сердце мое, стоило только понять, от каких
сынов открестилось наше возлюбленное отечество. Потом он с
болью вспоминал солдатика-баптиста, над которым измывались
офицеры.

     - Он не только не умел стрелять. Его убеждения не
позволяли ему дотрагиваться до оружия, а они потешались над
ним.

    Потом солдатик сбежал. Позже они встретили его -
больного, опустившегося, грязного.

     - Наша новая вера не позволяла нам опускаться. А его вид
был ужасным.

     Он так и не знает, что сделалось с этим хилым баптистом.

     Рассказывал про Мишу Бессарабца. Как помогали
эксгумировать труп, как сами нашли машину, инструмент, как
нешатко-невалко работали те, кто должен был помочь матери
найти останки сына. Отношение власти к павшим лило воду на
мельницу, что стояла на чеченской земле. Ни разу ни в одном
селе Саша не услышал о себе, русском, плохого слова.

     Свеча уже не подавала признаков жизни, когда Саша
поставил число на листе бумаги, написанном легким почерком.
У текста, начинавшегося словами "Я, Александр Николаевич
Ковалев...", не было заглавия. Саша протянул мне листок, и я
посмела молвить:

     - Но ведь это и есть заявление?

     - Вы хотите, чтобы я это написал?

     - Да, - сказала я.

     Он написал: "Заявление".

     Так кому же в голову пришла мысль считать, что наше с
Измайловым путешествие не было успешным? Даже если ничего
больше не произойдет, кто-то должен был из России прийти к
своим сыновьям и выслушать их. Счастью моему предела нет: я
теперь знала подлинную цену каждой букве заявления. И эта цена
была - жизнь.

     Мы вошли в дом, где нас ждали братья Исмаиловы. Женщины
готовились накрыть стол, но была уже кромешная ночь. Темнота
так плотно опустилась на землю, что заполонила собою все, не
оставив возможности отделить небо от земли. Все было одно,
едино - стояла тьма.

     Провожать во двор вышли все, мужчины и женщины.

     - Я вижу, вы теряетесь и не знаете, кого обнять, -
говорит Сулейман. Это он говорит обо мне. И он прав! Я готова
обнять весь мир после таких двух встреч с пограничниками,
распорядившимися судьбой на свой страх и риск.

     - Давай обнимемся, Эльвира! Ты думаешь, они такие
правоверные мусульмане? Да они лентяи. Лодыри, скажу я тебе!
Им лень после объятий вымыться и помолиться. Правду говорю.
- Это старший брат Исмаиловых. Веселый Супьян, гарант
спокойствия и жизни Александра Ковалева, которого в доме, да
и во всем поселке Давыденко называют просто и коротко: Саид.

     Нас не хотят отпускать в ночь. Полевой командир горько
шутит:

     - Посадят вас в яму, вот и переживай тут.

     Но мы уезжаем. В руках у меня два листочка. Первое после
1995 года послание на Родину. Сделает ли Родина ответный шаг?

     Я многого не поняла в этой истории, но встреча с Идрисом
и Саидом неожиданным образом вернула меня к моим собственным
ученикам - в 1989 год. Год выхода "Архипелага ГУЛАГ". Помнится
мне, они все тогда ухватились за одну мысль Солженицына,
которая не давала им покоя. Об отсутствии сопротивления.
Почему жертва спокойно ждала своего палача? Почему все
согласились молчаливо нести крест, заготовленный тираном?

     Теперь я вспоминаю, что вопросы с юношеской жестокостью
посылались и мне, их учительнице, спрятавшейся в чтение и
изучение книг. Я не знала, что ответить своим ученикам, и вот
теперь увидела, как жизнь отвечает на эти вопросы.

     Еще совсем недавно, размышляя над тайной двух
пограничников, я писала о бегстве как способе решения
возникающих проблем. В этом есть правда. Но не вся. А суть
заключается в том, что бегство, как это ни парадоксально
звучит, содержит позитивный момент. Это способ сказать "нет!".
Нет - системе, властям, тому порядку жизни, где человек
превращается в ничто, где человек - средство достижения
политических целей. Они не просто убежали. Они сказали: нет!
Неправде и лжи. И сделали попытку выстроить жизнь на новых
основаниях. Они отказываются от ролей героев и мучеников,
потому что каким-то образом догадались, что у человека есть
право на выбор перед лицом своей судьбы. Они воспользовались
этим правом. Они сделали нечто, что я тщетно пыталась вычитать
из книг, не подозревая, что отвечать на вопросы жизни можно
кардинальным изменением вектора своего бытия, чтобы не
утратить свою собственную сущность.

     Малик ду! - Ангел есть!

     (Вместо послесловия)

     О Аллах! Ради рожденного и не знающего языка, ради
прикованных к постели старых наших людей, ради животных и
птиц, не знающих языка нашей республики, остановите войну.

     Байдуева Фатима

     О Аллах! Наши глаза плачут уже два года... Неужели не
хватает слез, крови наших матерей, сестер, братьев и самых
близких людей на свете?

     Арсаликова Хеда

     О Аллах! О люди, помогите! Мы два года не можем смотреть
на красный цвет.

     Дайте нам разрешение жить своими силами и нормально
закончить школу.

     Бекаева Хеда

     Пожалуйста, уберите войну. Мы любим нашу Родину.

     Фатима

     Это мольба. Это молитва. Они писали при мне, маленькие
дети школы Ачхой-Мартана. Их учительницу зовут Раиса Вахаевна
Гайраханова.

     Когда я спросила, какой это класс - первый или второй,
она сказала: "Это невинные создания". Я уже знала, как это
звучит по-чеченски: "малик ду" - ангел есть!

     Да, есть ангел, но нет жизни.

     Это ни с чем не сравнимая миссия - просить детей написать
о том, что было. Мой первый опыт 1995 года во взорванном
Грозном убедил, что дети мудрее взрослых, что процесс письма
есть не изживание того, что было, а попытка найти собеседника,
способного понять тебя.

     Но каждый раз войти в класс - это пытка. Получить
свидетельства на месте неутихающего горя - задача не из
легких. Можешь нарваться на что угодно. И тот, кто это "что
угодно" организует, будет прав. В этом все дело.

     Был только один случай, в девятом классе, когда юноша
попросил разрешения написать сочинение дома. На следующий день
он принес трактат, в котором с голоса взрослого рассказывалось
о вероломстве России и русских. Он передал это сочинение
завучу школы, русской женщине, и ждал ее реакции. Она сказала,
что вполне понимает настроение семьи, и это хорошо, что
мальчик писал вместе с папой. Но можно писать и иначе, сказала
она. Можно сделать попытку самому понять.

     Я спросила своего друга Хасмагомета, директора школы:
есть ли у него ощущение, что Чечня на этот исторический раз
победила? Он сказал, что я неправильно сформулировала вопрос.
Речь не может идти о победе Чечни над Россией:

     - Просто на этот раз Россия не победила чеченцев.

     Я задавала этот вопрос многим в Чечне, взрослым и детям,
боевикам и мирным жителям. Клянусь, ни один чеченец мне не
сказал, что Чечня победила Россию. Иногда человек уходил от
ответа, загородившись риторическим вопросом: "Что такое Чечня
и что такое Россия?" - и давал мне понять, что я задала глупый
вопрос. В другой раз человек сокрушенно покачал головой:

     - О какой победе может идти речь, если такие потери с
обеих сторон?

     Так что если в тех сочинениях, о которых я расскажу, вы
встретите попытку выяснить, кто кого победил, - это реакция
на наш с Хасмагометом разговор.

     А еще в сочинениях часто будет появляться "А дальше...".
Это первое, что мне пришло в голову в девятых и десятых
классах школ Ачхой-Мартана, Самашек и Грозного.

     "А дальше - тишина", "дальнейшее - молчание" - эти
гамлетовские слова возникли сами собой, когда я увидела один
на один детей Чечни после кровавого августа 1996 года.

     Мне действительно оставалось только замолчать. Никогда
мое учительское слово не находилось в таких жестких тисках,
в ограничениях, преступив которые ты сразу оказывался в
царстве лжи и пошлости.

     Но нигде так скоро не устанавливался и диалог. Они видели
меня в первый раз, а обращения ко мне в работах таковы, будто
я с ними прожила долгую жизнь: "Вы не представляете себе,
Эльвира Николаевна...", "Вот помните, вы сказали...", "Если
бы вы видели мою бабушку!..", "Спасибо, что вы приехали",
"Спасибо, что вы спросили нас", "Если вы приехали не в
последний раз, спасибо!", "Большое спасибо, что дали нам
возможность высказать то, что мы чувствуем", "Извините за
ошибки", "Простите за грязь" и, наконец, ошеломившее меня:

     "Извините. В этой войне я забыла писать правильно".

     О том, чего они не забыли*

     Они не забыли не только своих страданий. Прежде всего они
не забыли горя своих близких.

     "11 декабря 1994 года, когда начались боевые действия,
я как раз была в гостях в Гехи. Начали стрелять, бомбить, и
я уже думала, что никогда не увижу своих родных. Все уходили
в подвалы. Меня упрашивали, но я не соглашалась. Я надеялась,
что за мной приедет мать.

     Мама приехала. Когда мы ехали в машине, нас преследовал
самолет. Я плакала, не могла успокоиться. Ранили шофера. Мы
потеряли управление.

     На праздник пасхи 3 марта я была у дяди в Валерике. Это
уже был второй день пасхи. За мной приехала мама. Она была вся
в слезах и сказала, что рядом начались боевые действия. Мы
должны были уезжать. Кругом стреляли. Когда стояли на
перекрестке, за мечетью упала бомба. Сестра упала. Я
испугалась. Мама растеряна. Оказалось, она потеряла сознание.

     Мы уехали, за нами пришла весть - умер мой двоюродный
брат. После этого я подумала, что у меня в груди бьется не
сердце, а камень. В тот день я уехала в свое село и никуда не
уезжала, потому что смерть для меня была уже не страшна".

     К. М. А.

     "Началось это 31 декабря 1994 года. Когда мой родственник
поехал в Грозный на машине, его сбил танк, он умер на этом же
месте.

     Когда жители Катыр-Юрта подписали мирный договор, что не
будут бомбить это село, в ту же ночь примерно в 12 часов
пролетели неопознанные самолеты и разбомбили жилой дом. Разом
убили девять человек".

     Ахмед Гальмурзаев

     "Это началось 11 декабря 1994 года. Мне очень жаль и
российских солдат, и чеченских братьев. У наших братьев не
было другого выбора. Я очень хотела бы вернуть и российских
солдат, и наших братьев. Я не думаю, что мы победили, а
русские не победили нас. Мне 17 лет. Я учусь в 11-м классе.
Извините, если у меня ошибки. В этой войне я забыла правильно
писать.

     Эльвира Николаевна, спасибо за то, что вы пришли в нашу
школу. Надеюсь, что эта встреча - не последняя".

     Т. А. М.

     "15 марта 1996 года. Когда мы ложились спать, мы даже не
думали, что произойдет такое. В 5 часов меня разбудила сестра,
сказав, что село окружено. Мы залезли на крышу и смотрели на
солдат. У меня внутри все переворачивалось. Страх за семью,
за родных не отступал. Потом мы поехали на хутор. Я смотрела
на дома своего села и плакала. На хуторе нас было 120
беженцев. В Самашках остался мой отец, брат, родственник.
Каждый выстрел мы слышали. Даже автоматный. Эти звуки терзали
мне душу. Я своими глазами видела, как 12 вертолетов бомбили
наше село. Я не могу вам передать словами, что я чувствовала.
Эти звуки и сейчас в моих ушах. Когда я услышала, что моих
четверых дядей задержали солдаты, это стало моей трагедией.

     Через две недели мы вернулись домой. Где был наш дом,
остался мусор. Все дома на нашей улице они сожгли. Лежали
газовые трубы, висели электрические провода. Лежали убитые
собаки, коровы, овцы.

     Но потом в дом моего дедушки внесли убитого моего
двоюродного брата. Во время штурма его не смогли вынести из
села и закопали в огороде. Мне никогда не доводилось увидеть
откопанного человека. То, что я увидела, было ужасно. Другого
двоюродного брата убитого нам не показали. Его разнесло на
куски. Я никогда не видела своего брата с закрытыми глазами
навеки. Его положили на пол. Я совсем не видела, что нам негде
жить. Я видела только своего двоюродного брата. Мне 15 лет".

     Ровза Магомедова (Самашки)

     "26 ноября 1994 года сижу на уроке физики (в 54-й школе
Грозного. - Э. Г.). Вроде бы все было нормально. Вдруг стали
доноситься сильные звуки, а потом к нашему кабинету подошли
директор и завуч. Они сказали, что началась война.

     Мы подошли к окну и увидели четыре колонны. Они
направлялись в сторону стадиона в сопровождении пяти
вертолетов. Наш класс удивился, увидев, как вертолеты стреляли
ракетами.

     Отец нас увез в Самашки к бабушке. Мы приехали в село,
а там все стоят на улице, все плачут. Привезли шесть трупов
из села и два трупа маминых родственников.

     Что было в Самашках, Эльвира Николаевна, что случилось,
вы и сами знаете. Я не знаю, видели ли вы изуродованные,
сожженные трупы. Я не знаю: слышали вы о Паршоевых? Они -
семья моей матери. У моей мамы шесть братьев и две сестры.
Умерли брат, сноха, две их дочки. Еще у моей мамы 21 мая 1995
года задержали брата Паршоева Руслана. Его по сегодняшний день
не нашли. Хотя все его ищут.

     Вы, Эльвира Николаевна, спросили Седу, была ли она там.
Я там тоже была.

     Моя бабушка сказала, что не может умереть, пока не увидит
своего сына Руслана. И вот через четыре дня приходит
сообщение, что сестра бабушки умерла. Она сидела со своей
дочкой и внучкой в подвале, а самолеты сбросили глубинную
бомбу. Дочку волной выбросило из подвала, а сестра моей
бабушки и внучка остались под обломками девятиэтажки. Дочь
потеряла рассудок".

     Луиза Умалатова

     "Последний штурм Грозного 6 августа 1996 года. Я был там
с семьей. Когда мы выезжали оттуда на автобусе, над нами
кружились четыре вертолета. Мы ехали через лес. Но они не
отставали и потом начали стрелять в наш автобус. Тогда мы
выбежали из автобуса и разбежались по лесу. В нашем автобусе
были потери. Мы там заблудились, и когда мы пришли в себя,
оказалось, что моя сестра, ей два года, осталась в автобусе.
Я с трудом полез в автобус, а она сидела и плакала сзади в
углу. Я схватил ее, вылез и побежал. Но я что хочу сказать:
эти летчики видели, что там выходят старики, женщины и дети
и что боевиков там не было, но все равно они бомбили. Извините
за грязную работу.

     ...Ярко звезды сияют и мерцают. Люди мечтают видеть
мирные сны, а над Грозным нависла с гарью серая мгла. Яростным
шквалом бушует война".

     Рамазан К.

     "26 ноября 1994 года мои родители ездили в Грозный, а у
меня на душе было что-то неспокойно. Они вернулись и
рассказали, что там происходит: паника, растерянность. Спустя
два часа к папе приезжали какие-то люди. Они вышли с отцом и
что-то ему рассказали. Выяснилось, что убили моего дядю. Мы
перебрались в Бамут. Спустя некоторое время Бамуту предъявили
ультиматум - в течение 24 часов покинуть село и сложить
оружие... Мы покинули даже республику, но на душе было
неспокойно за оставшихся. Умер дядя. Его сына ранило в руку.
У его матери начались сердечные приступы, хотя ей всего 35
лет.

     Папа ездил после войны в Бамут. Он говорит, что от нашего
дома осталась груда кирпичей. Опять к нам приезжал неизвестный
мужчина. Оказалось - убили моего двоюродного брата. Ему было
всего 20 лет. Он умер на рассвете лет. Его машину обстреляли,
когда он ехал из Слепцовска.

     15 марта 1996 года повторяют историю в Самашках".

     Солтаева Лаура

     "Чеченцы. Ичкерия. Просто Чечня.
     Тебе не забыть этих дней никогда.
     Разрушенный город, разграбленный дом,
     Бессильный и горестный матери стон.
     Тебе не забыть крики этих людей,
     Горящие улицы, копоть и гарь,
     Бесстрашные крики "Аллаху акбар!"

     Резида Татаева

     "Мы пришли из своего села без одежды и без ничего. Не
оставили в покое моего брата. Его взяли в плен. Его увезли
прямо у нас на глазах. Наш отец из-за этого умер. Не перенес
всего. Мы пошли с мамой умолять, чтобы вернули брата, но эти
скоты выгнали нас и угрожали. Они прямо на наших глазах
пристрелили брата!"

     Алхаетова Марьям (Бамут)

     "...Ощущение сейчас, что я переживаю этот ад. Нам дали
три часа, чтобы мы покинули село. Вдруг поднялся шум. Это были
самолеты. Мы все бросились в подвал. Мы все молились.

     Когда мы вышли, нам сказали, что на окраине убиты люди.
Потом моя мама сказала, чтобы я села, - она принесла мне
весть: убили мою подружку. В машину попал снаряд. Погибли моя
подружка, ее младшая сестра, которой было два месяца, ее
двоюродный брат. Это был для меня удар, но оказывается, это
были только цветочки. Все было впереди, и я не знаю, как мы
все это вынесли".

     Малика Мирзоева

     "Была ранняя весна. На улице было холодно, стекла у нас
выбиты. Дул сильный ветер. Ближе к полуночи начался очередной
обстрел. Мы даже не успели уйти в подвал. Папа объяснил: это
были навесные мины, от которых ранения бывают обычно в голову.
Было такое чувство, что вот-вот мы умрем.

     ...Моей бабушке 80 лет. Когда ее привезли в Урус-Мартан,
спасаясь от бомбежки, мой отец сказал, что его мать второй раз
за свою жизнь вынуждена покинуть обжитое место. Он сказал: как
я могу это простить? Слышать это от любимого отца было больнее
всего. Вспоминаю его слова со слезами.

     ...Еще один вечер. Я спала. От сильного грохота меня
откинуло с кровати. Где-то слышался крик женщины. Она звала
на помощь. Оказалось, снаряд залетел в дом и убил всю семью,
кроме старшего сына, который успел выбежать на улицу. У меня
сжалось сердце при виде этого мальчика, который прибежал в
подвал. Будь проклят тот, кто выдумал эту войну!"

     Марина Исаева

     ...Это было в Самашках. В небольшом помещении,
продуваемом насквозь осенними ветрами, на сломанных столах и
шатких лавках дети войны писали свои сочинения. Один из них,
мальчик четырнадцати лет Хусенов Хамзат Халитович, рассказал
свою историю, каких в Чечне тысячи. Он родился 3 декабря 1981
года в Казахстане. В местечке Уч-Аром Талдыкурганской области.
Он нарисовал на листочке БМП, которая разрушила его дом
огнеметом, а рядом вопреки правде нарисовал дом, каким он
остался в его памяти. Он протянул мне листок бумаги. Я
прочитала то, что он написал. Он спросил меня: "Теперь мы
знакомы?" Я сказала: "Да".

     Вот это сочинение. Написано красивым почерком. На русском
языке. Без ошибок.

     "Я, четырнадцатилетний мальчик Хусенов Хамзат Халитович,
во время штурма присутствовал в селе и увидел много плохого.
Рано утром нас разбудили соседи и сказали, что село окружили.
Мы встали. Вышли. Некоторые уезжали. День прошел. На следующий
день было то же самое, и в 11 часов начался штурм. Мы сидели
в своем доме. К нам в дом попал танковый снаряд, и крыша на
нас обвалилась. Мы еле выбрались оттуда и быстро перебежали
дорогу, залезли в подвал. Первый день прошел со свистами
снарядов. Солдаты искали подвал. Когда мы слышали голоса
солдат, волосы дыбом вставали. Они убивали, резали, били
прикладами мирных жителей, но это с нами не случилось.

     Прошел второй день так же. На третий день перед нашим
домом подбили танк. Вечером за разбитым танком приехали
солдаты на двух БМП. Зашли в дом, где был наш подвал. Они
искали люк подвала и не нашли. Вышли и стрельнули огнеметом
прямо в дом. Дом начал гореть. В подвале были мой отец Халит,
мама Хава, сестра Хеда, я и две старушки. Другие перед заездом
БМП ушли по своим делам. Тогда все в панике начали просить
Бога о помощи.

     Наш отец первым вышел из подвала попросить о помощи
боевиков. Мы думали, что он спасен, а он горел в доме. Еле как
выбежал. Но мы выйти из подвала уже не могли. Отец попросил
боевиков, чтобы они стрельнули по бетону подвала гранатометом,
чтобы сделать дыру, но у них не получилось, а нас ранило
осколками. Мы задыхались в подвале. Нас еле спасли и перевели
в другой подвал. Через час нас увезли в санчасть, сделали
перевязки. Нам помогали боевики.

     На следующий день люди вышли на трассу. Мы пошли в конец
села. Мы просили коридор. Нам его не дали. Мы одни сутки
переночевали на дороге. Нас бомбили самолетами и танками. Они
хотели нас ввести в село и там добить. Но мы не поддались и
вышли из села. Тогда встречались родственники, плакали,
обнимались, целовались. Моего папу и мою маму увезли в
больницу в Ачхой. А меня и мою сестру увезли в город к
родственникам.

     Во время третьего штурма убили мою двоюродную сестру. 1
января 1995 года потерялся двоюродный брат. Еще не нашелся".

     Были и такие, кто не мог вспоминать.

     "Вы представляете себе: на улице играет ребенок, и вдруг
голова у него разлетается вдребезги. Это российские снайперы.
Я видел это здесь, и я не могу об этом вспоминать. Это для
меня как будто война началась снова".

     Ибрагим Гайсултанов написал на своем листке четыре раза
слово "война". В один столбик. Много раз зачеркнул каждое.
Внизу написал: "Нам нужен мир". Слово "мир" вырвал из
предложения и поместил его в середине новой строки. В
структуре его текста оно оказалось странно одиноким и очень
хрупким. Что он хотел сказать? Он, чувствующий, что события
не просто хранятся в памяти. Они обладают взрывоопасной силой.
Нет, война не кончится, пока она будет в памяти.

     Драматическое положение русских в Чечне разделили и дети.

     "Я считаю, что люди, живущие в Чечне, правы - правы, что
ненавидели нас, русских. Если бы мы, русские, с самого начала
дали им свободу, может быть, не было бы войны. Наши солдаты
ведут себя отвратительно, убивают мирных жителей, которые в
ответ ничего не могут сделать.

     ...Они правы, что ненавидят нас, русских".

     Ольга Кобдикова.

     Если в 1995 году мысль о криминальном характере войны
была у многих взрослых чеченцев, то в 1996-м эта мысль
получила дальнейшее развитие в детских умах. Дети видели
разоренные села и погибших близких, но мысль-нерв "за что?"
заставляла их осмысливать происходящее, не подчиняясь
официальной пропаганде.

     "Мне кажется, что в каше, которую тут заварили, виновна
Чечня и не меньше Россия. Мне кажется, что они заодно. Я не
говорю, что все солдаты страшны, как про них рассказывают, но
среди них есть те, например спецназ, которые не жалеют не
только чеченцев, но и своих младших братьев-солдат. Так же и
боевики. Среди них есть те, кто вышел на защиту своей родины,
и те, которые прячутся за спины невинных людей и одновременно
их грабят. Даже убивают ради денег. Убийцы детей, женщин,
стариков.

     Если бы я не видела своими глазами все, что происходило,
я бы подумала, что люди преувеличивают.

     Так вот, каждое утро солдаты проезжали на своих БТРах,
в день по семь, восемь раз. Как они пугали людей! А 6 августа
ни одного танка не было видно.

     Утром 6 августа боевики захватили Октябрьский район (я
жила там), заходили в наш двор. Захватили базарчик недалеко
от нас. Они говорили, что ни один российский пост их не
обстреливал. Им был дан приказ, чтобы они дали коридор
боевикам.

     Зачем эта война? Я только теперь поняла, кому она на
руку.

     Вы спросили, победили мы или нет. Даже если победили,
сделали хуже себе. Глупость Дудаева, некоторых из Белого дома
- вот причина всего.

     Что дальше? Дальше глубокая, глубокая бездна, в которую
в любой момент может провалиться Чечня, если верхушки России
и Чечни не образумятся".

     А. М. Л.

     "Мы надеемся на всевышнего Аллаха. Надеюсь, что эта война
закончится и мы не станем воевать друг против друга. Мы, дети,
надеемся".

     Яха Куптаева

     "Я не обвиняю российских солдатиков. Даже не обвиняю
наших чеченских парней - ведь все они были поставлены друг
перед другом с оружием в руках иной, более сильной силой, чем
мы".

     Лейла Музаева

     Все чаще и чаще в сочинениях девяносто шестого года
звучит мотив тревоги - как чеченцы воспринимаются остальным
миром? В 1995 году остальной мир отделялся стеной вражды,
поскольку все спокойно справляли Новый год, пили шампанское,
а в Чечне погибали люди. Жестокая обида на мир, который не
восстал против войны, билась тогда в каждой детской строчке.
Через год возник новый мотив - мы и другие. Желание изменить
у других представление о себе как о террористах и убийцах.

     "Раньше я и моя семья жили в Волгограде. Мы жили там 14
лет и работали. Нас любили и мы любили. Но теперь не любят
чеченцев, и мы не любим. У меня было много друзей в
Волгограде, но теперь они, наверное, забыли обо мне".

     Лейла М.

     "Эльвира Николаевна, мне вот очень интересно, верили ли
вы этой чепухе, которую городили по телевизору о нас?

     ...На тот вопрос, что вы задали, ответа нет. Никто не
победил. Все понесли большие потери, и мы, и вы. Большое
спасибо вам за ваше внимание".

     Лейла Музаева

     Поздно вечером Лейла принесла мне целую тетрадь
прекрасных стихов. О войне, жизни, своей Родине.

     Так вот: как бы ни сложились отношения Чечни и России,
что бы ни произошло, какие бы телевизионные сообщения ни
взрывали тишину, мое отношение к Чечне и ее народу отныне не
зависит ни от политики Бориса Ельцина, ни от речей Мовлади
Удугова. Мое отношение к чеченскому народу, впитанное с
детства с каждой буквой "Хаджи-Мурата" великого Толстого,
перестало быть абстрактным и книжным. Оно выросло из
доверительного общения со взрослыми людьми Самашек и Орехова,
Бамута и Ачхой-Мартана, Грозного и поселка Давыденко, из
горьких и скорбных событий, которые я пережила вместе с этими
людьми на месте их горя. Но более всего образом Чечни и ее
народа я обязана чеченским детям. Большим и маленьким. Им, кто
впустил меня в тайну своих недетских страданий, им, кто
протянул мне руку дружбы, кто ведает, что есть на свете сила
сильнее нас, но это ровным счетом ничего не значит, кто рад
собеседнику и другу в самый скорбный свой час, - вот им,
детям, я обязана своей вечной любовью к Чечне...

     В "ДН", 1997, N№ 10-12, опубликованы очерки Эльвиры
Николаевны Горюхиной о Грузии, Нагорном Карабахе и поездках
в Чечню в 1995 и 1996 годах - "Путешествия учительницы на
Кавказ".

     * Все детские письма воспроизведены точно так, как они
были написаны, без какой бы то ни было правки. (Прим. ред.).

-----------------------------------------------------------
22.4.2002